— Вы совершенно правы, Борисов: это не ваше дело. Действительно, не ваше! И если каждый механик станет давать мне указания, касающиеся летной службы, у нас не работа будет, а сумасшедший дом.
— Александр Иванович, какие указания, что вы, ей-богу, говорите? Вы человек, я человек. Что ж мы, не можем, как взрослые люди…
— Решения отменять я не буду. Пусть ваш романтик Савченко посидит, и подумает, и поймет, что можно делать, а чего нельзя делать. У меня все.
— Эх, Александр Иванович!
Через десять минут.
— Привет, Саша!
— Привет!
— Чего это ты Савченко отстранил?
— Дурак он, вот и отстранил. Пацана на борт взял. Тот, видишь ли, в летчики собирается…
— И за это на десять суток?
— Не столько за это, а чтобы не молол ерунды: «Если б вы на мальчишку глянули, сами разрешили…» — Саша, а ты парнишку-то видел?
— На черта он мне? Не видел и видеть не хочу.
— Что-то ты нервный стал. Я тебе не начальник, но между нами, девочками, говоря, позволю заметить: отменил бы я это распоряжение, если б ты в моем подчинении был. Вот честное слово даю. Тебе ж план делать надо. А ты машину с работы снимаешь, хорошего летчика на прикол ставишь. Зря, Саша…
Еще через десять минут.
— Александр Иванович, разрешите?
— Мы, Александр Иванович, просить вас пришли…
— Ну, конечно, Савченко неправильно поступил. Это ясно…
— Только мы все вас просим, не надо его отстранять…
— Тем более сейчас работы столько. Лучше мы на него сами воздействуем.
— Хотите, на бюро продраим?
— Он и так уже все понял, Александр Иванович.
— Вы кто: летчики или адвокаты?
— Мы, конечно, летчики, Александр Иванович…
— Вот и идите и занимайтесь своим делом.
— Александр Иванович…
— Идите.
Еще через пять минут.
Товарищ командир, разрешите обратиться?
— А ты кто такой?
— Я? Это я. Это из-за меня все получилось. А Виталий Сергеевич совсем даже не виноват. Он и не видел, как я в самолет залез. Я в чехлы спрятался. Товарищ командир…
— Как тебя звать?
— Меня? Павлик меня звать.
— Очень хорошо. А зачем ты врешь, Павел?
— Так, товарищ командир…
— Ты же в летчики собираешься?
— Да-а. Собираюсь.
— И врешь? Не пойдет такое дела, Павел. Ничего не выйдет. Наша служба строгая. И еще наша служба правдивая. Это тоже запомни. А теперь ступай.
— Куда, товарищ командир?
— К Савченко своему ступай.
— Сказать, что вы разрешили? Да?
— Ступай к своему Савченко и переживай с ним вместе. До двадцать седьмого — десять суток. А потом мы подумаем, что с тобой делать.
— Значит, вы меня тоже на десять суток отстраняете?
— Иди, мы еще подумаем, я же ясно сказал.
— Есть, товарищ командир! — Павлик пулей вылетает из домика летной части.
Александр Иванович устало смотрит на часы и удивляется: прошел всего час, а ему кажется, что разговоры продолжаются по крайней мере уже вторые сутки.
Здесь я ставлю точку.
Это совершенно условный и совершенно произвольный конец главы. Ведь наука обыкновенная, веселая и грустная, как и всякая другая наука, не имеет и не может иметь настоящего конца.
Хочу верить, что «свидетельские показания», приведенные в этой главе, чему-то научат будущих командиров кораблей, над чем-то заставят задуматься.
Один старый, опытный летчик, большой специалист по обеспечению безопасности полетов (есть в авиации такая профессия!), писал несколько лет назад: «Для пилота средней квалификации полет в нормальных условиях не представляет особых трудностей. Но для того чтобы успешно справляться с трудностями, возникающими в условиях опасности, требуется большое мастерство, тренировка и способность к здравому смыслу».
Что такое мастерство, вероятно, ясно. И что такое тренировка — тоже ясно. А вот о «способности к здравому смыслу» хотелось бы сказать несколько слов. Это весьма деликатное моральное качество человека может быть и врожденным и благоприобретенным. Растить его кандидатом в летчики надо заранее, до поступления в училище. Способность к здравому смыслу всходит медленно, укореняется долго, зато с увеличением стажа несказанно усиливается. Вот поэтому чем раньше настоящий летчик будет тренироваться и контролировать себя «на здравый смысл», тем лучше и для него и для дела.
Кстати, как понимать слова «настоящий летчик»?
Лично я думаю, что настоящий летчик — это прежде всего надежный летчик.
Если человеку можно сказать: «Действуй сообразно обстановке», и оставаться уверенным, что он, перебрав сто возможных вариантов решения задачи, остановится на одном, действительно лучшем, значит этот летчик надежный.
Если человек способен пойти на риск, пусть даже очень большой, и может при этом логически доказать необходимость своего шага, а не станет ссылаться на «веление сердца», не будет повторять таких идиотских поговорок, как «трусы в карты не играют», значит этот летчик надежный.
Если человек, уважая инструкции и наставления, вместе с тем понимает, что «не может быть создано таких правил, которыми можно было бы заменить здравый рассудок, требующийся в каждом конкретном случае», и не только понимает это теоретически, но и действует сообразно, значит этот летчик надежный.
Ремеслу учат по школьным программам.
Здравым смыслом надо овладевать самостоятельно. Добывать его у жизни, впитывая готовые знания (готовые знания — прежде всего в книгах), заимствуя опыт товарищей, анализируя успехи коллег, дотошно оценивая промахи других (и свои тоже!), не беря на веру шаги предшественников, думая, думая, думая…
Быть настоящим летчиком — это значит изучать не только авиационный, но и вообще весь общечеловеческий опыт. Вот это и есть наука обыкновенная, веселая, грустная и… бесконечная.
Глава восьмаяТЫСЯЧУ РАЗ ГЕРОЙ
Работа моя подходила к концу. И снова, в какой уже раз, мы встретились с Василием Ивановичем Тонушкиным. За минувший год произошли существенные изменения: Василий Иванович стал не только первым действующим лицом этой книги, но и моим постоянным советчиком, оппонентом — словом, соучастником, если можно так сказать.
Говорили о разном и в первую очередь, конечно, об авиации, на этот раз о потенциальных командирах кораблей — о тех, кто еще не числится в списках экипажей, но кто непременно придет к штурвалу.
— Молодым надо обязательно рассказать не только о буднях нашей работы, но и о праздниках тоже, — сказал Василий Иванович.
Это было несколько неожиданно. И я спросил:
— В каком смысле о праздниках?
— В буквальном. Кто первые Герои Советского Союза? Летчики. А где больше всего дважды Героев? В авиации. И трижды — тоже в авиации. Вот и надо взять такого выдающегося летчика, да и рассказать, как он достиг своего потолка. По-моему, это было бы правильно. Ведь на каждом маршруте должны быть свои контрольные ориентиры…
Довод показался мне справедливым: контрольные ориентиры действительно необходимы, и чем они крупнее, чем ярче, тем лучше.
Еще рано, а солнце уже не греет, не печет и даже не парит, солнце жжет. Жжет упрямо, неумолимо, будто с цепи сорвалось. Лист не выдерживает, сворачивается, трава не терпит — пригибается, небо и то сдается — за каких-нибудь полчаса посветлело, вылиняло, словно старый матросский гюйс.
Алупка раскалилась. Асфальт хватает за каблуки. В такой день одно спасение в море. Кажется, весь город перебазировался на пляж; народу у воды видимо-невидимо, и все идут и идут новые люди.
Впрочем, бог с ними со всеми, хочу увидеть одного. Только одного из всех. Он быстрый, нет, не просто быстрый, он стремительный, он уже немолодой, но в чем-то совершенно по-прежнему мальчик: то ли фигура такая, то ли озорной взгляд, то ли посадка головы. Он с виду незаметный, самый незаметный из десяти обыкновенных людей, и все-таки он удивительный, пожалуй, один из самых удивительных представителей нашего поколения…
Вот он! Быстро-быстро переставляет ноги, обутые в старенькие, стоптанные тапочки. На нем потрепанные тренировочные брюки. Через плечо перекинуто мохнатое полотенце. Спешит. Спешит, как все, к морю.
Левым разворотом обходит площадь. Для такой жары он набрал великолепную скорость. Еще немного — и ринется бегом. Нет, не ринется. Непредвиденная задержка. Его курс перерезает курортная дама: пестрый халатик-сарафан, войлочная широкополая шляпа, зеленовато-желтые очки-фильтры, зонтик на тонкой блестящей ножке.
— Простите, — говорит дама, — я бы хотела узнать: вы случайно не его отец? Чем-то похожи. — И дама показывает зонтиком на бронзовый бюст, установленный в центре площади.
Бронза тщательно подчеркивает гордый завиток чуба. Бронза отчетливо передает и молодой порыв, и дерзкую волю, и стремительность взгляда. В одном только благородный металл скуп — в надписи: «Дважды Герой Советского Союза Султан Амет-Хан».
Сначала он смотрит на даму. Потом на свой бронзовый бюст. Взгляд быстрый, как пулеметная очередь. Отвечает без улыбки, совсем серьезно:
— Отец. Отец. Ему — отец. Правильно. — И поспешно исчезает.
А когда дама остается за спиной, Султан трогает ладонью широкую, изрядно облысевшую голову, сгоняет морщины ото рта к ушам и тихо смеется:
— Отец! Конечно, ему — отец! — И вприпрыжку бежит к морю.
У входа на пляж новая задержка. Разомлевшая от жары девица — страж курортной законности и порядка останавливает Султана грозным рыком:
— Пропуск!
— У меня нет пропуска.
— Нет пропуска, так куда лезешь?
— Что — лезу? К морю. К Черному морю.
— Это же дважды Герой Советского Союза Султан Амет-Хан. Ему на площади бюст поставлен. Ты что, не соображаешь? — пытается помочь Султану какая-то незнакомая доброжелательница.
Но девицу, не избалованную утонченным воспитанием, несет:
— А по мне пусть он хоть четырежды Герой. Мне наплевать на это. Мне пропуск давай. Есть — иди, нет — поворачивай…