В первый момент Амет-Хан даже не понял этого. Но он сообразил другое: «Пулеметы молчат. Ю-88 идет на город. Я проскакиваю».
И тогда он подхватил машину в сумасшедший боевой разворот. Небо почернело. Небо всегда чернеет, когда перегрузка — неизменная спутница ускорений — ослепляет на миг пилота. Земля качнулась и резко побежала в сторону. Султан вышел в хвост Ю-88.
Ю-88 летел к городу.
Газ от себя до упора, ручку тоже от себя. Скорость! Ему нужна была скорость. Самая большая скорость. Иначе не догнать.
Султан догнал его. Догнал и ударил всей живой силой своей машины, всей накопленной за год ненавистью, всем азартом своего двадцатидвухлетнего сердца.
И Ю-88 рухнул. Правда, «харрикейн» тоже начал разваливаться в воздухе.
Амет-Хан приземлился на парашюте. Это случилось 31 мая 1942 года в 6 часов 45 минут утра.
Трофей Султана — обломки Ю-88 вскоре после этого памятного дня были доставлены на главную площадь тылового волжского центра и выставлены там для всеобщего обозрения, а сам герой таранного удара произведен в высокий сан почетного гражданина этого старейшего русского города.
Так было.
Так и не так.
Первое озарение славой — радостное событие. Звание почетного гражданина тоже удовольствие. Возможность спросить у коварного приятеля: «Ну, так что я тебе говорил?» — прямо скажем, редкостное наслаждение. Но все это — лицевая сторона медали. А оборотная — вот: Султан понял — таран удался случайно. И вообще воспетый на земле «соколиный удар» — худший вариант воздушного боя.
Во-первых, потому, что счет потерянных на таране машин почти неизменно: один — один. Во-вторых, потому, что вероятность гибели обоих экипажей почти равная. Значит? Значит, таранами войну не выиграешь. Значит? Значит, надо учиться драться, маневрировать и стрелять так, чтобы на землю падали только самолеты противника, а ты возвращался домой своим ходом. Возвращался бреющим, и крутил над стартом восходящую «бочку», и салютовал бы сам себе очередью из непременно оставшихся про запас снарядов…
Сорокапятилетний Амет-Хан, вспоминая минувшее, говорит:
— Ты понимаешь, какая штука получается: в конце концов вся война от первого до последнего дня — сплошная учеба, сплошной университет.
Все правильно теперь про нас пишут — и про то, как мы дрались, как стреляли, как сбивали, и про то, как нас сбивали, но не надо забывать, что труднее всего было учиться. Все время ведь учились, особенно под Сталинградом досталось.
Как сбивают самолет противника?
Теоретически так: сначала его находят в небе, затем убеждаются, что обнаруженная цель — действительно противник (замечу, кстати, что спутать, например, собственный ПЕ-2 с немецким Ме-110 было проще простого), после этого принимают решение, как лучше атаковать врага (слов нет, лобовая атака — эффективный прием, но все же надежнее заходить с хвоста, если возможно), далее строят решительный, скоротечный маневр, позволяющий тебе навязать свою волю чужому летчику, маневрируя, сближаются (чем энергичнее, тем лучше), сократив дистанцию (практически не более чем до ста метров), прицеливаются, вводя поправки на скорость цели и ее ракурс, после этого плавно, чтобы не сбить наводки, нажимают гашетки. Вся эта работа выполняется в считанные секунды.
Если ты сработал все правильно, противник должен быть поражен, но это теоретически.
А на практике картина выглядит несколько иначе: ты ищешь противника, но и он ищет тебя; ты ловишь наивыгоднейший момент для начала маневра, но и он не дремлет; ты идешь на сближение, но и он тоже идет на тебя. Побеждает воля — это верно, побеждает смелость — тоже верно, побеждает преданность делу, которому служишь, — и это бесспорно, но все высокие моральные качества боевого летчика обретают максимальную цену при одном совершенно необходимом условии: ты должен быть вооружен еще и высочайшим профессиональным уменьем, ты должен быть действительно мастером, а не подмастерьем, и горячая дрожь машины на резком маневре должна восприниматься тобой как твоя собственная дрожь; ты должен чувствовать каждое дыхание своего истребителя, не взглядывая на приборы, знать: у машины есть еще «запас» — капли мощности, крохи маневренности, пылинки скорости. Взять в последний момент этот резерв, бросить его на врага — вот это и дает победу.
Вскоре Амет-Хан переучился на истребителе ЯК-7. Это была уже не «чайка» и не английский «харрикейн». Скоростной, вытянутый, словно веретено, вооруженный мощной пушкой, способный отлично маневрировать и в горизонтальной и в вертикальной плоскостях, новый истребитель впервые позволил нашим летчикам драться с противником на равных.
На яковлевском истребителе Амет-Хан прилетел под Сталинград.
Город дымился, город терял, казалось, последние капли крови. И естественно было ожидать, что воздушное пополнение будет с ходу брошено в дело.
Но вопреки абсолютной очевидности такого решения, этого не случилось.
Командир вновь организованного истребительного полка, ставшего впоследствии легендарным, Герой Советского Союза Лев Шестаков — да будет ему земля пухом! — выхлопотал у командования месяц на подготовку.
Месяц на войне! Месяц в критические сталинградские дни! Можете ли вы вообразить, что это такое?
Сталинград истекал кровью. Небо над городом сделалось бурым от дыма и пепла, а летчики Шестакова тренировались в нескольких километрах от линии фронта.
Жестоко? Вероятно. Но ведь и вся война — чудовищная жестокость. Голыми лозунгами не побеждают. Слова на войне имеют скорее даже отрицательное значение…
Пилотаж, пилотаж, пилотаж. Каждый день. До седьмого пота. Ниже, орелики, ниже, еще ниже. Вы не должны бояться земли. А теперь темп, темп, темп. Наращивайте темп, черти! У вас трещат хребты? Вот и хорошо, пусть трещат. Это как раз то, что нужно! При таком темпе в настоящем воздушном бою затрещат хребты и у немцев тоже, а тогда-то мы и посмотрим: кто кого?
Теперь слетанность. Замполит говорит: «Ведомый — щит героя». Николай Верховец знает, что говорит. Такого комиссара дай бог каждому летчику — душа-человек и истребитель настоящий. «Мотайте своих ведомых, герои, — говорит комиссар, — пусть жалуются, пусть пищат, пусть рыдают на тренировках. Зато завтра, в бою под Сталинградом, они спасут вам жизнь. Герой без щита, — говорит комиссар, — не герой, а покойник. Хватит! Нам не нужно больше покойников. Вся Россия плачет уже по тем, кого нет и никогда не будет на свете. Нам нужны герои. Тренируйтесь, слетывайтесь, не теряйте время».
А Сталинград медленно угасал. Казалось, в развороченных руинах большого города не осталось уж никакой жизни, никакой крови. Казалось, началась агония.
Летчики смотрели на своего командира.
«Когда?» — спрашивали запавшие, сухие глаза. «Когда?» — спрашивали плотно сжатые, потрескавшиеся на ветру и морозе губы. «Когда?» — спрашивали натруженные руки.
Шестаков был сдержанным, строгим, немногословным по характеру человеком. На первый взгляд казалось: заперт на глухой замок. Он делал вид, что не замечает немых вопросов. Говорил:
— Завтра проводим тренировочные стрельбы. Прошу обратить особое внимание на дистанцию открытия огня…
Месяц под Сталинградом показался длинным, как жизнь.
И наконец, дождались: вылетаем на боевое задание. Приказ был как приказ: произвести свободную охоту. Расписание вылетов прилагалось. И все же это был удивительный приказ, во всяком случае, один из его пунктов просто-таки поразил летчиков: «Воздушные бои завязывать и вести только над расположением своих войск».
Почему? Почему? Почему? Мы же на ободранных «чайках» лазали по тылам противника? Мы же на стареньких «ишаках» дрались над оккупированной землей? Мы же тогда были совсем зелеными, и то?..
Командир может отвечать на вопросы своих подчиненных, а может и воздерживаться от ответов — это его командирское право.
Шестаков ответил:
— Пусть многострадальная матушка пехота, исштурмованная Ю-87, избомбленная Ю-88, обстрелянная «мессерами» и «фокке-вульфами», увидит, наконец, как мы будем их бить. Бить пачками. В хвост и в гриву. Вы можете их бить, я знаю. Вы будете их бить, я уверен.
За очень короткий срок Амет-Хан срубил над Сталинградом шесть немецких самолетов. Шесть! Факт, достойный славы, удивления, самых высоких похвал, но, рассказывая о той поре, сам Султан подчеркивает другое:
— Какая там мясорубка была, невозможно передать, а наш полк, полк Шестакова, не имел ни одной боевой потери над Сталинградом. Ни одной. Вот что значит уверенность. Вот что значит подготовка. Вот что значит дело. Если ты на самом деле будешь писать про меня, обязательно отметь этот факт. Жирным шрифтом отметь. Ладно?
Рассказать об Амет-Хане на войне нелегкая задача. Если внимательно прислушаться к тому, что говорит сам Султан, и до конца поверить ему, получается: четыре с половиной года войны — постоянный университет.
Вот примерная программа этого университета: сначала привыкали не бояться своих собственных машин, привыкали к «чайке», «харрикейну», нескольким модификациям «Яковлевых», «кобре», «Лавочкину»; параллельно обучались практической навигации: раз глянул на землю и тут же ориентируешься, где свои, где чужие, где север, где юг. Потом овладевали искусством воздушного боя. Ведь одно дело — сформулировать, например, такой правильный закон: «Хозяин высоты — хозяин боя», и совсем другое дело — перевести эту формулу в четкий маневр пары, звена, эскадрильи истребителей.
До войны летчики учили тактику. На войне пришлось создавать тактику. Военное искусство, как, впрочем, любое настоящее искусство, не терпит слепого повторения одних и тех же приемов. Ни одна воздушная схватка не должна была повторять предыдущей. Неожиданный маневр ошеломляет, неразгаданная хитрость приводит в тупик, расчетливая дерзость повергает противника в панику… А ошеломленный, растерявшийся, впавший в панику противник — это уже наполовину жертва…
«Военный университет» Амет-Хана был долгим и очень трудным. Пересказывать весь его курс, значит непременно залезать в дебри науки побеждать. Это специальная материя, к тому же материя, требующая сухих цифр, четких определений, тактических схем.