1
Филимонов сидел на веслах, на корме — Тетюрин с пакетом съестного, на носу — Косолапов. Бандана, украшавшая косолаповский череп, заставляла Тетюрина вспомнить о капитане Флинте, но Тетюрин вспоминал о другом: выключил ли он компьютер в гостинице.
Прокат лодки стоил 20 рублей. Предприимчивый мужичок в полинявшем картузе за те же 20 рублей предлагал банку червяков, но политтехнологи не собирались ловить рыбу.
Островок был крохотным — метров десять в длину, пять в ширину. Он зарос невысоким кустарником. Косолапов неудачно шагнул и обмочил ноги, лодка носом зарылась в песок, Филимонов обмотал судовой веревкой ножку скамейки — приплыли. Четыре зеленых скамейки обозначали квадрат, вместе они напоминали песочницу и окружали (оквадративали) аккуратненький, с безукоризненно гладкой поверхностью пень. Филимонов и Тетюрин расположились друг напротив друга, первый по правую руку от Косолапова, второй — по левую. Стол-пень застелили «Вечерними огнями». Поставили водку (0,7), положили закуску. Водка местной была, называлась «Камыш», а закуска простой — хлеб, нарезка полукопченой колбасы и сельдь в майонезе.
Филимонов разлил по дорожным стаканчикам.
— Ну, за знакомство, — сказал Тетюрину Косолапов.
— За вас, — обозначил себя Филимонов.
«Камыш» так себе был. Колбаса — тоже.
— Водка-то «Богатырская» когда в продажу поступит? — спросил Косолапов, неторопливо закусывая.
— Не раньше среды, — Филимонов ответил и уронил дольку селедки на белые брюки. — Ай! — Взял двумя пальцами, в рот положил. — Я разговаривал с поставщиками.
— А что раньше нельзя?
— Сам понимаешь, из другой области привезут…
Косолапов обвел окрестности взглядом. Хорошо ему было, он кайфовал. Тетюрин тоже искал точку для отдыха взгляду.
Лодочная станция отсюда была не видна, зато выступала из-за деревьев крыша мебельной фабрики.
— Ну как? — спросил Косолапов Тетюрина.
Тетюрин повел головой, мол, да.
Мимо проплывали на свежевыкрашенных лодках представители электората — барышни и кавалеры. Косолапову было радостно смотреть на отдыхающих избирателей. Закурив, он гадал, кто за кого отдаст свой голос: вон те, говорил Косолапов, — за «Честь и достоинство», а эти — определенно за «Справедливость и силу».
— Насрать они хотели на нашу силу, — произнес Филимонов.
— Не говори так, — сказал Косолапов.
Приход пришел; не дожидаясь максимума макси-морума, исполнили еще по одной.
— Здесь лучше, чем в ресторане, — озвучил Филимонов мысль Косолапова.
Тому на бандану стрекоза прибанданилась.
— Виктор, как вы думаете, можно ли сегодня Россию назвать логоцентричной страной? — спросил Косолапов.
Тетюрин ответил, что нет.
— Это спорный вопрос, — Косолапов заметил.
Поговорили о логоцентризме. О судьбах слова в России. О судьбах свободы слова в России. О судьбах России. И о слове «судьба», что оно значит — в России.
Продолжили. Косолапов похвалил тексты Тетюрина. На ты предложил перейти.
— Ничего себе, — заревновал Филимонов, — а мы с тобой целый год выкали.
— Иное время, — сказал Косолапов, — иная динамика.
Поговорив о работе, заговорили о женщинах. Косолапов тепло отзывался о Рите. Молодец. Трудоголик. Исполнительна и умна. И пойти за Богатырева согласна.
— Куда пойти?
— Туда. Замуж.
— Кто? Рита? За Богатырева?
— Брак временный, демонстрационный, ничего особенного.
— Как же она согласилась? — недоумевал Тетюрин.
— Так ведь это же ее работа, — вмешался Филимонов.
— Я думал, ее работа сидеть за компьютером, статистика и все такое.
— Круг лиц очень узок. Изобретаем по ходу действия, — объяснил Косолапов.
За женщин выпили.
А вот Жанна, дочь Несоевой, разочаровывает Косолапова. Зря выписали из далекой Франции. Кто ее дергал за язык заявлять в интервью «Вечерним огням», что она за легализацию легких наркотиков. С «Вечерними огнями» вообще нельзя связываться, наша газета «Живая вода». Этак от маман весь электорат отпугнуть нетрудно.
— Как тебе Жанна? — спросил Филимонов.
— Да не видел я Жанны никакой! Где ваша Жанна? Все: «Жанна» да «Жанна»!..
— Ты ей понравишься, — сказал Косолапов, похоже, сочувствуя.
— Ей Колян понравился, — похоже, злорадствуя, сказал Филимонов.
— Одно другому не мешает, — Косолапов перевел в средний род Тетюрина и Коляна.
Пожал плечами Тетюрин.
Поговорив о женщинах, заговорили об обезьянах. Тетюрин возьми и спроси, что это за прибаутка такая — «дайте мне обезьяну»; он уже раз пять слышал.
— Его афоризм, — сказал Филимонов.
— Это мы с писателем Носовым придумали, — Косолапов сказал. — Носов сказал… уже не помню по какому случаю: «Дайте мне обезьяну…», сказал, а я добавляю: «И я сделаю из нее президента!» А можно так сказать: «Дайте мне обезьяну, и вы изберете ее президентом!» Другой оттенок, чувствуешь, да?
— А по-моему, у вас тогда было, — вспоминал Филимонов, — «дайте мне обезьяну, и я сделаю из нее человека».
— Вариант. Или еще: «…и вы — вы! — увидите в ней человека!» Главное, дайте мне. А если из обезьяны я человека сделаю, то из человека президента — раз плюнуть. Это мы осенью девяносто восьмого придумали, у меня записано. Носов хотел даже назвать роман так — «Дайте мне обезьяну»…
— Роман? Куда ни ткни, везде романы пишут. И что, написал?
— До половины дошел. (Что было, пожалуй, преувеличением.) Так я о чем? Он всем рассказывал… Язык-то без костей… «Дайте мне обезьяну»… Дайте ему обезьяну… Блистал остроумием в пиарских кругах, афористичностью. Ну вот и доблистал. Через год наш афоризм приписывают Березовскому, олигарху, будто он так сказал, дайте мне обезьяну, и я подарю вам президента. А Березовский не говорил этого, не мог он этого сказать. Мы до Березовского сказали… При Ельцине… Я даже статью писать хотел в защиту Березовского, не надо на него всех собак вешать…
— Собак вешать?.. — очнулся Тетюрин, которого косолаповский рассказ несколько убаюкал.
— Не надо на Березовского всех собак вешать, это не он, а мы так сказали, это я так сказал, а не он, такими афоризмами не разбрасываются!
— А вы были в здешнем зверинце? — обратился к сотрапезникам Филимонов.
— Конечно, был, — сказал Косолапов.
— А я нет, — сказал Тетюрин.
— Сходи.
— Зачем?
— Там обезьяна из Петербурга. Зверинец привозной, только на лето. Все звери из Москвы, рептилии, парнокопытные… А обезьяна из Петербурга. Ваша обезьяна, увидишь.
— Макака?
— Гамадрил.
Выпили за обезьяну.
Косолапов достал из сумки папку с тесемочками.
— Это тебе, — протянул Тетюрину.
— Что там?
— Портянка. Изучи на досуге. Обработаешь, пару публикаций сделаем.
Тетюрин вертел папку в руках, не решаясь открыть.
— У меня приятель один, — объяснял Косолапов, — большой оригинал, боюсь, у него лингвистическая шизофрения…
— Лингвистическая? Что такое лингвистическая шизофрения?
— Патологическое влечение к игре буквами — например, к поиску палиндромов. Есть такие, которые все читают наоборот, слева направо. А у этого на анаграммах задвиг. Вот ты когда слышишь слово апельсин, о чем думаешь? Об апельсине. А он думает, что получится, если переставить буквы в апельсине. И получается спаниель. У него дар. Болезненный дар, но для нашего дела чрезвычайно полезный.
Косолапов достал мобильник.
— В Питер звоню. 246-46-77. Хорошо запоминается. Геннадий Григорьев, поэт. Не знаешь такого?
Тетюрин плохо знал современных поэтов.
— Алле! Геша? Узнал?.. Легче на тот свет дозвониться!.. Третий день звоню!.. Где-где… На острове, на необитаемом… Да вот сидим, водку пьем, тебя вспоминаем… А ты как думал? Именно так… У меня к тебе заказ, дорогой… Да, да, и ты дорогой, и заказ дорогой, не придирайся к словам, вы все дорогие… — Косолапов показал глазами Тетюрину: наливай.
Тетюрин определил по два булька на брата.
— Ну так что, проанаграммируешь человечков?.. Двух! Мужчину и женщину!.. Записывай!.. Бо-га-ты-рев Леонид Станиславович… — диктовал Косолапов. — Нет, комплиментарно, пожалуйста. Как ты умеешь. Без говна… Достойный человек, наш клиент, без говна анаграммируй!.. Ладно, ладно, «много согласных»… Ты мне цену не набивай. Значит, что может быть: решительность, справедливость, неподкупность… новое имя… сам увидишь… И женщину… Не-со-е-ва… Не-со-е-ва, — повторил Косолапов, — Анастасия Степановна… Так!.. За ночь справишься?.. А ты попробуй. Я жду.
— Сухой закон, — сказал Филимонов.
0,7 завершилась. Не побежишь. Политтехнологи поплыли обратно.
2
Колян сам пожалел, что вспомнил о своем происхождении: сын врачей-ветеринаров, чего он всю жизнь почему-то стеснялся, — а тут вдруг в штабе расхвастался (обсуждалась возможность материализации Ушанки): мол, все эти «противоэпизоотические показания» и «вакцинации-стерилизации» он с молоком матери впитал; таков, мол, дискурс был в их семье типа лексики по работе. «Тебе и карты в руки», — сказали Коляну.
Что было, то было. Отец по линии Госэпидемнадзора был одно время ангажирован службой отлова безнадзорных животных, — шла кампания профилактики бешенства. Юный Коленька, столь же здравомыслящий, сколь и впечатлительный, однажды побывал у отца на работе — в так называемом карантинном виварии. С тех пор слово «живодерня» стало для Николая кодовым именем благоприобретенного комплекса, так и не изжитого им ни на его философском, ни на экономическом, куда он перепоступил после академки, ни опять на философском, где восстановился, чтобы защитить дипломную с весьма нехарактерным названием «Долг и платеж» («…и падёж», слышало чуткое ухо нечто ветеринарское).
Ни философом, ни экономистом, ни тем более зоозащитником Николай так и не стал. Public relations — вот муза, которой он служит.
Не хотел за Ушанкой. Пункт-приемник находился за чертой города. Думал взять Тетюрина как зачинателя проекта, но тот после утренней стрелки на безымянном острове крепко спал у себя в номере. Друг Жорж взялся помочь. Третьим был водитель автобуса Женя, которому платили 200 в день (рублей).
Предчувствуя стресс, Колян (что делать!) купил пузырек.
Хозяин сторожки называл свою каморку офисом. А может, он и прав был — сторожкой помещение становилось только после шести, когда уходили служащие. Что-то среднее между школьным мед. кабинетом и жилконторским «красным уголком», каким хранит его коллективная память.
— Батя, а за кого голосовать будешь?
— Не голосую, — гордо ответил старик.
— Абстинент, — сказал Жорж.
Сторож, по-видимому, почувствовал себя уязвленным:
— Ничего, ничего, я тоже грамотный. Я такой тут зачет сдал, вам и не снилось.
— Тут зачеты сдают? — удивился Колян.
— А ты как думал! — важно изрек старик. — Мы тоже грамотные! У нас начальник еще в прошлом году в Москву посылался. На курсы повышения этого… квалификации. Потом семинар здесь проводил, читал предметы разные… Мы зачет сдавали.
— Ну и какие предметы вам начальник читал?.. интересно даже.
— А вот такие. Зоопсихологию!.. Съел?.. Вот какие!.. Управление стаей!.. Съел?.. Юридические вопросы отлова!..
— Да ты, батя, профессор!
— Профессор не профессор, а перед Европой обязательства имеются!.. Гуманизм, можно сказать!
— Подожди. Тебе-то зачем сдавать зоопсихологию. Тебе надо психологию воров-собачников… или как вы их называете…
— А ты не думай, я тут только с весны сторожу. А до того я двадцать пять лет на отлове работал. Я с закрытыми глазами ее поймаю. Меня тут каждая собака знает. Я по улице иду, а они уже передают друг дружке, что Никифорович идет, за километр обходят!
— Ты, батя, если цену нагоняешь, зря стараешься, договор дороже денег.
— Здесь ждите, ключи принесу. — Он вышел из помещения.
Колян смотрел в зарешеченное окно и видел глухую кирпичную стену, обезображенную многочисленными выщерблинами, словно здесь кого-то расстреливали. «Сиська» — мелом написано кое-как, стало быть, конкуренты проникли даже сюда.
Жорж изучал от скуки приказы на стенде, которые ему казались юмористическими, и основополагающие документы — положения, инструкции, предписания.
— А вот и про нас! — Он читал: — «Запрещается присваивать себе отловленных животных, продавать их и передавать каким-либо организациям».
Колян отозвался:
— Посодють.
— Слушай, как тебе нравится? «Эвтаназия и стерилизация производится только лицензированным специалистом-ветеринаром с соблюдением правил обезболивания».
— Мне это не интересно, — сказал Колян.
Вернулся страж и повел их в собачий острог. Собак было человек пятьдесят, несчастные заключенные; все сразу завыли, залаяли, заскулили. Справа под навесом за металлической сеткой томились больные, облезлые, у одной, отдаленно похожей на лайку, весь бок был голый и мокрый, у другой живот раздут так, что касалась земли гипертрофированными сосками. Слева — вроде бы чистые.
— Здесь, — подвел сторож, — глядите, здоровенькие.
— Вон ту, — сказал Колян, показывая на лохматое существо, виляющее хвостом. — Видишь, глаза какие.
— Молоденькая, — похвалил сторож.
— А мне кажется, та потелегеничнее… нет? — спросил Жорж.
Телегеничность и лохматость были основными условиями отбора.
— Нет, — сказал Колян твердо. — Эта на Ушанку не тянет. Вон та Ушанка.
Услышав слово «ушанка», сторож полюбопытствовал:
— Скорняжите, значит?
— Сам ты скорняжишь, отец, — сказал Колян.
Старик смело прошел за сетку к собакам, через минуту на Ушанку надели поводок. Колян, склонясь над счастливой дворнягой, рассматривал шерсть на спине, много ли блох; сын ветеринаров знал, что о присутствии блох можно судить по черным точечкам на кончиках ворсинок — то блошиные экскременты.
— А справочку ветеринарную не хотите?
— А ты, батя, что, и справки выписываешь?
— Выписываю не выписываю, а организовать могу.
— Нужна нам справка? — спросил Колян компаньона.
— А зачем?
— Ну мало ли? Он привередливый. Может и справку потребовать.
— Обойдется.
— А если будут копать?
— Кто будет копать? На этом участке не докопаются.
— Ребята, — робко сторож сказал, — я в ваши дела не вмешиваюсь, но если вас интересует скотомогильник, могу показать.
— Ты нам, батя, вот что скажи, нам бы так, чтобы огласки не было… и чтобы задним числом… организуешь справочку?
— Триста.
— Прямо сейчас?
— Завтра. После обеда. И еще свидетельство. С печатью.
— Может, и не понадобится. Вот тебе на бутылку еще.
— Покорнейше благодарю. Со справочкой-то мне бы самому спокойнее было.
— Тебе-то какая разница?
— Дак ведь я ж не знаю, зачем вы, ребятки, может, вы на шашлыки…
Политтехнологи переглянулись.
— А если на шашлыки, — спросил Жорж, — обязательно справка нужна? Если со справкой, думаешь, с тебя и спросу не будет?
— Ничего я не думаю! Я так про шашлыки сказал!.. В ней и мяса нет… на шашлыки.
— Что же, батя, ты не веришь нам, что мы его дочке собачку купить решили?
— А какая вам разница, верю я или не верю?
— Нет, ты скажи, почему ты не веришь?
— А вы на себя посмотрите…
— Кто ж мы, по-твоему?
— Ну, это не мое дело… кто вы, по-моему!..
— Нет, ты не бойся, ты скажи, что мы, по-твоему, с этой собачкой делать будем?
— А то и будете, — внезапно осмелев, сторож сказал. — Пырнете ножом, а потом кровью голую женщину поливать станете! Блудницу!
Металлический блеск появился в глазах старика.
— Батя, вот тебе еще десятка, в церковь пойдешь, свечку поставишь…
— Совсем рехнулся в своей живодерне, — сказал Жорж, когда вышли на улицу.
Дверь в автобус была закрыта, Женя-водитель ушел искать, где купить сигареты; здесь, у колеса, и открыли бутылку. Ушанка с такой радостью слопала колбасу, для нее специально прихваченную, что растроганные политтехнологи отказали ей собственную закуску.
— Может, нам это зачтется, — сказал Колян, но не сказал где (наверное, «там»).
Водка на него как-то сразу подействовала, лицо покрылось красными пятнами.
— Ты это… здоров?
Он только рукой повел, мол, хорошо, не надо. И вдруг стал декламировать:
— Живодерня. Засовы-затворы.
Клетка-сетка. Железная дверца.
Меня встретили сухо. Зато мне
подарили щенка. «И запомни,
что у каждого есть оно, сердце…»
— Ты чего это? — вытаращил глаза Жорж.
— Я стою со зверенком… со зверем.
Он за пазухой, короткохвостый.
Если жизни свои соизмерим,
то у нас одинаковый возраст…
— Чье это? — спросил Жорж испуганно.
— Мое! — произнес Колян (как в омут головой).
— Да ты что? — протянул Жорж. — Сейчас придумал?
— Нет, в юности… В школе учился еще…
Если взять всех собак и собрать их,
то ведь… тоже у каждой по сердцу…
Я стою… мы стоим перед сеткой,
а за сеткой — другие собаки…
— Да ты, Колян, типа поэт! — воскликнул Жорж, восторженно.
— Нет, юношеское, — сказал Колян. — Думал, забыл, нет, помню…
— И глядят как-то странно собаки:
то ли сердятся, то ли за благо
принимают то, что собака
покидает собратьев,
и, наверно, меня за обманщика,
что внушает: «Легко помирать», —
принимают. Ведь я насобачился
и людей, и собак понимать.
— Ты? — опешил Жорж.
— Я, Жорж, я. Это я о себе писал.
— Ну ты меня убил. Вот не ожидал… Я ж тебя сколько лет знаю…
— А вот видишь, каким был… когда в школе учился, — Колян вздохнул ностальгически. — Я за это стихотворение… премию получил… На конкурсе юных поэтов… Мне книжку подарили… Понимаешь?.. Ахмадулину…
— Слышь, так ведь это ж, про собак, его опубликовать надо! Как раз в жилу! Рядом с фотографией… как ее… Шапки этой… Ушанки…
— Не хочу.
— Да мы тебя в каждый ящик опустим!..
— Не хочу в ящик…
— Да ты же находка!..
— Отстань…
— Ты что, светиться не хочешь?.. Тогда без подписи давай…
— Не хочу без подписи…
— А можно Илье нашему приписать… Муромцу…
— Богатыреву? — воскликнул Колян. — Ни за что!
— Какая идея богатая! — закатил глаза Жорж. — Надо обязательно Филимонычу сказать, ему понравится…
— Только не Богатырев!..
— Он собачку-то не на улице подобрал, а как мы — в животноприемнике… Вот откуда Ушаночка!.. И стихи придумал… сам!.. твои!.. Это ж гениально!.. Нет, скажи!
— Иди ты в жопу! Почему я должен свои стихи отдавать Богатыреву, пускай даже юношеские?
— Я понимаю, — сказал Жорж уважительно, — это часть тебя…
— Меня!.. Понимаешь?.. Моей души!.. Моего сердца!.. Извини за выражение.
— Так тебе ж откупные заплатят, — произнес Жорж неуверенно, слово «гонорар» он произнести не решился.
— Иди ты со своими откупными!..
Тут они, конечно, выпили еще — за здоровье Ушанки.
— И потом, может, Филимонычу не понравятся… — проговорил Колян.
— Понравятся, понравятся!..
— Или Тетюричу не понравятся…
— А ему-то что? Обязательно понравятся…
— Или Валерьянычу не понравятся…
— Да что Кукин в стихах понимает? Как скажем, так и будет…
— Не хочу. Потом еще заставят сочинять, а я уже так не умею… Другой теперь… Не такой.
Вернулся Женя, осмотрел Ушанку придирчиво, от комментариев воздержался. Попросил только не пускать на сиденья, а то блох оставит.
— Сто пятьдесят «жэ» перегрузки, когда блоха прыгает, — поделился Колян познаниями.
Чтобы Женя-водитель при исполнении обязанностей не смущался зрелищем, допивать отправились в хвост автобуса. Ушанка была как бы за третьего: сидя на полу, подставляла нос для чоканья — вздрагивала каждый раз, но преданно терпела.
Очень долго стояли перед железнодорожным переездом. Товарняк шел медленно, и конца ему, казалось, не будет. Колян в окно смотрел, словно считал вагоны. Прошел. Тронулись.
— Понимаешь, бездомный и старый
пес безумный, худой, обессиленный,
я ж способен понять санитаров,
потому что мне все объяснили.
Понимаешь, собака, как страшно,
Когда, слушая добреньких нянечек,
понимаешь их, все объясняющих,
тех, кто старше.
Не глядите такими глазами.
Я ведь все понимаю. Не маленький.
Только вот почему вы не лаете
на меня, не желаете зла мне?
Только смотрите, смотрите искоса
на такого большого и умного…
Я же вижу, собаки, как трудно вам
высказаться…
— Блядь! — не сдержал восторга Жорж и треснул одноразовым стаканчиком, раздавив его в кулаке.
— Совладайте с собою, собаки!
Ты за пазухой тоже не ерзай…
Тут и Ушанка не выдержала. Тихо так заскулила.
— …А собаки хотели заплакать,
только слезы — собачьи — курьезны.
— Ни хера себе, — сказал Жорж, и глаза его увлажнились.
3
Разворачивая косолаповскую портянку, Тетюрин даже представить не мог, чем он будет всю ночь заниматься. А занимался он вот чем: всю ночь переставлял буквы в именах, отчествах и фамилиях. Болезнь оказалась заразной.
Документ, лежащий перед ним, представлял собой большую таблицу, озаглавленную «Избранные анаграммы Геннадия Григорьева».
В графе слева — Ф.И.О., в графе справа — от одной до восьми анаграмм (некоторые герои анаграммировались по ряду позиций).
Всего под анаграммический нож Григорьева попало около ста человек — политики, деятели культуры, шоу-бизнеса, телеведущие, простые смертные; иногда указывалось, кто он, тот или другой подопытный: писатель, врач-дерматолог, профессиональный картежник, редактор «Радио России»… Трудно сказать, заказывал ли кто-либо Григорьеву этих людей или он анаграммировал их по своему почину, но документ производил ошарашивающее впечатление.
Тетюрин стал вчитываться (или всматриваться, лучше сказать).
Ф.И.О. первого президента России при перестановке букв, согласно Григорьеву, образовывало: ИСКОННО ЛЬ БИЛИ ВЕЧЕ ЦАРИ? — Надо полагать, намек на события 93-го.
Отец российских рыночных реформ и внук классика советской детской литературы имел фамилию-имя-отчество, побуквенно содержащие в себе ГРАМОТЕЙ И РОДИЧУ ВРАГ.
Ф.И.О. одного из бывших премьеров (того самого, что прославился неподражаемыми афоризмами) перестановкой букв преобразовывалось почти в заклинание: ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ.
Тетюрин не поверил и стал проверять. Сошлось один к одному.
Некогда популярный журналист, когда-то потрясавший общественность неуемной энергией, обладал Ф.И.О., в себе заключавшим: БЕЗДНА СИД. ЧЕЛОВЕК — ВРАГ ВОРОН.
И еще, из тех же буковок: ИГРОК! АС! ВОЗДЕВАЛ ЧЛЕН-БРЕВНО.
Буковки из Ф.И.О. другого популярного теледеятеля складывались в словосочетание АВТОР ВРУН: ЛАКИРОВОЧКА ИДЕЙ. Причем из этих же букв можно составить А ВОТ И ЧЕЛО ВРУНА — КРИВОЙ КАДР. — С ума сойти, — сказал сам себе Тетюрин. Но и это не все, те же буквы в ином порядке образовывали нечто экзотически эротическое: РУЧКА В РАЙОНЕ КЛИТОРА… ВВОДИ!
Романтическое А ТАИНСТВА НАПЕВА?.. ЭХО — ДЛИСЬ! получалось из Ф.И.О. певицы — звезды советской эстрады шестидесятых-семидесятых годов.
Писателей, подвергнутых анаграммации, Тетюрин знал почти всех, одних лично, других по трудам.
Прозаик, о котором вспоминали утром на необитаемом острове и чей роман «Хозяйка истории» Тетюрин купил однажды (по неизъяснимому внутреннему побуждению), анаграммировался Григорьевым с беспощадностью, ему только и свойственной: В СЕЙ ГОЛОВЕ — СЕРА? ТИНА? НОЧЬ?
К прозе этого автора Тетюрин относился прохладно, ему казалось, что данный сочинитель нередко путает литературу с действительностью.
А СТАНЬ СВЕЧОЙ ЛЕГИОНЕРОВ. Эвон как. «Легионеров»!.. РЕЙ, ЧЕСТЬ И СЛАВА ВОЕННОГО! — Это он-то военный? Какой он военный!..
Тетюрин подумал, что с такой нахальной анаграммой можно было бы раскручивать на президента. Хотя, конечно, там, где СЕРА и НОЧЬ, работало сильно против президентства автора «Дайте мне обезьяну».
А не на двух ли фронтах воюет Геннадий Григорьев? Можно этак, а можно так…
Тетюрин решил сам попробовать.
Написал на листке ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ и принялся анаграммировать — сам. Он провозился больше часа — результат был нулевой. Как только наклевывалось что-нибудь складное, обнаруживалась лишняя согласная, а то и две-три, или, наоборот, не хватало двух-трех букв, в лучшем случае одной, или он попросту сбивался со счета. Наконец Тетюрин догадался вырезать все богатыревские буквы каждую отдельно, — теперь комбинировать стало значительно легче, но толку не прибавилось. Ничего не получилось у Тетюрина.
В два часа ночи Тетюрин переключился на другого кандидата. АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА распалась на буквы и ни в какое иное целое, кроме того, чем была, соединяться у Тетюрина не хотела. Тетюрин передвигал бумажки по столу, 26 квадратиков, пытался выделить ключевые слова — то НОНСЕНС, то СВЕТОНОСНАЯ, то ТАИНСТВЕННАЯ, то НАСТАНЕТ — но что бы он ни выделял, все остальное оказывалось лишним, неудобоорганизуемым. Он промучился часа полтора и сдался. Бессмысленная инициатива; единственное, чем утешал себя Тетюрин, — тем, что считал теперь совершенно доказанной невозможность для данного имени анаграммы. В самом деле, шесть А, четыре Н и четыре С — перебор во всех отношениях (чтобы это понять, не надо быть профессионалом).
Под неудачу с Богатыревым тоже легко подводилась теоретическая база. Григорьев был прав, когда жаловался Косолапову на «много согласных», — десять штук в случае Богатырева (Б, Г, Т, Р, В, Л, Н, Д, С, Ч), тогда как репертуар согласных Несоевой был в два раза меньше!
Спать не хотелось. Тетюрин взялся за первого президента России, хотелось что-нибудь найти свое. (А звали первого президента России, надо заметить, ЕЛЬЦИН БОРИС НИКОЛАЕВИЧ.) Скоро убедился Тетюрин, что с буквами Ц, Ч и Ь ничего путного получиться не может. Чем дольше он ломал себе голову, тем больше, к своему удивлению, убеждался, что анаграмма Григорьева — единственная. ИСКОННО ЛЬ БИЛИ ВЕЧЕ ЦАРИ? — «Исконно», — мысленно отвечал Тетюрин.
Уже светало, когда он начертил на листке свое имя, отчество и фамилию. Провозившись час-другой с родными буквами, уставший и осунувшийся ВИКТОР АЛЕКСАНДРОВИЧ ТЕТЮРИН едва не преобразовал сам себя в окровавленного страдальца юнкера, потому что эффектное выражение И ЮНКЕР В КРОВИ ЛИЧНО СТРАДАЕТ оказалось не способным оприходовать повисшее довеском Т, — был бы Виктор Тетюрин не Тетюрин, а Етюрин, все бы тогда получилось.
Что ж, думал Виктор Александрович, укладываясь в постель, может, и к лучшему. Солнце светило в окно. Кровь, страдание… Третье Т пусть послужит ему оберегом.
…В дверь постучали. Напялив брюки, пошел дверь открывать. В коридоре стояла Рита.
— Извините, Виктор, я не знала, что вы спите еще. Двенадцать часов. Получили факс из Питера, велено вам передать.
— Мне? — он взял бумажку.
От Григорьева.
Всего две строки.
АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА
А НОВАЯ НЕВЕСТА — ОНА И НАС СПАСЕТ
Тетюрин не поверил. Первая строка на глаз выглядела короче второй. Для начала Тетюрин пересчитал буквы — нет, и там, и там было поровну, по 26.
Стал проверять по буквам — все сошлось. Один к одному.
Как это ему удается? Фраза хоть дурацкая, но вполне законченная. Что-то есть. Или нет ничего?
Есть вторая половина: ОНА И НАС СПАСЕТ — это недурно. Зато первые 13 букв — белиберда какая-то. При чем тут невеста, да еще новая? Чушь. Тетюрин почувствовал редакторский зуд. Попробуем. Ну конечно, где НЕВЕСТА, там и СТЕНА. Он стал возиться со стеной.
А НОВАЯ НЕВЕСТА не хотело ни во что трансформироваться. ОНА В СТЕНЕ… А Я? — и еще нелепое AB довеском.
А Я НА СТЕНЕ, ВОВА.
Очень смешно.
Даже если учесть, что главного конкурента зовут Владимир, все равно — глупо. Тем более глупо!
Лучшее, что получалось: НОВАЯ ЕВА — СТЕНА.
Т. е. как бы мы за ней, за Анастасией Степановной, как за стеной, почему бы и нет? Нет, плохо, конечно. К тому же на Еву, даже на новую, Анастасия Степановна мало похожа.
Как ни смущала его А НОВАЯ НЕВЕСТА, ничего поделать Тетюрин с этим так и не смог. Пришлось признать приоритет за Григорьевым.