Он не мог покинуть погибающий самолет. Машина была пассажирская, полет — рейсовый, парашюты не предусмотрены.
Когда в его распоряжении осталась последняя минута, он сказал земле:
— Прощайте, товарищи, позаботьтесь о наших семьях.
Ему исполнилось тридцать два. Он был пилотом 1-го класса.
С тех пор прошел год. Машины улучшили. Конструкторы воспользовались данными его последней радиопередачи. Никто не мог предположить прежде, что струйные течения способны так бунтовать. Он первым столкнулся с этим безумным, слепым натиском.
Он погиб, но теперь уже никто не погибнет.
С тех пор прошел ровно год. И сегодня к серой глыбе гранита, к белокаменному бюсту, глядящему незрячими глазами в синюю бездонность неба, пришли его товарищи. Те, что летают на усовершенствованных кораблях.
Разные люди. Отдельно ото всех, группкой стоят дочерна загорелые, молчаливые, задумчивые люди. Мне не надо спрашивать, кто это. Это летчики. Я узнаю их по спокойным тяжеловатым рукам, по особенному развороту плеч, по сосредоточенной задумчивости глаз.
Седой командир корабля кладет к постаменту какие-то диковинные, не русские цветы. Огромную охапку. Целый сноп.
— Откуда? — шепотом спрашивает его молодая женщина в форменном костюме, видимо стюардесса.
— Из Каира, — тоже шепотом отвечает седой. — Боялся, не довезу.
Кто-то тихо-тихо сморкается.
Летчики молчат. Летчики стоят, тесно прижавшись друг к другу.
И снова шепот, еле слышный, как вздох:
— А он редиску любил…
— Ш-ш-ш…
И тишина.
Сквозь людей, тихонько раздвигая собравшихся, идет человек в штатском. Он невысокого роста, у него редкие волосы, тонкий шрам перечеркивает лицо.
Летчики узнали его. И все разом безмолвно, сдержанно кланяются. Это испытатель. Он искусственно создал и повторил режим разрушения машины и своим полетом окончательно подтвердил данные того злополучного дня. Он же поднял в воздух первую модифицированную машину и снова перешагнул рубеж катастрофы. Далеко перешагнул.
Человек с тонким шрамом на лице склоняется перед глыбой гранита и рядом со снопом каирских неведомых цветов кладет несколько белых гвоздик.
Летчики чуть-чуть отступают. И он становится вместе с ними, в стороне ото всех других.
Ветер бесшумно колышет листья. В ярком голубом небе тихо плывут снежные облака-великаны. Кто-то на высоте тянет белый инверсионный след за хвостом своего самолета. Двигателей не слышно: очень высоко.
Сейчас летчики наденут фуражки и медленно отступят от гранитной глыбы, от беломраморного бюста, от свежей горы цветов. Ровным шагом пойдут они по золотистой песчаной дорожке к чугунным молчаливым воротам. И только там — за воротами заговорят все разом: о полетах, о горьком горе потерь, о своем товарище, которого уже нет.
Но есть минуты молчания, в миллион раз более убедительные, чем все слова в мире.
— Данные пеленгатора, — сказал руководитель полетов. И тут же приказал: — Локаторщикам следить все время. — Он нажал на кнопку выносного микрофона и произнес каким-то механическим, неживым голосом: — «Меркурий-4», «Меркурий-4», как слышите меня, как слышите меня? Я Рыба, прием.
И сквозь шорохи неспокойного, плотно забитого многоярусной облачностью неба услышал ответ:
— Рыба, Рыба, я «Меркурий-4», вас слышу. Докладываю: загорелась красная лампочка. Горючего мало. Совсем мало. Дайте мое место.
— Вас понял, «Меркурий-4». Сейчас даю.
Данные пеленгатора и данные локаторщиков совпали. «Меркурий-4» находился на высоте 8500 метров, шел на скорости 600 километров в час, и до аэродрома ему оставалось еще 13 минут полета.
Руководитель полетов передал летчику курс следования, сообщил расчетное время и насторожился. Он прекрасно знал: красная лампочка загорается в тот момент, когда в баках машины остается горючего всего на 10 минут. Лететь надо было тринадцать. Плюс время на посадку. Ко всему еще облака, многослойные, плотные, почти до земли.
— Рыба, Рыба, я «Меркурий-4», вас понял. Сохраняю обороты, перехожу в набор. Обеспечьте заход и свободную полосу.
— Обеспечу! — крикнул руководитель полетов и тут же передал: — Всем бортам, всем бортам, всем бортам! Я Рыба, освободите заход, освободите заход, ожидайте в резервных зонах. Сажаю «Меркурий-4».
У руководителя полетов лоб покрылся испариной. Локаторщики докладывали:
— «Меркурий-4» на высоте двенадцать тысяч пятьсот, подходит к дальнему приводу. Начал разворот.
Руководитель полетов посмотрел на секундомер и весь съежился.
Время исчезало катастрофически быстро. Но «Меркурий-4» все еще летел. Непонятно на чем, однако летел.
Локаторщики доложили:
— «Меркурий-4» вышел на посадочный. Высота пять тысяч метров.
И руководитель полетов не выдержал:
— «Меркурий-4», я Рыба, как дела?
— Дела? — Кажется, «Меркурий-4» усмехнулся. — Замечательные дела, кацо!
И вот он, стремительный, остроносый, словно гигантская стрела, выпущенная из невидимого лука, вырвался из облаков, прошелестел над бетонкой и покатился по земле.
Двигатель не работал.
Руководитель полетов распорядился:
— Буксирную машину на полосу, — и медленно вытер лицо.
Потом он спрашивал у Баркалая:
— О чем ты думал, когда полез на высоту?
Баркалая сморщил лоб и ответил:
— Больше всего я думал о том: правильный или неправильный график расхода горючего мы чертили в академии. Сойдется теория с практикой или не сойдется?
Оказывается, сошлась и очень даже точно.
— Двигатель сдох над ближним приводом. Но я имел запас высоты, так что все в порядке. — Помолчал и добавил: — Кто ж его ждал, такой ветер на высоте и всю дорогу в лоб. Ну, как назло. Раз в сто лет так бывает.
Диспетчерская полна народу. Нет, командиры кораблей не возмущены и не спорят: возмущаться и спорить бесполезно — запрет так запрет. Они просто ждут. Может быть, обстановка изменится, и тогда, чуточку поднажав, можно будет первым схватить «добро» на вылет. А пока они толкутся около стола диспетчера, прислушиваются к радиоразговорам, оценивают ситуацию. У каждого наготове полетный лист.
Над аэродромом солнце. Над аэродромом белесое, словно слинявшее небо, безветрие и духота. Даже трудно вообразить, что где-то рядом, всего в каких-нибудь ста пятидесяти километрах от точки вылета сатанеют грозы. Но в динамике диспетчерской рации то и дело раздаются сухие шорохи, треск и будто бы всплески — верное свидетельство недалекой электрической бури.
Входит еще один командир корабля. У него озабоченное лицо. У него усталые, покрасневшие глаза. Он идет прямо к столу диспетчера.
— Дронов. Командир ЛИ-2. У меня срочный груз на Веселое…
— Запрет всем бортам, товарищ Дронов…
— У меня полная машина однодневных инкубаторских цыплят…
— Люди ждут, товарищ Дронов…
— Люди могут перекусить в буфете. Цыплята орут — они голодные. Машина раскалилась… Экипаж замучился.
— Я понимаю, но запрет всем бортам…
— Соедините меня с начальником управления.
— Это бесполезно, товарищ Дронов.
— Соедините меня с начальником управления.
Диспетчер пожимает плечами. Все притихли. Дронов берет телефонную трубку.
— Докладывает командир ЛИ-2 пилот первого класса Дронов… — и дальше в коротких, требовательных выражениях он повторяет все, что уже известно читателю.
Пауза. У Дронова сосредоточенное лицо. Усталые глаза смотрят мимо диспетчера, не моргая, не щурясь. Наконец:
— Слушаюсь, товарищ начальник управления… Есть… Под личную ответственность… Есть… Вернусь… — первая улыбка. — Конечно, на рожон не полезу: у меня же дети, товарищ начальник.
Дронов протягивает полетный лист диспетчеру. И, получив «добро», быстро уходит к машине. Кто-то говорит ему вслед:
— Как же, этот вернется! Дожидайтесь!
— Срочный груз у него. Цыплята…
— А что? Не довезет, и вправду ведь передохнут…
— Мне доложили, товарищ Савченко, что вчера во время выполнения спецзадания в совхозе «Южный» у вас на борту находился посторонний. Это так?
— Не совсем, Александр Иванович. Мальчишку я действительно прокатил…
— Так что ж «не совсем»?
— Мальчишка целый месяц вертелся у нас на площадке. Горючее закачивал, машину драил, механику помогал, прямо из кожи вон лез. Хороший парнишка. В летчики собирается…
— Вы меня удивляете, Савченко. Пусть ваш мальчишка золотым будет, но это же нарушение, и притом грубое. Мы не детский сад, не кружок авиамоделистов, не клуб любителей летного дела. У нас свои задачи, свои обязанности и свои правила. Это вы понимаете?
— Понимаю, Александр Иванович. Но вы мальчишку не видели. Вот ручаюсь, если б только вы на него глянули, сами бы разрешили. Вихрастый, глазищи — во! Нос — кнопка. Ну, лет ему тринадцать, а все-все знает: и части самолета, и в устройстве движка разбирается. Такой дотошный. И работал ведь не день, не три, а целый месяц! Я и решил его премировать. Может быть, этот полет всю его жизнь определит…
— Романтикой занимаетесь. И еще базу подвести хотите. Не солидно и глупо. Полагал ограничиться замечанием, но боюсь, что замечания вам мало будет.
— За что ж замечание, Александр Иванович? План мы выполняем, в сроки укладываемся, летных нарушений у экипажа не было. Между прочим, я б мог вам и соврать, сказал бы, что никого не возил, и точка. Как бы вы доказали?..
— А у вас, оказывается, еще и такие мысли. Ну-ну-ну! Отстраняю от полетов сроком на десять суток. Подумайте. Хорошенько обо всем подумайте, Савченко!
— Так, Александр Иванович…
— Что — Александр Иванович? Что? Я принял решение. Потрудитесь исполнять…
Через двадцать минут.
— Можно?
— Входите!
— Здравствуйте, Александр Иванович. Нехорошо получается. За что это вы Виталия обидели? Ну, провез он мальчишку, ну, допустил, значит, уклонение. И сразу десять суток без полетов. Конечно, вы можете мне сказать: не твое дело. Я понимаю. Но мы-то с вами не мальчики, мы-то разобраться можем, Виталий как зверь работает…