два-три шага навстречу Фурашову, поздоровался. Алексей ощутил — рука не твердая, но энергичная.
— Привыкаете? — спросил маршал. — Не успело надоесть?
И, не слушая сухого ответа Фурашова — «Так точно, привыкаю», — показал на кресло. Алексею опять стало жарко: надо ж ляпнуть так глупо, казенно! Зайдя за стол и не садясь, Янов заговорил о том, что, наверное, беспокоило его:
— Нужны, нужны опытные люди и здесь, в «конторе». Знаю, так называют штаб инженеры! Верно, пока мало инженеров, понимаем, важнее, может, они там, в Кара-Суе. Все так! И однако…
Оборвал мысль, твердо взглянул на Фурашова и без всякой связи с предыдущим начал задавать короткие вопросы: когда закончил академию, чем занимался на полигоне. И Алексей, весь подобравшись в кресле — трудно было улавливать глуховатый голос, — отвечал тоже коротко: не угодить бы невпопад.
Янов, проведя ладонью по скобочке волос, заговорил о другом:
— Вот получили отчет по первой работе в замкнутом контуре… Конечно же, великое это дело — новое оружие. Великое! Да вот не просто все и не легко. И тут не только мы, военные, не знаем еще, что к чему, но и сами ученые… И только ли их это дело, — «Катунь», — ученых? Общее! А кое-кто не понимает этого. Есть и прямые противники, и те, у кого принцип — «моя хата с краю». А надо думать всем и скопом помогать появлению нового…
Фурашов слушал с каким-то подспудным раздражением: маршал вроде бы и не замечал его, смотрел в сторону, на зашторенное окно, и говорил негромко, глуховато, для себя — раздумье вслух. Поэтому, когда Янов резко повернул голову, вопрос его застал Фурашова врасплох:
— Понимаете, о чем говорю?
— Понимаю, — не очень уверенно ответил Алексей и от неожиданности, и оттого, что в эту секунду понял свое раздражение, подумал: «Что это он так? Большой человек — сомневается… Приказал — и все!»
Янов помолчал, может, уловил его неуверенность, стал снова; задавать словно бы незначащие вопросы: как семья, сколько детей, что с квартирой… Алексей был сдержанным: вопросы казались формальными.
— Небось кадровики подписку взяли — не будете год просить квартиру? — с невеселой улыбкой спросил Янов.
— Взяли.
Янов вздохнул, потянулся к сигаретам:
— Хорошо, работайте!
…Адамыч встретил в коридоре, у двери, — курил. Сигарета совсем догорела в узловатых прокуренных пальцах.
— Ну что, смуту, вижу, внес?
— Не знаю, — признался Фурашов. — Но на его месте, по-моему, не сомневаться надо — приказывать.
— Плохо понял! — с неудовольствием сказал Адамыч. — И военным не всегда надо козырять только приказом. Настроить, заставить вместе думать — в этом его сила.
Откинув окурок в урну, он пошел в комнату. Алексей опешил: «А ведь верно! Приглашает вместе думать, искать… Как же я, дурак, не понял сразу?»
И хотя тут же осознал, что Адамыч отнесся явно с презрением к его опрометчивому суждению, стало вдруг как-то веселей…
На другой день Фурашову позвонили из административно-хозяйственного отдела. Спускаясь по лестнице на первый этаж, Алексей терялся в догадках: «Зачем понадобился? Документы, может, не в порядке?»
За деревянным барьером, отгораживающим посетителей, сидели две женщины и капитан. Из смежной комнаты через открытую дверь доносился грубоватый, с хрипом бас, чеканил, видно, по телефону: «Ну? Что? И что же? Понятно! Нету! Точка! Давай!»
Капитан поднял рыжеволосую голову — лицо забрызгано точечками веснушек, губы женские, припухлые, — спросил фамилию и, снова принявшись листать толстенное дело, махнул равнодушно рукой:
— К Дрожжинову… Пройдите!
В соседней комнате за столом сидел подполковник: голова большая, с крутым лбом, с крупным, чуть кривым носом и пронзительно-колючими черными глазами.
— Все, все, говорю! — кинул он в трубку, со звоном положил ее и молча уставился на Алексея, будто собираясь с мыслями. — Фурашов? — Не дав ответить, заговорил: — Ну что ж, считай — причитается! Подумали, решили. Старшие подсказали. Не комнату — квартиру даем! Другие годами ждут, а ты — не успел появиться — получай… Правильно! Новое время, новые песни. Специалист, инженер, революцию делаете. Заполняй учетную карту. Ордер через десять дней… Давай!
Алексей растерялся, молчал, язык словно бы сразу пересох — спасибо не сказал, когда подполковник протянул бланк. Неужели конец поискам? Неужели скоро будет квартира, приедут Валя, девчонки? Заполняя за столиком длинную и подробную карту, простив подполковнику на радостях и грубоватость и фамильярность, думал: «В конце концов, суть не в словах, а в делах. А он, видимо, человек дела. Понимающим хозяйственником быть — проще тонну соли умолотить! А грубоватость — своего рода самозащита: поди, будь поучтивее с нами…»
Не знал он, что вся эта понятливость и деловитость подполковника имеет прямую связь со вчерашней его, Фурашова, встречей с маршалом Яновым. После ухода Алексея маршал снял трубку:
— Товарищ Дрожжинов, к генералу Василину взят инженер-подполковник Фурашов. В доме, который принимаем, обеспечьте ему квартиру.
— Товарищ маршал, так ведь все уже! Распределили. И резерв. Все закрыто…
— Доложите в семнадцать ноль-ноль списки распределения.
— Есть! Есть, товарищ маршал.
Подполковник только охнул, положив трубку: от этого старикана не скроешь маленькую комбинацию! И, смахивая платком капли пота со лба, крикнул в дверь:
— Крапченко, списки! Живо!
А позднее, раскладывая длинные, отпечатанные на машинке списки перед маршалом Яновым, с облегчением и беспокойной, неестественной радостью, упреждая вопросы, говорил:
— Нашли, товарищ маршал. Знаете, обнаружилась одна возможность… Обеспечим товарища Фурашова — новый кадр…
«Эх, шут с ним, с приятелем! Завтра только ругань будет, отбрехиваться придется. Расширяться подождет!»
…Фурашов, ошеломленный радостью, как с неба свалившейся на него, передавая заполненную карту, принялся благодарить подполковника. Выходило это неловко, заискивающе — Алексей еще больше смущался. Дрожжинов в ответ густо басил: «Ничего, ничего! Служба…» А когда Алексей проходил, чувствуя, как пылало лицо, мимо рыжеволосого Крапченко, тот, оторвавшись от бумаг, насмешливо, из-под красных ресниц посмотрел ему вслед. Алексей вылетел пробкой. В дверном проеме в соседнюю комнату выросла рубленая фигура Дрожжинова, на лице довольная ухмылка:
— Вот так, Крапченко! И замыслы наши торжествуют — маршалы, они не все видят — и человек квартиру получает, отцом-благодетелем считает!
— Высокий класс! — Коричнево-размытые глаза капитана услужливо просияли.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
21 мая
Сегодня суббота. Объявили тридцатиминутную готовность. Неужели сегодня? Свершится? Свяжем воедино стартовую позицию и станцию наведения — «луг» и «пасеку». Вспомнил: год назад видел, как впервые автономно запустили ракету. Запускал Арсеньев. Привезли ее на тягаче — шасси танка «тридцатьчетверки» с примитивным устройством установки. Поставили — страшновато. Забились все в бункер. Рванула в небеса… Что было! Как дети, прыгали, обнимались, целовались — от мала до велика. Так же ликовали, когда первый раз получили на станции наведения по самолету Ту-4 устойчивую запись — ошибки отличные! Чудаки! Бегали, целовали почему-то офицеров и техников кэзеа, будто их в том заслуга.
Но это все было отдельно: ракеты, станция наведения. Автономно. Сегодня — вместе. Сегодня наводим ракету в точку. В «крест». Горят кроваво-красные табло: «Прекратить движение. Боевая работа».
По громкой связи разносится:
«Готовность двадцать минут…»
«Готовность пятнадцать минут…»
Слежу за своими «сигмами». За дискриминаторными панелями. Вроде все в порядке. Тьфу, тьфу! И вот в динамике: «На тридцать первом плывет метка».
Черт! Бросаюсь к панели и вижу — гуськом ко мне из индикаторной семенят: шеф, генералы, полигонное и всякое другое начальство.
«Что?» — наклоняется Борис Силыч.
«Не знаю!»
«Давать команду «Отбой»?»
«Будем искать…»
Шеф к военным. «Как поступим?» — «Подождем».
Что ж, подождем так подождем. Ищем причину — разогнал всех подчиненных. Да и военные инженеры молодцы. Хоть мы «противные стороны», но работают как звери.
После пятнадцатиминутной готовности прошли все двадцать, и снова в динамиках:
«Готовность пятнадцать минут…»
Ищем. Потом:
«Готовность пятнадцать минут…»
И опять цепочка — гуськом начальство к нам.
«Еще будем ждать?»
«Давайте «Отбой»…»
22 мая
Воскресенье. Черт бы побрал все — у нас работа! Сварились в станции наведения. Что тут, в Кара-Суе, Сахара или Гоби? Сегодня все повторилось — и готовности, и цепочкой двигалось начальство. Теперь не на нашу систему, а к соседям — высокочастотникам. «Сигма» держит железно. Вот уж поди знай!… Бог не выдаст — свинья не съест. Но… в конце концов опять даем «Отбой». Обедать не пошли. Главный мрачен — искать.
Вечером шефа неожиданно вызвали в Москву. Самолет ушел из Кара-Суя. Вот бы рвануть в столицу! Но завтра опять будем пробовать все сначала. Сказка про белого бычка. Удастся ли хоть завтра?..
Вкалываем. Начальник станции, он тут именуется начальником команды, инженер-подполковник Шуга ходит по залам, — губа нижняя отвисла: морщится, будто хины наглотался. А мы — опять нам не сдать ночь — напеваем под нос:
Антенны стоят и не крутятся,
И Шуги не видно вдали.
Сегодня не будем мы мучиться,
Настраивать стенд не должны…
Поем на мотив «Раскинулось море широко».
Что-то будет завтра?..
23 мая
Ур-ра! Все железно! Полная готовность: на пульте управления горят все положенные лампочки. Начальства на вышке видимо-невидимо. Жаль, нет шефа. Мне — за пульт, нажимать кнопку «пуска». Спаси и помилуй мя грешного…
Весь день генерал Сергеев «в бегах» — так он называл особо горячие дни. Чаще это случалось, когда готовилось заседание научно-технического комитета. С утра вместе с генералом, начальником управления, отправились в Генеральный штаб — понадобились уточнения по «Катуни». Начупр, авиационный генерал, как многие боевые летчики сохранивший простоту и непринужденность, даже грубоватость, хриповато смеялся, будто у него внутри на высоких нотах вдруг начинали вибрировать две-три надломленные пластинки, откидывался на спинку сиденья «Победы», узко, озорно, точно от солнца, щурил глаза, в ровном частоколе крупных зубов вспыхивали золотом две коронки. Разговор он перемежал шуточками и сам смеялся искренне, от души. Сергеев, сидевший впереди, рядом с шофером, похоже из приличия, изредка улыбался, а может, что-то его и трогало в рассказах генерала, но, как казалось Фурашову, занят он был своим — смотрел за отвернутый уголок бокового стекла.