– Ой, да за десять лет, теть Зой, мало ли что случится?!
– Если ты так и будешь нос воротить, то ничего не случится, – успокоила Зоя Семеновна племянницу и перешла к делу: – Я вот тебе что скажу: ты не пыли. Не пыли! Замуж выйти – не в магазин сходить. У меня вот знакомая есть, в Госстрахе вместе работали, у нее сын. Сын вдовый. Двое детей. Ищет приличную женщину, чтоб и детям, и в доме порядок. Зарабатывает, говорят, хорошо. Не пьет…
– А зачем мне чужие дети? – резонно уточнила растерянная племянница.
– А своих-то ведь нет!
– Ну так будут! – сопротивлялась собеседница.
– Ну… будут так будут. Мое дело предложить, – обижалась Зоя Семеновна, и тон ее становился официальным: – Родители-то как? Хорошо? Ну, кланяйся тогда. Кланяйся. Скажи, тетя Зоя привет передавала.
Племянница еще чего-то пыталась прокричать в трубку, но Зоя Семеновна хладнокровно роняла свою на рычаг и, увидев собственное отражение в зеркале, как ни в чем не бывало заявляла:
– Плохая связь. Очень плохая.
На кухне Зою Семеновну ждал отдыхающий от «ста работ» муж.
– Все сидишь? – поинтересовалась она у супруга и нахмурилась. Тот ее не слышал. Он спал.
– Глухая тетеря! – прошипела Зоя Семеновна себе под нос и тронула мужа за отливающую синевой щеку. От неожиданности тот вздрогнул и в изумлении уставился на нее, спросонья пытаясь понять: кто это перед ним.
– Тося! – строго сказала Зоя Семеновна. – Ты ел?
Тося кивнул.
– А гречку достал?
И Тося снова кивнул.
– Пирогов, может, напечь? Юра зайдет, девчонки забегут после школы…
Тося пожал плечами и громко, с наслаждением зевнул:
– Как хочешь…
– Господи! – возмутилась Зоя Семеновна. – Ну что ты как старик?! Целый день сидишь-сидишь, как задница не устанет!
Тося не переносил грубости, поэтому поморщился и не очень внятно произнес:
– А я и есть старик.
Зоя с этим мириться не захотела, присела рядом, прильнула к Тосиному плечу и пожаловалась мужу:
– Как время-то бежит, господи!
Тося вздохнул и поцеловал жену в висок:
– Да уж…
Зоя зашмыгала носом и потерла глаза.
– Не плачь, – хрипло приказал Тося и отвернулся.
– Скажешь тоже, «не плачь», – заворчала Зоя Семеновна. – Ты старик. И я…
Она протянула вперед изуродованные полиартритом и пигментными пятнами руки, с пристрастием на них посмотрела и завершила горькую фразу:
– Ста-ру-ха… Жизнь прошла…
Тося молча покачал головой.
– Прошла-прошла, – как-то уже повеселее повторила Зоя Семеновна. А потом решительно заявила: – Прошла, да не закончилась. Ты вот только у меня… – сникла Зоя и с раздражением отвернулась.
Ой, ну как же она его любила! Как она его любила!
Высокий. Кудрявый. На баяне играл. Комдива возил. Перепить мог любого.
А теперь?
Это «теперь» зависло над Зоей грозным предчувствием, и в попытке прогнать его она с ожесточением загремела ложками в выдвижном ящике кухонного стола.
– На-ка, – заявила Зоя Семеновна и протянула мужу несколько ложек. – Почисть. Черные все. Перед людьми совестно.
Тося покорно протянул руку, принял ложки и аккуратно, чтоб ни одна не звякнула, положил их обратно в ящик:
– Потом.
– Когда потом? – сварливо полюбопытствовала Зоя Семеновна и с грохотом задвинула ящик обратно. – К поминкам?
– Ну что ты говоришь?! – возмутился Тося, на что жена рывком вытащила ящик и высыпала перед мужем все его содержимое.
– Чисть!
– Сказал – потом, – сказал он на полтона громче, и Зоя тотчас осеклась.
– Ладно, – неожиданно скоро согласилась она. – Не хочешь – как хочешь. Если тебе все равно, то…
– Мне, Зоя, все равно.
– Да тебе всегда все равно! Сядешь и сидишь. В окно, как старая бабка, смотришь. Како-о-ой интерес?! Не пойму.
Тося не удостоил жену ответом и медленно выбрался из-за стола.
– Пойду отдохну.
– А то ты уработался, – проскрежетала Зоя Семеновна, недовольная отказом мужа.
Тося, покачиваясь и шаркая, пошел по коридору на выгнутых колесом ногах, осторожно касаясь стен, затянутых в нарядную немецкую клеенку вместо тусклых отечественных обоев. Благодаря ей стены казались стеллажами экзотической фруктово-овощной лавки.
– И вот всегда так… – пожаловалась Зоя невидимому собеседнику, «сидящему» на Тосином месте. – Всегда-всегда. Вечно все только мне надо! Зойка – туда. Зойка – сюда. Зойка, подай. Зойка, принеси… А Зойке кто принесет? Борька с Вовкой? Никто ничего Зоеньке не принесет, – посочувствовала она сама себе и расстроилась окончательно.
Всю свою жизнь она только и делала, что пыталась вырваться из замкнутого круга обстоятельств, определенных самим фактом, как считала Зоя Семеновна, ее «неблагородного происхождения». Наделенная от природы недюжинными способностями, она могла бы горы свернуть! А на деле все ее силы были отданы тому, чтобы переписать свою биографию набело.
«Какие крестьяне в роду? Никаких крестьян! Отец кучер? Так это же не крестьянин. Уклад один и тот же?! Хозяйство?! И что? Уклад один, а косточка другая».
Для этого даже итальянцы были придуманы, непонятно откуда в поволжской деревне взявшиеся…
Не помогла придуманная биография!
В двадцать с небольшим – вдова с двумя детьми, да еще и мать на ней… Ладно хоть старушка была нестроптивая.
Потом вот – Тося. Но женское ее, позднее, выстраданное счастье дети укоротили. То женятся, то разводятся, то пьют, то гуляют. Попьют-попьют, погуляют-погуляют, а потом – давай, мать, лечиться вези! И ведь еще упрекают, мол, Юрочке – третьему – все самое лучшее. И баян, и служба в Германии, и девчонки-отличницы. А кто виноват? Кто виноват, что не им все самое лучшее? Она виновата? Говорила: «Не женитесь!» Силком ведь никто не тащил! И что вот теперь? То рубль, то два. Работайте! Работайте, детки мои дорогие. Отец вот ваш работает, и вы работайте. И нечего водку жрать. Водка еще никого счастливым не сделала! И вас не сделает.
Опять же – город… Сначала деревня не та, теперь город не тот! Не хотела в нем жить Зоя Семеновна и всю свою жизнь лелеяла мечту о переезде в Москву. Один обмен за другим срывался. Но Зоя Семеновна не отчаивалась. А потом ей приснился он. Стоит она в храме Василия Блаженного, и вдруг входит Сталин и строго так говорит:
– Никогда тебе, Зоя, не жить в Москве.
И надо же, как в воду глядел Иосиф Виссарионович. Не жить! Точно. Борька-голубятник, ювелир, и тот в Москве не прижился. Жена выгнала. Домой прикатил. Таскается теперь туда-сюда. Только деньги зря разбрасывает. Не нужен он в этой Москве никому. Здесь хоть бы нормальную женщину нашел. А где ее найти? Три сына у Зои Семеновны, а ни одному с женой не повезло. Зато сами выбирали. Вот и навыбирали…
Пока грустные мысли прыгали в Зоиной голове, ее умелые руки просеивали муку, замешивали тесто, строгали начинку для пирогов. Руки жили отдельной от головы жизнью, и в том было Зоино спасение. Она никогда не унывала. Грустила, тосковала, сетовала, но при этом все время что-то делала. Не знала она, что такое прилечь, прикорнуть, ко двору спуститься, на лавочке посидеть, о том о сем с соседками потрещать.
– Я что, бабка?! – объясняла Зоя Семеновна внучкам свое нежелание сидеть рядом со старухами. – Мне что, делать нечего?
Девчонки смотрели на нее во все глаза и наперед знали ответы на все вопросы:
– Конечно, не бабка. Конечно, есть чего.
Но на предложение пойти с ними в кино, благо кинотеатр неподалеку, Зоя обычно качала головой и говорила с наигранной грустью:
– Я – пожилой человек… У меня больные ноги.
И у внучек не укладывалось в голове, как этот «пожилой человек с больными ногами» пять минут назад поменял обивку у всех стульев в доме и устроил своим любимицам разнос, услышав, что те называют ее между собой бабушкой.
– Какая я вам бабушка? – возмущалась Зоя Семеновна, величественным движением взбивая прическу. – Бабушки – это чужие тетки, что по улицам ходят да на лавках у подъездов сидят. А я – бабуля, – подводила она итог и упорно не откликалась, если кто-нибудь называл ее бабой Зоей или просто бабушкой.
– Распустили детей! – жаловалась она мужу. – Иду по двору, а мне кричат: «Бабушка!» Я сразу к родителям…
– Зачем? – недоумевает Тося.
– Затем! Чтоб детей правильно воспитывали, а то привыкли, как в деревне: «бабки, дедки, мамки, папки».
– Ты сама из деревни, – напоминает тот еле слышно, побаиваясь бурной реакции жены.
– Из какой это я деревни?!
– Из Ишеевки, – стоит на своем Тося.
– А где мне было жить-то? Где?! Двое детей. Кормиться надо. Мать на мне. И я ее, между прочим, ни разу мамкой не назвала. А отца, пока жив был, на «вы» называла. Вот как тебя, Юра. Зато городские: «бабки, папки…» Срам один! «Ба-а-абушка!»
– Нельзя так, Зоя, – журит ее муж, не видящий ничего страшного в употреблении вышеуказанного слова.
– Расскажи мне еще, как можно! – обрывает его Зоя Семеновна и уходит в комнату в поисках очередного дела.
А их – миллион. За всю жизнь не переделать! Дай бог, чтоб подольше и побольше.
Пока Зоя стряпает, Тося дремлет, периодически вздрагивая от резких звуков, доносящихся из кухни. Бац! Чего-то в раковину свалила. Чпух-х-х – духовкой хлопнула. Никакого покоя. Минуты не посидит и другим не даст. То одно, то другое. Все надо. До всего есть дело. Не человек, а одна суета. Живут же люди! Доживают свой век потихонечку, не спеша, и другим не мешают.
– А мне мешают! – скандалит, вывалившись из окна, пучеглазая Пульчинелла и обещает отравить треклятых кошек, орущих под ее окном.
– Успокойся! – одергивает ее дочь и ставит перед матерью чашку с чаем. – Пей вот!
– Сама пей, – огрызается Пульчинелла и с ненавистью смотрит на располневшую после сорока пяти Розу. – Ты себя в зеркало видела? – заходит она издалека.
– Видела.
– А чего ты в нем рассмотрела-то? Один бок? Еще удивляешься, замуж никто не берет! Жрать меньше надо, а то мужика раздавишь!
Розе, унаследовавшей от матери водянистые на выкате глаза, обидно. Так-то Бог ничем особым не наградил, а тут еще эта… Всю плешь проела. Поедом ест и не подавится.