ГЛАВА ТРЕТЬЯ
17—19 мая
Уже три дня готовимся к первой работе в «замкнутом контуре». Но ракета пока будет наводиться не на мишень или самолет, а в условную точку неба, в «крест». Его выставят имитаторщики, выставят тоже условно: просто введут в аппаратуру нужные задержки.
Трое суток, днем и ночью, проверяем и подстраиваем панели, блоки — до одурения. Шеф тоже не уходит, сидит с нами. У него стул между шкафов. Мы паяем, проверяем, он, закрыв глаза, сидит. Кажется, дремлет. Но нет. Не открывая глаз, бросает: здесь проверьте, тут посмотрите, обратите внимание на номиналы сопротивлений, емкостей, переставьте местами то-то с этим…
Вечером посылаем Интеграла, то бишь Марата Вениаминовича, в военторговский магазинчик. Принесет две-три банки рыбных консервов, и, как кержаки, едим все из одной банки: куски рыбы на хлеб и — в рот. Шеф тоже. Потом подстройки и перепайка продолжаются. Борис Силыч нервничает, называет это «идти от незнания к знанию».
Чумеем, утрачиваем ощущение времени. К утру вываливаемся на воздух, в башке звенит, ровно в эоловой арфе; ноги, руки, спину — палками молотили…
Хоть бы скорее!
Он неизменно, каждый день, останавливал черный «ЗИМ» метров за двести и шел пешком к этому, казалось, навечно вставшему каменному дому с широкой, тоже каменной лестницей. Он шел по набережной вдоль невысокого, шершавого, точно грубый наждак, парапета. Внизу, у обрывистого спадающего гранитного откоса, — река. По тускло-дымчатой, будто неподвижной воде, нечистой и мутной, плыли щепки, островки мусора, растекающиеся радужные масляные пятна, — видно, недавно закопченный катерок натужливо протащил груженую баржу… Наносит влажной возбуждающей сыростью.
Раньше он ходил сюда прямо из дому — трехкилометровый утренний переход бодрил, заряжал свежестью и крепостью, но уж очень было неловко. Люди оглядывались, провожали взглядами — понятно: не на стенном портрете, живой маршал идет. Мальчишки, те откровенно проявляли свой интерес: окружали, забегали вперед, пятились перед ним, пальцами показывали на погоны, спорили о звании — «Говорю, генерал», «Бьемся об заклад, Маршал Советского Союза», — пересчитывали вслух орденские колодки на серой тужурке, случалось, осмелев, вступали с ним в разговор…
Он конфузился от такого внимания, невольно раздражался, однако понимал: доведись самому очутиться на их месте — поступил бы так же.
А потом стал ездить на машине. Выходил из нее у каменной громады здания, шел неторопливо короткий путь вдоль набережной, вдыхая влажный воздух, засматриваясь на воду и скученность домов в утренней дымке. И всякий раз будто сразу отвлекался от дум и забот. То были самые счастливые минуты, которых он ждал каждый день. Ему казалось, что он — обычный, простой человек, такой же, как те сотни, тысячи других, что встречались по утрам с ним, обгоняли его, торопясь на работу, и у него нет иных забот, кроме обычных, чисто житейских. Это были минуты свободы, счастливой иллюзии. Они обрывались, когда он оказывался вровень со створом громадного здания, пересекал проезжую часть набережной и подходил к подъезду здания, открывал массивную желтую, отливающую лаком дверь. Закрывшись за ним, эта дверь как бы разом отделяла его от свободного, беспечного мира.
Здесь был другой мир: строгий, суровый. Он, маршал артиллерии Янов, правая рука главнокомандующего противовоздушной обороны страны.
Сняв светло-серую габардиновую тужурку и оставшись в шелковой форменной рубашке, Янов провел рукой по ежику коротких, под машинку стриженных волос — со лба к затылку и обратно. Привычка, выработанная годами. Волос, собственно, не было: узкая седая скобка тянулась, от виска через затылок к другому виску — и все. Теперь даже трудно было представить, что когда-то голову венчала темная копна вьющихся волос, тогда, в годы опалы, стоило дотронуться до головы — и прядь волос оставалась в руке. И стричься-то под машинку стал тогда. А после, бывало, проводил ладонью по голове, посмеивался — вырастут! Не выросли. Но привычка осталась.
Майор Скрипник, адъютант, вытянувшись у двери, ждал обычных утренних вопросов, и они последовали:
— Что нового? Кто звонил?
Вопросы и распоряжения — вперемешку, и адъютант знал: ответы на них нужно давать лаконичные и в той же последовательности, иначе маршал насупится, в сердитой задумчивости примется теребить широкую, косматую бровь.
— Звонил генерал Сергеев, хотел уточнить детали по составу и планам государственной комиссии по «Катуни». Позвонит вам. Справлялись из Совмина…
— О чем?
— Не знаю. Тоже позвонят.
И замолчал, думая о том, что настроение маршала чем-то омрачено: в голосе резковатые нотки, к тому же, достав сигарету и раскурив ее, Янов сосредоточенно теребит левую бровь и не садится за стол. А ему, Скрипнику, надо знать эти причины не только потому, что он адъютант. Для него этот невысокий, коротко остриженный человек значит больше, чем просто начальник… Что у него? Ольге Павловне хуже? Казалось, Янов сейчас отбросит сигарету, вскинет угловатую голову и, против обыкновения, накричит или обругает…
Майор подобрался и еще напряженнее вытянулся у двери. А может… сам стал ненароком причиной дурного настроения маршала? Тогда он, майор Скрипник, должен… Маршал взглянул на него пристально, сдвинув брови, и майору показалось на мгновенье, что тот прочитал его мысли. Внутренний жар от головы метнулся по жилам… Но Янов глухо, негромко сказал:
— Хорошо! И пошлите машину за врачом к Ольге Павловне.
— Есть! — Майор разом помягчел — теперь он знает причину плохого настроения маршала. Он уже готов был повернуться, рука легла на дверную ручку, но Янов снова взглянул на него колюче и строго, будто на провинившегося:
— Читали, товарищ Скрипник, что сегодня американский патрульный бомбардировщик уронил в океан атомную бомбу? Понимаете, что означает «холодная война»?
— Означает, что от холодной до горячей один шаг.
— Вот именно! — с какой-то мрачной торжественностью подхватил Янов и умолк. Подряд раза два затянулся дымом сигареты, не поднимая головы, в раздумье проговорил:
— Ну, хорошо… Пожалуйста. Свободны.
Оставшись один, Янов все еще стоял у стола. Бесцельно, равнодушно оглядел большой кабинет. Блекло-сизый дым растекался к двери, бунтуясь и мешаясь с искорками пыли, тускло вспыхивавшими в широких потоках солнечного света, врывавшегося в три боковых окна. Крайний к двери поток обливал светом большой глобус, покоившийся на массивной чугунной кольцевой подставке. Точно литой, отшлифованный шар почти в рост Янова, он от стола казался луженым — так жарко блестел. Там же, ближе к двери, — длинный коричневый полированный стол, по бокам два рядка стульев, обитых кожей. Это — для совещаний, заседаний. Высокий сейф в углу, рядом с письменным столом. На правой глухой стене, занимая почти всю ее, висела зашторенная матерчатым экраном карта. Старинная низкая люстра с гирляндами отшлифованных стеклышек-висюлек пылала радужным семицветьем. Обивка стульев, дивана, двух кресел, утвердившихся по бокам письменного стола, и линкрустовые обои одного тона — кофе с молоком.
Все здесь привычно и неизменно, как было вчера, месяц назад, год… Взгляд маршала скользнул по кабинету и задержался на двери — дверь только что закрылась за майором. Как он смотрел? С болью и жалостью…
Боль и жалость. Есть они у Янова — только от иного: от смрадного, муторного духа войны, которым, ему казалось, уже веяло от тревожных сообщений газет да вот от белых плотных листков бюллетеней. На них в углу красная четкая пометка: «Рассылается по списку». Да, ему кое-что видится иначе, чем другим. И в этом весь смысл и вся особенность его положения…
Янов считал самым унизительным вызвать к себе жалость. Уж лучше бы гнев, возмущение, даже прямое отвращение. Лучше потому, что знал: сознание, мозг способны во всеоружии встретить любое из тех проявлений, только не жалость. Жалость есть жалость…
Он на минуту задумался. «И все-таки почему — жалость?» Оттого, что замечают: стал желчным, раздражительным, хотя стараешься это скрыть? А им всем, и майору, и генералу Василину, и другим, естественнее всего, конечно, отнести подобные симптомы за счет «последствий недавнего прошлого», твоей опалы. И одним из них, таким, как майору Скрипнику, становится жалко тебя, они смотрят на тебя с состраданием, благо оно лежит в котомке человеческих чувств сверху.
Вот говорят о революции в военном деле. И она, верно, идет, иначе не может быть. Сегодня в газете вычитал… Хорошо, бойко журналист выразил мысль — веление времени! Видно, «Катунь» имел в виду, новую ракетную систему. Что ж, правильно. Инженер-подполковник писал… Любопытно. И подпись любопытная: Коськин-Рюмин…
В затылке дернуло, заломило. Янов вытащил из кармана продолговатый флакон — теперь всегда носил его с собой, — высыпал на ладонь сразу две серенькие, как пуговки, таблетки, проглотил и под новый дёрг произнес:
— Но ее, революцию-то, надо еще совершить! В этом — главное.
Снова его взгляд скользнул по кабинету, теперь по одной правой стороне. Глобус у двери, на котором сейчас, в ярком свете, не видно ни первозданной зелени материков, ни лазури океанов. Карта, затянутая шторой, и на ней — расплывчатый теневой крест оконного переплета. И он мысленно представляет те «паучьи гнезда». Так он называет их. Базы… И он, не видя карты, наизусть может повторять одно за другим их названия… И в его воображении уже рисуются типы базирующихся стратегических бомбардировщиков, истребителей сопровождения, заправщиков… За всем этим ему, Янову, виделось большое и страшное, что может вместить в себя всего одно короткое слово…
Они, эти «паучьи гнезда», в строгой и известной закономерности, видимым кольцом, точно удавкой, окружают Советскую страну, Родину. И только на севере, от Камчатки до Гренландии, кольцо не успело или не смогло замкнуться.
Война! Это слово страшило его тем, что за ним тотчас чередой вставали леденящие душу картины, которые видел на пути от западных границ до Волги и обратно. Война прошла по самой «цивилизованной» части страны дважды, как прокатывается морская волна по молу — прямая и обратная. Но чаще перед глазами вставали немногие ее картины, а всего чаще — одна… Воевать ему не пришлось: так случилось, что перед самым сорок первым его, корпусного генерала с тремя звездами в петлицах, вызвали в ЦК. Говорили недолго: принимайте главное артиллерийское управление. Связующее звено между войсками и промышленностью. И он занимался вооружением, боеприпасами. Он сидел в тылу и в шутку называл себя «тыловой крыс