В эту минуту Сергей Умнов торопливо вышел из кабинета, толкнув дверь плечом. Звякнул графин на круглом столике.
— Сергей Александрович, что с вами? — улыбнулась секретарша.
— Асенька, случайно! Плачу штраф… шоколадом! Ну что? — Он схватил Фурашова за рукав кителя. — Читал? Наш старик, Коськин-Рюмин, разразился статьей! О революции в военном деле! «В том, что она грядет, теперь уже нет сомнения, она заявила о себе атомным громом и первыми победными раскатами ракет…» Понял, какие слова?
Алексей усмехнулся: вот откуда пафос у того парня! Они уже читали, даже Бутаков успел, а ему, Алексею, некогда было заглянуть в газету, и он честно сознался — не читал. Умнов, держа его за пуговицу кителя и легонько покручивая ее, забросал вопросами: как на новом месте? С квартирой? Когда Валя с девочками приезжает? Отчего не заходит — Леля спрашивала…
Какая-то нервозность угадывалась за его вопросами. И Фурашов сказал, чтобы отвести новые вопросы, — искал комнату, не до гостей было. В открытую дверь он увидел Сергеева и Бутакова. Профессор что-то говорил генералу, сидевшему рядом с ним на стуле. Свет из окна бил в лицо Бутакову и, видно, беспокоил его, заставлял жмуриться — просвеченные зеленоватые веки тяжело смыкались, веки пожилого, перетомившегося человека.
«Да, ясно, Сережа, кто кумир твой, ты по уши в него…» — мелькнуло у Алексея.
— Откуда у тебя к начальству это… — Алексей хотел было произнести слово «подобострастие», но покосился на секретаршу — та разбирала отпечатанные листы пухленькими пальчиками с ярким маникюром, будто ей только что на каждом ногте раздавили по переспелой вишне, и сказал: — Повышенное чувство? Видел твое обожание…
— И ты по стопам старика Коськина? Обожаю? Да. А тебе он не нравится? В двадцать девять лет стать доктором наук — не ложки научиться вырезать! И — энергия, прозорливость. За «Катунь» ему нужно памятник поставить! — И, покосившись на секретаршу, понизил тон: — Без пяти минут академик. Так-то!
Алексей, промолчал — говорить было не о чем.
— Интеграла не видел? — спросил Умнов. — То есть, извини, Овсенцева? Такого, в бобочке.
Фурашов кивнул на дверь в коридор, из-за которой долетал гул разговоров, изредка врывался смех.
— Поймать надо, понимаешь… Ты извини, а? — сказал Умнов просительно, дотрагиваясь до рукава кителя Алексея.
Секретарша опять застучала на машинке.
Алексей вышел вслед за Умновым в полутемный длинный коридор. Гулковато в пустоте гудели голоса, в дымно-сизом воздухе, точно в предутреннем тумане, высвечиваясь, плавали огоньки папиросок. Вокруг Сергея Умнова уже стояла кучка, там пестрела и рубаха Овсенцева… Интересно — Интеграл!..
На обратном пути Сергеев и Фурашов молчали. Алексей, вспоминая разговор с Умновым в приемной Бутакова и первую их встречу по приезде в Москву, в доме Коськина, думал о том, что отношения с Сергеем оказались холоднее, суше, чем можно было ожидать. Время остудило? Возможно. Да и труд, дела — у каждого свои, разные. В академии проще: одна-единственная связывала забота — учеба. А теперь и вовсе, наверное, обиделся: так напрямую ляпнуть — обожаешь…
Его короткий вздох вывел Сергеева из задумчивости. Взглянув, в узенькое, полуовалом, зеркальце над ветровым стеклом, генерал увидел закрытые глаза Фурашова, хотел было усмехнуться, сказать шутку, но подумал: «Наверное, устал» — и промолчал, настраиваясь на прежний лад. Мысли перескакивали с одного на другое. И это раздражало, потому что надо было думать о главном. Сейчас вот внимание репьем прицепилось к шраму Фурашова. Тот отклонил голову, в овальчике зеркала видно: из-под воротника рубашки выпростался угольником шрам, стежка шва словно наварена. И оттого, что рана была зашита грубо, неумело, видимо, наскоро, в спешке каким-то эскулапом, невольно подумалось: «Да, да… Зееловские высоты!» Но уже мысль перескочила вновь к Бутакову. «Говорит и выглядит — государственный человек! А своя рубашка все равно к телу ближе… Но ведь он действительно в первую голову — государственный человек. Все его заботы — ночей не спит — о «Катуни». Так зачем же тогда ложку дегтя в бочку меда? Обычная человеческая слабость? Но если результаты такие, как говорит Бутаков, лед, значит, тронулся. Но и приукрасить — Борис Силыч дорого не возьмет!..»
Генерал повеселел, потер ладонь о ладонь, припомнил, как Бутаков довольно рассмеялся, когда он его спросил: «А какой поправочный коэффициент брать?» И сразу подумал о другом: «Интересно, как воспримет все это Василин? Маршалу Янову пришел с полигона подробный отчет. Не минует он и Василина».
И хорошо, что взял Фурашова, — пусть закаляется, понимает, что к чему. Наверняка отложилось кое-что, «почувствовал атмосферу», как говорит Янов. Что ж, маршал и надоумил: «Подбирайте исподволь в будущую государственную комиссию людей, находите способ приобщать их к делу. Нужны будут умеющие объективно разобраться и в технике и политике». Трудно и тяжело ему, но старик прозорлив и мудр в этих делах — недаром судьба не пощадила, не избавила от «опалы». Было дело — снизили в звании, на периферию послали…
Сергеев снова взглянул в зеркальце над стеклом и встретился с глазами Фурашова. Они смотрели прямо, открыто, в них не было недавней сонливости, скорее — задумчивость. Может, и не дремал вовсе?.. И, еще не отдавая отчета, зачем это делает, Сергеев обернулся через спинку:
— Так как, Алексей Васильевич, звали его? Гигант, говорите?
— Умнова-то? Было… — смущенно ответил Фурашов, и щеки его чуть порозовели.
«Ну вот, тогда капитаном был, хоть и храбр, но стыдлив, как девушка, и остался таким», — подумал Сергеев.
ГЛАВА ПЯТАЯ
28 июня
Народу из Москвы наехало — хоть отбавляй.
Сегодня новый пуск.
По плану еще три пуска в «крест»: убедиться окончательно, устойчивы ли результаты. Потом — пуски по реальным мишеням. Это самое важное и интересное! Это впереди. Но ходим именинниками: какие ни на есть, а два пуска в «крест» — не сбросишь со счетов.
Готовности прошли как по маслу. Кнопки пуска нажимал уже другой, мой напарник с полигона. Я стоял у него за спиной. Строб «захватил» ракету нормально, потянулся, описав на экране плавную дужку. И вдруг… что такое?! Дернулась отметка ракеты вправо, «поплыла» — срыв сопровождения!
Те, кто был на вышке, видели — ракета шла нормально на «крест» и внезапно рыскнула, точно ее дернули за веревку, — и к чертям за зону! Позднее, «из-за три-девяти земель», услышали хлопок — самоликвидация…
Набились в «банкобус» — яблоку упасть негде. Янов ко всем: «Давайте, товарищи, искать причину…» Высказывались. Самые дикие предположения. Мнения разделились: одни — ракета виновата, другие — станция наведения. Ракету не спросишь. Но поисковая команда привезла обломки, и стартовики принялись над ними колдовать. А мы опять засели на ночь. Запевай: «Антенны стоят и не крутятся…»
По пленкам кэзеа (еще влажные, с десяток метров) сразу отмел половину возможных поисков: вначале ракета управлялась нормально — дорожки от самописцев ровные, без выбросов. А на метке дальности «двадцать один» команды управления на ракету будто кто-то переключил (хотя никто и никак этого сделать не мог) — они начали выдаваться с противоположным знаком. Вот тебе и на!
Но все-таки легче: искать, выходит, надо не во всей аппаратуре — в одной половине.
Шеф позвонил в Москву — свистать под метелку спецов. К утру подгреб самолет, и с полевого аэродрома всех без пересадки — на станцию наведения.
Вылизывали шкаф за шкафом. Длинный ряд этих узких, высоких шкафов с «пауками» наверху, под потолком, выстроился вдоль стенки. Ходили к ним через каждые полчаса: «Ну как?» Сначала спецы бодрячком: «Будет порядок!» Потом: «Дайте работать!» К утру в рот воды набрали — отмахивались.
А утром ворвался сам инженер-подполковник Шуга. Совсем на подбородок отвалилась нижняя губа. Объявил: антенный блок подвел.
Регулировали его накануне пуска — машина так себе, не сложная, — и кто бы мог думать, что причина в ней! Работали полигонщики и штатские. Поди узнай, кто виноват…
Бросились его обнимать, благодарить.
Нет для нас милее друга,
Чем Василь Назарыч Шуга…
Вот уж верно: инженер он отличный. А в эти дни соберет всю команду, надуется весь, губа на подбородок — нелегко ему, — и скупо выдавит: «Работать надо».
29 июня
Снова пустили. И… ракета пошла выделывать пируэты, будто падеграс, треклятая, танцевала! Клюнула носом в степь — на четыре метра зарылась. Поисковики еле откопали.
Считают — опять у нас прокол. Пленочный «бог», инженер-капитан Капустин, сдвинув белобрысые брови, изрек приговор: «Дискриминаторные панели».
Главный представитель от промышленности, неулыбчивый, мрачный, нашел меня между линеек: «Ну что же, боги и пророки, или песни пойте, или…» — И выразительно скрестил волосатые короткие пальцы.
Так, так…
2 июля
И третий пуск неудачен. Все ходят как в воду опущенные. Гроза над нами сгущается. Это видно по начальству — нервничает: то само связывается с Москвой, то Москва требует кого-либо. Зеленые Ли-2 садятся и взлетают: из столицы в столицу; «Победы» и «ЗИМы» снуют по бетонке, словно в челночных операциях, с одной площадки Кара-Суя — сюда, на наши площадки, и обратно.
Принято решение: проверить работу «Катуни» по самолету. Просто записать ошибки, параметры… Вот тебе и скорые пуски по самолетам-мишеням!
С утра над степью пилил и пилил Ту-4: уходил куда-то, скрываясь из глаз, и оттуда, из дали, начинал полет на станцию, проплывал над ней, разворачивался за Кара-Суем. Поревывал четырьмя двигателями. Крутились жернова-антенны, грелись шкафы. И опять самолет уходил, начинал новый заход…
К вечеру, еще не просохли пленки кэзеа, их потребовали к себе Янов и Бутаков. К «банкобусу», где заседала комиссия, просеменил на кривых ногах капитан Капустин.