Судите сами: машина проверена, заправлена, все документы подписаны, все печати поставлены, а вылетать нельзя: нет бортовых баллонов с кислородом. Кислород в руках человека, ни имени, ни фамилии которого вы не ведаете и скорее всего так никогда и не узнаете. Возможно, человек этот замотался, возможно, отказало оборудование в его цехе, но может быть и иначе: в прошлый прилет вы «напозволяли» себе в адрес безыменного кислородчика лишнего. Прикрикнули на человека, продемонстрировали ему свою значительность. Короче говоря, нахамили и тут же позабыли об этом. Но он-то не позабыл. На вашей стороне могут быть сто диспетчеров, сто начальников и все параграфы ста наставлений. И все же вовремя вы не улетите. Тот, кто ведает всего лишь кислородным хозяйством, найдет десять тысяч поводов (и все будут уважительными), чтобы продемонстрировать вам свое ответное неуважение.
Пассажирам, улетающим в дальнюю дорогу или возвращающимся из заморских стран, обычно приносят цветы и улыбки. Конечно, и летчику цветы не повредили бы, но все же важнее цветов вовремя получить заправку, кислород, сжатый воздух, трап к борту. И улыбку. Да, улыбку тоже! Этот пустячный мимолетный знак расположения успокаивает нервы, помогает укладываться в жесткие рамки расписания, облегчает пробивание облаков, строгое сохранение режима полета. Но улыбки не отпускаются по накладным со складов, не продаются в киосках даже самых шикарных аэропортов. Этот невесомый и вовсе нематериальный товар идет только в обмен: за улыбку — улыбка.
Вот и сумейте сделать так, чтобы провожающая и встречающая земля всегда улыбалась вам — от души, широко и приветливо. И тогда небо заулыбается вам тоже, даже хмурое, осеннее, неприютное небо, забитое простуженными облаками, зарядами дождя и широкими зонами обледенения.
Слово о тех, КТО ЗА ЧЕРТОЙ ЛЕТНОГО ПОЛЯ.
Молодому начинающему летчику совершенно безразлично, куда лететь, для чего, с кем или с чем. Молодому — подавай небо! Молодого радует сам полет, сам процесс свободного передвижения в голубом океане, лихо выполненный разворот над землей, неслышное приземление.
Но проходит, так сказать, медовый месяц (затягивающийся иногда и на год и на два), и человек привыкает к небу, вживается в него, и тогда он непременно начинает считать, начинает оценивать пользу, приносимую его полетами. Это значит — пришло возмужание.
Настоящему пилоту, опытному зрелому командиру корабля далеко не безразлично, сколько пассажиров у него на борту — сто или только десять, полны ли грузовые отсеки его машины или в них гуляет ветер.
Возить воздух по воздуху — слишком дорогое удовольствие.
Вот в это время и появляется у пилота настоящий интерес к авиационным службам, расположенным за чертой летного поля. Ведь и от кассирши воздушного агентства зависит, будет ваш рейс полным или полупустым; ведь и те, кто ведает приемкой срочных грузов, могут прибавить или отнять у вас проценты выполненного плана. Объявить на рекламном щите «Летайте самолетами АЭРОФЛОТА, экономьте время!» не так уж и сложно, а вот подтвердить неоновые слова рекламы убедительными делами: четким обслуживанием, быстрой доставкой пассажиров на аэродром и с аэродрома, безукоризненным сервисом в порту, в гостинице, в ресторане, в камере хранения багажа — это куда труднее.
Должно пройти известное время, в сознании молодого летчика должен совершиться целый ряд невидимых изменений, чтобы он почувствовал в облике тех, кто работает за чертой летного поля, своих сотоварищей, соучастников общего дела.
Однажды в Симферопольском аэропорту я наблюдал такую картину: в пассажирском зале появился человек в кожаной летной куртке. Сверкая белыми как снег зубами, блестя застежкой-«молнией», сияя рояльной ясностью начищенных ботинок, он вышел на центр помещения и объявил:
— Кто хочет быть через двадцать пять минут в Ялте? Дешевле, чем на такси! За безопасность ручаюсь! Вертолет — это вещь, товарищи…
К нему устремились люди. И лихой вертолетчик в пять минут набрал себе полный комплект пассажиров. По дороге к машине он придержал шаг у окошечка, дежурного по перевозкам и сказал:
— Вот так надо работать! Убедительно…
Не поймите меня превратно: в принципе летчик, конечно, не должен продавать билеты на свой собственный рейс, не должен он и таскать чемоданы пассажиров, равно как и размещать своих подопечных в гостинице. И вообще дело летчика летать, а не ублажать воздушных путешественников. Это ясно. Но и отгораживаться от работы внеаэродромных служб Аэрофлота не стоит. Где можешь — помоги. Где находишь нужным — вмешайся. Где чувствуешь себя в силах — посоветуй. Где уверен в своей правоте — обругай. Только не оставайся равнодушным.
И последнее мое слово О СМОТРЯЩИХ В НЕБО.
На трассовых аэродромах не бывает выходных дней. На трассовых аэродромах не бывает и праздничных дней. Все дни и все ночи здесь — рабочие.
Штурманы следят за полетами, контролируют соблюдение расчетных данных, помогают определяться тем, кто идет к цели на ощупь, прикрытый плотной броней облаков, отделенный от земли снеговым пологом или полосой проливного дождя.
Радисты держат связь со всеми бортами.
Локаторщики непрерывно наблюдают за каждой машиной.
И надо всеми смотрящими в небо возвышается ДИСПЕТЧЕР. Он дирижер огромного оркестра. Я бы сказал: он первый человек на земле. Разумеется, для летчика. Вот почему его работе и работе всех, кто находится у него под рукой, я собираюсь уделить особое место.
«Ночной полет тянется долго, словно болезнь. Возле самолета надо дежурить, как у постели больного. Необходимо помогать людям, которые руками, коленями, грудью встречают ночной мрак, бьются с ним лицом к лицу и для которых не существует — во всем мире не существует ничего, кроме зыбких, невидимых стихий. Силой собственных рук, вслепую, должны они вырвать себя из этих стихий, точно из морской пучины». Это написал летчик, гордость Франции Антуан де Сент-Экзюпери. И каждый человек, налетавший в жизни хотя бы полсотни часов в ночном небе, услышит в его словах что-то знакомое: свист ветра, шорох грозы в радионаушниках, неспокойный шепот собственных мыслей.
Но вместе с тем есть в этих словах и что-то очень далекое, давно прошедшее. Экзюпери написал их тридцать лет назад. Тридцать! За это время ночь не стала добрее, не смягчились грозы и человек не вылечился от страха, но он — человек — стал во сто крат вооруженнее, опытнее; на службу пилота поступила такая техника, которая тридцать лет назад показалась бы украденной из сказки.
Об этом я думал на Внуковском аэродроме в тесной комнатке радиодиспетчерской службы.
Менялись смены.
— Воронеж, ответьте старшему…
— Казань, минуточку…
— Куйбышев, пока мы закрыты. Пролетом на Ленинград разрешаю.
— Минск, Минск, ждите указания.
Минутная стрелка едва переступила второе деление, а старший диспетчер смены успел уже связаться с десятком городов, с половиной страны.
Вошел начальник аэропорта.
— Ночью на квартиру мне звонили возмущенные пассажиры из Омска. Ругались и кричали. Так что держитесь, сейчас начнется!
Пассажиры, сидевшие в Омске, не знали и не хотели знать, что в Москве три дня свирепствовала метель, сменявшаяся оттепелями. Посадочную полосу чистили непрерывно, но бетон становился скользким, как зеркало. Принимать ТУ невозможно — тяжелая машина даже с полностью заторможенными колесами катится через весь аэродром. Полосу отогревали, полосу песочили. Уходило время. Пассажиры бушевали на трассах.
Метеоролог докладывал:
— Нижняя кромка облачности двести пятьдесят метров. Слабый дождь. Ветер северо-западный. Видимость полтора-два километра…
Начальник порта сказал:
— Погода хорошая. Будем работать. — Вставая из-за стола, он потянулся — видно, пассажиры не дали ему выспаться — и добавил: — Помните о пробках. В Омске три машины. Свердловск будет наступать на пятки. Тбилиси и Симферополь тоже. К концу дня надо рассосать заторы.
Погода хорошая!
Старший диспетчер Владимир Прокопьевич Федотов извинился:
— Пока не смогу с вами побеседовать. Немножко вот разберемся, тогда…
И он начал разбираться.
Склонившись над микрофоном, Федотов разговаривал с аэропортами.
Из маленького, салатного, очень домашнего с виду динамика доносились голоса Иркутска, Тбилиси, Симферополя, Ташкента. На минуту мне даже показалось, что все это не всерьез — киноинсценировка, что ли: расстояние исчезло. Словно над громадной нашей землей поднялся вдруг человек и взял в свои руки все бескрайнее ее небо!
И вдруг в динамике раздался совсем неожиданный, высокий женский голос:
— Не хотите мне отвечать, старший? Будем отношения портить, да?
Может быть, это и было нарушением строгих правил Аэрофлота — здесь экономят каждое слово, — но все улыбнулись, и старший ответил миролюбиво:
— Ленинград, я вам отвечаю. Вы забыли нажать кнопку.
В динамике кто-то смущенно вздохнул… И фантастика рассеялась.
В маленькой комнатке диспетчеров сидел обыкновенный человек, он делал свое обыкновенное дело.
Почти двадцать лет Федотов был пилотом истребительной авиации. Летал еще на И-16, потом, перед Сталинградом, пересел на американский «киттихаук», дрался на ЯКах. Боевым капитаном закончил войну и в числе первых строевых летчиков овладел реактивными истребителями.
Он был истребителем-перехватчиком. Жил с ощущением, что небо очень большое, а противник совсем малюсенький — почти точка. Найти эту точку, особенно ночью, бывало невероятно трудно, а нанести удар еще труднее.
Капитан жил в особом мире. Секунда для перехватчика — большая величина. Упустил — не воротишь. А минута — колоссальный отрезок времени. Даже при скромной скорости сближения в две с половиной тысячи километров в час минута составляла почти полсотни километров!
Служба требовала собранности, учила экономить время, предельно точно расходовать слова, движения, ценить