Ехали бульваром. Тополиная аллея за решетчатой железной изгородью повторяла все изгибы. Тут была кондовая, старая Москва. Алексей успевал читать таблички на старинных каменных домах…
В воздухе, уже в этот утренний час душном, впереди машины, пересекая по всей высоте проезжую часть — от маслянистого, сизого асфальта до вершин тополей, — густо летели хлопья тополиного пуха; тощие белые заструги, наметенные вдоль каменных бровок, взвихривались сбоку машины снежной пылью.
Фурашов тоже думал о своем, и смешок генерала доходил смутно. Кажется, недавно пришел на новое место, но день за днем — и уже больше месяца. Нелегко приживался он здесь после той, как ему сейчас представлялось, предельно ясной и простой работы на полигоне, когда «Катунь» еще заканчивали монтировать, и ему, старшему инженеру НИЧ, приходилось не только штудировать описания, вникать в инженерные расчеты и обоснования, но и работать отверткой, паяльником вместе с промышленниками — техниками-монтажниками, ведущими инженерами по системам. И не его, Алексея Фурашова, вина, что он не дожил там до желанных дней испытания. А вчера поднялся на седьмой этаж к товарищам из управления, которое осуществляло связь армии с промышленностью и которое шутя называли «купить — продать», увидел — возбуждены, радостны: начались испытания — и разволновался, с тоскливой грустью попрекнул себя: «Вот ушел, сделался чиновником — каждый день присутствие, бумаги…»
Бумаги… Он их написал не одну: были и простые «препроводиловки», начинавшиеся неизменно словами: «При этом направляю…», ответы и запросы — в штабы, на заводы, в конструкторские бюро, министерства: новой системой занимались многие. Несведущему Фурашову поначалу все это представлялось простым, пустячным делом, но скоро пришлось убедиться, что и тут бывают подводные камни и рифы. Алексей ходил по этажам, собирай визы. В длинных однообразных коридорах, выкрашенных серой масляной краской, всегда тихих и полутемных, с прямоугольниками дверей по обе стороны, он все еще путался, точно в замысловатом лабиринте. И когда после беготни по этажам возвращался в прохладную комнату на четвертом этаже и садился за свой стол, минуту-другую выравнивал дыхание, как после кросса.
Машину дернуло у светофора, и тотчас оборвались раздумья Алексея.
От толчка генерал, сидевший рядом с Фурашовым, колыхнулся вперед и хохотнул, хитровато сузив глаза.
— Можно лоб расшибить! — то ли обращаясь к шоферу, то ли к Сергееву, промолвил он. — И так едем вроде под гильотину голову подставлять.
— Почему? — спросил Сергеев, полуобернувшись, когда машина тронулась снова.
— Почему? Пуганому бояться вроде нечего, но ведь под нож истории нашего брата-авиатора!.. Как говорится — Колумбов в отставку, корабли по боку! Так? Или Василина одного? Но он живуч! Представил черновой план… Те же зенитные узлы, стотридцатимиллиметровые пушки — на них ставка.
Генерал Сергеев смотрел на ветровое стекло. Не поворачиваясь, сказал:
— Временно — верно. А после придется отступиться. Жизнь заставит. А ракетам с авиацией работать в тесном контакте. Кстати, будем предлагать тактику совместного боевого применения…
Сосед Фурашова опять хохотнул:
— Ну а в живом виде-то есть они, эти ракеты, или… яичко в курочке? — Он перевел взгляд с Сергеева на Фурашова — мол, что вы на это скажете.
— Вот Алексей Васильевич, инженер-подполковник, совсем недавно с полигона. Щупал своими руками, может рассказать! — произнес Сергеев. — Кстати, мы с ним — локоть в локоть с фронта.
— Да?! — с оттенком удивления спросил авиационный генерал, внимательно посмотрев на Алексея, будто только сейчас увидел его рядом. — Так мы вас пригласим рассказать о «Катуни» офицерам нашего управления.
В живом блеске глаз Сергеева, в его словах «локоть в локоть с фронта», произнесенных без нажима, но с подчеркнутой теплотой, Алексей узрел добрый знак: значит, отошел от дум, а главное, решил что-то немаловажное.
Фурашов не успел ответить: машина притормозила возле знакомого дома. Сергеев, щелкнув запором дверцы, занес из машины ногу и высунул руку с кожаной тисненой папкой, с прежней веселостью сказал:
— Пригласите. Будет полезно послушать!
В Генштабе они пробыли долго.
Фурашов, должно быть, с час ожидал в машине. Он приезжал сюда второй раз. На огромных дубовых дверях — фигурные гнутые ручки, надраенные до золотого блеска. Таких ручек Алексей нигде не видел и, возможно, поэтому брался за холодную медь с опаской.
Из подъезда то и дело выходили военные: генералы, полковники — младших чинов не было, — но Сергеев не появлялся. Солнце по-полуденному палило, обжигая дома, помягчевший асфальт и разомлелые, со свежеподстриженными шаровидными кронами липы по краю тротуара. И хотя шоферу удалось приткнуть «Победу» среди разномастных машин так, что на нее падала узенькая полоска тени от квадратной глыбы дома, все равно сюда, в машину, накатывало зноем, и Фурашова на заднем сиденье стало покидывать в дрему.
Сергеев подошел один, без авиационного генерала. Алексей увидел его уже возле машины. Встряхнув головой, чтобы сбить сонливость, выпрямился на сиденье.
— Опаздываем, Алексей Васильевич? — открыв дверцу и садясь на свое место, спросил Сергеев. Помолчав, добавил: — Думал, десять минут, но, как говорят, пути начальства неисповедимы. Кажется, приедем в конструкторское бюро с опозданием. А насчет обеда, выходит, по-фронтовому: вечером двойную порцию!
И он улыбнулся знакомо — доверчиво, мягко. Только у него была такая улыбка. Фурашов знал и силу этой улыбки. Она останавливала бесстрашного, но нервного, «психованного» ростовчанина Карагутина, командира батареи, когда тот после боя, израсходовав все снаряды, отбив контратаку батарейцами в рукопашной, ошалелый, невменяемый, ворвался в землянку начартснаба и, застав его с фельдшером санбата Лизочкой, выхватил из рыжей кобуры свой ТТ: «Батарею побили, а ты, шкура…» Откуда в ту секунду явился Сергеев, одному богу известно. Улыбнулся: «Убьете, Глеб Авксентьевич, — легко отделается! Судить будем». И Карагутин опустил пистолет.
Фурашов сидел теперь как раз позади Сергеева и невольно разглядывал его сзади. Ниже чернобархатного околыша фуражки в темных волосах блестели редкие серебринки. На жилистой худой шее — отметины времени: разъюлили, разбежались трещинки…
«Сорок четыре года — какое время! — отогнал Фурашов подступившие было грустные мысли. — Да и видны все эти дефекты только при свете». Тут же припомнились слова Сергея Умнова, сказанные в первый день приезда сюда, в Москву: «Сергеев — голова!» Что ж, верно. Вот повернется в профиль, что-то провожая взглядом, и знакомо очертится в потоке света, вроде и геройского-то немного — черты мягкие, русские, прямой лоб, острый крупный нос и губы сочные, чуть вывернутые, подбородок широковатый, слегка выпирает, будто куда-то тянется с лица…
Проспект пролег ровно, с веселым зеленым бульваром. Сгустки белых облаков наплывали из-за дымчатого горизонта. Стояла духота, воздух калился истомленно, из последних сил — перед грозой. За аэропортом, за бетонным глухим забором, оборвались коробки домов. Где-то тут жил Сергей Умнов. Алексей подумал с горечью: «Приглашал домой, звонил, а я за месяц не удосужился заглянуть! » Но с ним-то увидимся — сейчас будем в том самом «ведущем КБ». А вот Костя… Тоже звонит: «Как, старик, осваиваешься? Зазнался — не появляешься?» Шутит, конечно. Заглянуть? Когда? Тут еще с квартирой затянулось: ордер на руках, а вселяться — аллах знает когда. Вспомнил Валю. В письмах ее проскальзывали намеки — забыл, либо не хочешь брать… И тревога, тревога… Откуда это у нее? Из-за болезни? Ведь раньше не замечал такого. И только дочери в своей наивной простоте и искренности писали и о своих заботах, и о том, что соскучились. Спрашивали: «Какая она вообще, Москва!» Все в этих письмах, хоть и было перемешано, как в салате, вызывало теплый отзвук. Фурашов отдыхал над ними, добравшись поздно вечером в гостиницу, усталый, «со злостью цепной дворняги». Письма приходили почти каждый день. Но если на столе дежурной не оказывалось свежих, он перечитывал старые. Теперь уже казалось — недолго. Скоро будет своя крыша. Значит, скоро они снова будут все вместе. Сергеев обернулся:
— Как семья, Алексей Васильевич?
— Ничего. Пока в Кара-Суе. Вот привезу…
— Слышал, квартиру дают? Хорошо. Жена как?
— Так же…
Когда машина, свернув в переулок, остановилась у массивных железных ворот конструкторского бюро, Сергеев снова обернулся, негромко сказал:
— Я думаю, будет лучше и с женой, Алексей Васильевич. Москва все же — звезды медицины, больницы…
— Надеюсь.
В кабинете главного, куда вошли Сергеев и Фурашов, собралось десятка два людей — сотрудники конструкторского бюро, несколько военных инженеров: пожилой полковник — военпред и три офицера из управления «купить — продать». Были здесь и знакомые промышленники — с ними Алексей встречался раньше, на полигоне. Фурашов увидел и Сергея Умнова, сидевшего впереди, у самого стола, тот тоже заметил его, кивнули друг другу.
Военные инженеры, работавшие в КБ, чувствовали себя вольготнее. Не удивительно, что многие в кабинете сидели в костюмах, а то и просто в легких рубашках: было жарко, хотя мощный вентилятор на столе главного бесшумно, с тугим напором гнал резиновыми лопастями воздух.
Их, выходит, ждали. Бутаков поднялся навстречу, и Фурашов отметил: синеватой белизны рубашка, модный, со стрелкой галстук, серый отутюженный костюм, тщательно причесанные над высоким скошенным лбом, без единой седины волосы. Штатский костюм шел доктору физико-математических наук Бутакову больше, чем полковничий китель, делал его добрее и доступнее. В академии Бутаков слыл сухим и педантичным, нагонял страху на слушателей — резал на экзаменах за малейшие промахи и неточности. Теперь он улыбался. Открыто, приветливо. Что ж, в нем была скрыта какая-то сила, и ей покорялись многие — не только слушатели…
Когда Сергеев, поздоровавшись с главным конструктором «Катуни», обернулся и представил ему Фурашова, Бутаков с той же милой улыбкой протянул руку — она оказалась прохладной и мягкой.