Оживившись, Сергеев принялся рассказывать о будущей противовоздушной обороне всей страны. Главное место в ней он отводил, то и дело поминая об этом, ракетному щиту. Выходило: воздушные границы станут неприступными для самолетов, пусть создаются любые бомбардировщики — «примы», «суперы» или «тайфуны».
— «Катунь» пока начало. Но в умах ученых, того же Бориса Силыча Бутакова, зреют новые планы, рождаются уже не на бумаге, а в металле иные ракетные системы — легкие, мобильные. Чем не зенитная артиллерия? Только мощь, эффект несравненно выше. Небо и земля! И вот такие-то системы вдоль границ, да по всей стране. Пускай тогда суются! Да, «Катунь» — начало. Но ведь все в мире начинается с «клеточки», с невидимого сдвига, с первого шага. Большое — из малого. Не сделав первого шага, не сделаешь и второй. Согласны?..
Сергеев вытер лицо клетчатым платком. Улыбнулся, взглянув на Фурашова:
— Ради этого, Алексей Васильевич, стоит, черт возьми, послужить и копья поломать, а? Или другие мысли?
— Думаю, Георгий Владимирович, как раз о будущей обороне… Фантастично!
— Не фантазия — реальность! Но у самого дух захватывает!.. А пока — «Катунь». Вы ее видели, знаете. Скоро первые части потребуется формировать… Представляете, Алексей Васильевич? Армия должна подготовиться к приему такой техники: научиться управлять ею, взять в умелые руки. Создаем уже команды, они станут ядром будущих формирований. Эти формирования собираемся закончить к началу поставки техники промышленностью. Настройку аппаратуры, испытание ее — все будем делать вместе с промышленниками, с их специалистами, учиться у них. Все нужно взять — знания, умение. Прозреть и встать, как говорится, на свои ноги…
Он сделал паузу, словно затем, чтобы проверить, как воспринимает его слова Фурашов, а может, просто давал себе короткую передышку. В небольшом кабинете было душновато. Сергеев вновь вытер порозовевшее лицо.
— Меры резонные, — проговорил Фурашов, — Они всего быстрее дадут результаты. Знаю по себе — паять, настраивать аппаратуру с инженерами, с теми, кто конструировал ее, — быстрее поймешь, что к чему.
— Вот именно! Мы учли опыт полигона. Но еще думаем создать учебный центр. Позднее будем пропускать через него всех. А пока офицеров из училищ и бывших зенитчиков — кто хочет, кто пожелает, кого заинтересует новая техника — уже начинаем посылать группами на заводы, в конструкторские бюро. Пусть приглядываются, учатся. Тут всякое деяние — благо! Везде, где придется, черновой работой не будем брезговать, не пристало. Так или нет?
— Так!
— Кстати, как к этому отнесутся будущие техники, инженеры, кого начнем переучивать на ракетную технику? Не окажутся белоручками, придется им это по душе?
— Большинству скорее — да. По природе, призванию инженер, техник должен заниматься и черновой работой…
— Радуете, Алексей Васильевич! Уже переводим два училища на выпуск офицеров-техников — надо готовить новый тип офицера. Не просто командира, а командира-техника, командира-инженера… Все, о чем тут мы говорили, называется революцией в военном деле. Но у всякой революции — известно, не открываю Америки, есть и главное, светлое, ради чего она совершается, есть и теневое. Обратная сторона, как говорится, медали… Главное, светлое — это новый уровень армии, на какой она поднимается, новые горизонты. Это — скачок, а не просто ползучее изменение, какое-то перманентное улучшение. И идет она, подобно всякой революции, и легко, и не легко. Есть очень важный момент — мы, военные люди, должны ее понять и принять, почувствовать своей, что ли. А здесь-то как раз и не все гладко — увидите скоро сами: кое-кто, не веря, прямо отвергает ее, цепляется за старое. Есть и такие, кто, боясь, что не смогут стать рядом, — не хватит сил и ума, — будут вставлять исподтишка палки в колеса: авось старое, привычное еще поживет, подюжит. И тут своя логика. Ракеты?! Мол, улита едет, когда-то будет! Зенитной артиллерией да прожекторами хотят и впредь противовоздушную оборону держать. Всякое есть! Люди не в стороне от революции, она и в них должна произойти, не только в технике.
Генерал замолчал, смотрел в задумчивости на красно-зеленую ковровую дорожку, положив длиннопалые руки на колени, на темно-синюю диагональ брюк с красными лампасами. Он словно забыл, что не один, что рядом Фурашов, Так, по крайней мере, казалось Алексею, и он тоже молчал.
Но генерал не забыл, он просто неожиданно понял, что говорил все это не столько для Фурашова, сколько для кого-то другого. Для кого-то… Кто тверд, немало силен; кто будет парировать каждый его довод, тонко, логично, и он, Сергеев, особенно должен быть четок, подчеркнуто точен, каждая мысль взвешена… Кто же «он»? Ах да, ведь впереди — совещание, и Сергеев, выходит, уже там и, сам того не заметив, говорит то, что придется говорить на совещании…
Усмехнулся, поднял голову, мягко хлопнул руками по коленям.
— Словом, работы непочатый край! Вот и прошу, Алексей Васильевич, поразмыслить: полигон — интересно, дело для инженерской души, а здесь — широта, фронт работы, огромные заделы на недалекое будущее, все готовить, чтобы оно, это будущее, пришло и крепко встало. Заниматься нужно всем: формированием частей, подготовкой солдат и офицеров в учебном центре и на заводах, создавать уже теперь документы по боевому использованию «Катуни» — наставления, пособия, участвовать в государственных испытаниях… Словом, и швецы, и жнецы! Как вам это? Управление только создается, нужны смелые люди, инициативные помощники. Скажу: сочетающие инженерный ум, знания и даже… фанатики этой идеи. Настоящие коммунисты, способные глядеть вперед. А я — фанатик, наступает эра ракетной техники! Это неодолимо, это не за горами, поверьте мне. Ну так как, Алексей Васильевич? Я же знаю, вы — коммунист…
— Я готов, — сказал Алексей и улыбнулся. — К тому же сам надел цепи: предписание сдал в АХО, внесли во все книги…
— Ну и добро! — Сергеев крепко сжал руку Алексею, со смешком сказал: — Выходит, и цепи помогают?..
Вернулся Фурашов к себе взволнованным. Ехал сюда с полигона, сомневался, был недоволен — идти в «контору», стать «канцелярской крысой», как подшучивали товарищи в Кара-Суе, а вот Сергеев всколыхнул, взбунтовал душу…
Адамыч, взглянув на часы, сказал:
— Для встречи просто знакомых, пусть фронтовиков, двух часов пятнадцати минут многовато… Выходит, больше, чем знакомые.
— Как в воду зришь, Адамыч! — насмешливо сказал майор Бражин. — Теперь, глядишь, нам полегче станет: к начальству будем ближе…
— Да что вы… — рассеянно проговорил Фурашов, усаживаясь за стол.
Танков взглянул на него, оторвавшись от бумаг, острым, наметанно-изучающим взглядом. Не знал Алексей, не догадывался, что тут, в аппарате, в «конторе», было естественным чувство профессиональной ревности: вот он не успел прийти, появиться — ему, пожалуйста, начальство уже оказывало повышенное внимание…
Возможно, он и сумел бы кое-что разглядеть в сказанном Адамычем и Бражиным, смог бы почувствовать и интерес Танкова, но, взбудораженный, думал о своем. Да, Сергеев не поскупился, нарисовал удивительную и нелегкую перспективу предстоящей работы. Именно — большая и нелегкая перспектива. Конечно, он, Фурашов, кое-что представлял себе и до этого, не в стороне же он был, стоял рядом с первой ракетной системой, видел ее рождение там, на полигоне, но то, о чем мечтал генерал, что воображал и рисовал, было несравнимо другим: широким, грандиозным, способным растревожить вот так, пожалуй, не только его одного. Что ж, так всегда — один видит кристаллик, другой видит уже то, что обрастает вокруг него… Ради этого стоит потрудиться. Узнай обо всем этом товарищи в Кара-Суе, — черт возьми, изменили бы и они свое представление о «конторе»! Да и как иначе? Какой военный человек, человек, сделавший своей пожизненной профессией держать в руках наготове оружие — а он, Фурашов, именно такой, пусть не по любви, пусть война привела его на эту стезю, — какой военный человек не загорится, не посчитает за честь для себя взяться за такое дело? Хотя как сказал Сергеев? «Всякое есть… Люди не в стороне от революции, она и в них должна произойти, не только в технике». Верно. Верно!
Да, генерал Сергеев, Георгий Владимирович… Сколько лет, сколько воды утекло! Разве Алексей предполагал, что когда-нибудь встретится, встанет снова рядом? Сам разыскал, повернул вот так его судьбу? От судьбы, получается, не уйдешь! Собирался когда-то стать дорожным строителем, шоссейные дороги прокладывать, учился в техникуме, потом перебежал — море потянуло, захотелось торговые корабли по морям-океанам водить. Война оборвала эту затею, сделала офицером. Под теми Зееловскими высотами толкнула в лапы «костлявой»… Ан нет! Суждено было выжить, закончить академию, попасть на полигон. Решил: ну, теперь-то все, помыкался, помотался, перебрал профессии, теперь инженер, к чистой технике до гроба пристроился, присосался, как клещ, не оторвать! И вот — пожалуйста, новое!
Впрочем, судьбы ли это знамения? На поверку все проще. Проще! Если вначале ты искал, выбирал, но точнее-то ты всякий раз оказывался там, где надо было, куда тебя посылали, где говорили тебе — ты нужен. Это дисциплина? Подчинение высоким интересам? Не болтай! Сейчас — хорошо, тоже нужен — и точка! Точка?! Стой, стой… Точка опоры… Смешно! «Дайте мне точку опоры». Как это пришло?.. Ваши любимые слова, доцент Старковский!..
Солнце закатилось за дом, за угол, и в противоположной половине комнаты, где сидели Танков и Бражин, заметно прибавилось сумеречности. Оба они что-то писали, низко склонившись к столам. Молчал и Адамыч. Алексей оборвал себя: «Ну, давай, Фурашов, начинай», — и раскрыл новенькую черно-лаковую дерматиновую папку, пахнувшую клеем. Она была еще не такой пухлой, объемистой, как на столах у Адамыча и Бражина, — всего две толстые, тоже новые, тетради и реестр будущих работ лежали в ней…
И подумал о Вале, девочках. Как они там, в Кара-Суе? Не написал им еще ни одного письма за эти дни, волнуются, поди, но что он мог написать? Все было как-то неопределенно, тревожно на душе. Теперь… Сегодня же написать — и о встрече с Сергеевым, о том, что он говорил: о квартире, будущем ее лечении…