Полная чехарда: ошибки сопровождения самолета «ни в дугу» — вылетели за допуски! Выходит, то первое блестящее наведение в точку, в «крест» — случайность? Помалкивают. Кто решится ответить на этот вопрос!
Вкалываем снова. Ужинаем рыбными консервами. Утром валимся на резиновые коврики между шкафов — кули с мукой.
Утром Алексей пришел на работу с чумовой, побаливающей головой. Накануне в домоуправлении, когда он сдал ордер, ему вручили ключи на проволочном кольце, и Алексей прямо оттуда, не раздумывая, поехал в гостиницу, рассчитался и, захватив потертый чемодан и сверток накопившегося грязного белья, ушел. Автобус долго петлял по каким-то переулкам, потом переехал узкий деревянный мост через окружную дорогу и привез на Октябрьское поле.
Весь район походил на строительную площадку: разрытые тротуары и проезжая часть, горы глинистых навалов. Проносились самосвалы с бетонным раствором и щебенкой, тягачи с прицепами тащили строительные детали. Многие улицы были только обозначены, да и никто пока не удосуживался подумать об их названии — просто улицы Октябрьского поля: первая, вторая… Везде над старыми домишками, утопавшими в зелени тополей, и длинными облезлыми бараками — высокие стрелы кранов и новенькие, похожие друг на друга, редкие дома торчат над всем, как зубы в щербатом рту.
Отыскан свой дом на последней, шестой, улице — белая эмалевая табличка прилепилась на его торце, а нижний этаж блестел огромными квадратами стекол будущих витрин магазина, сейчас забеленными изнутри, — Фурашов торопливо, через две ступеньки, поднялся на третий этаж, отпер дверь. Квартирка была небольшая, с узеньким коридорчиком. Долго стоял — колотилось сердце. «Неужели все? Поиски кончились и можно дать телеграмму — приезжайте?» Он осторожно ходил по отциклеванному свежему паркету, оглядывал пестрые, в точечку, обои, пахнувшие клеем, дотрагивался до раковины, кранов на кухне, гладил холодную эмаль ванны, не замечал изъянов — обои кое-где были запачканы, раковина забрызгана белилами, рыжее пятно засохло на керамических плитках в ванной…
Успокоившись, Алексей внес чемодан и сверток в крайнюю, поменьше, комнату и отправился искать магазин: надо было купить матрац, простыни. Теперь, до приезда Вали с девочками, он будет жить в своей квартире.
Промтоварный неказистый магазинчик отыскал где-то у самой окружной дороги. Но в тесном магазинчике успех ждал небольшой — матрац купил, простыней же не оказалось, и Алексей поехал в центр города. А вечером, умаявшийся, кинув матрац на пол, успев прилечь, вытянуться, ушел в небытие.
Утром проснулся с головной болью: запахи скипидарной мастики, клея, извести, ацетона сделали свое дело…
Свет косо вливался в окно, и на противоположной стене, на изжелта-светлой шахматке паркета отпечатался переплет рамы — сломанный крест. Сидя на матраце, в переполнявшем комнату свете, Фурашов повел взглядом вокруг. Квартира теперь показалась больше, потолки выше, пестренькие обои — совсем милыми, симпатичными…
Маршал Янов стоял у глобуса, в задумчивости перебирал пальцами по гладкой вылуженной поверхности шара. Глобус бесшумно поворачивался на шарах-подшипниках, вделанных в чугунную подставку. Неторопливо звучал глуховатый голос Янова:
— Да, товарищи, я пригласил вас, чтобы посоветоваться… Как быть? Что делать? Какое резонное решение? — Он говорил раздумчиво, интонация, тембр — доверительные, мягкие. — И мы сами еще, вверху, не знаем… Но вопрос назрел: какую принять организационную форму? Единое командование зенитной артиллерией и зенитными ракетами? Или разные? Имея в виду, что будущее за ракетами, мы не сбрасываем со счетов и зенитную артиллерию… Вот как стоит вопрос. От нас требуют решения министр и Военный совет.
Он вскинул кустистые, торчащие жестковатой щетиной брови, глаза твердо оглядели сидевших за столом: мол, вот я перед вами и говорю открыто, без утайки, о том, что думаю и чего не знаю сам.
За столом молчали. Помолчал и Янов, снова опустив глаза. Медленно вертелся под пальцами глобус.
Алексею теперь нравились в маршале и этот раздумчивый голос, и манера не подавлять, а призывать собеседника, настраивать на размышления, — с этой манерой столкнулся тогда, в первые дни прихода в штаб, — и даже вот это поглаживание рукой по блестящей лысине, по скобочке седоватых волос: оно казалось добрым, домашним.
Свет наполнял кабинет, несмотря на то, что шторы на окнах были плотно запахнуты. За полированным столом — знакомые и незнакомые генералы и офицеры. Алексей осторожно, чтоб не показаться неучтивым и бесцеремонным, поглядывал на них. Генерал Сергеев, сидевший с краю, выпрямился, возвышаясь над всеми на целую голову. Лицо спокойное, строго-сосредоточенное, брови сомкнулись — думает. Наискосок от Алексея — генерал Василин. Низко склонился над столом, вытянув перед собой руки, выгнув под голубовато-серой форменной рубашкой спину, будто изготовился к старту на беговой дорожке. На зеркальной поверхности стола — отражение: лицо, с расслабленными мускулами, обвисающими щеками, чуть оттопыренной нижней губой, с пергаментно гладкой, без единой складки, кожей на лбу, выражало равнодушие и вместе с тем нетерпение. «На здоровье, верно, не жалуется», — подумал Фурашов и тотчас отвел взгляд: забылся и, кажется, слишком уж пристально разглядывал.
Были здесь и другие генералы, полковники — всего десятка полтора, — самые разные специалисты. Все, кто мог сказать свое слово. Был и полковник Танков. Он сидел справа от Фурашова, застыв в нервной напряженности, в ожидании — сейчас что-то произойдет, а что, он не знает и мучительно ждет…
— Да, вопрос, пожалуй, стоит так, — повторил маршал в тишине, и Алексею показалось — повторил с какой-то грустной обреченностью. — Хотелось бы услышать ваше мнение…
И тут Василин подал нетерпеливо голос — ждал этой маленькой зацепки:
— Скажем, товарищ маршал! Есть мнение…
Шумно двинулся вместе со стулом, наливаясь малиной, подтягивая к себе по столу папку, тисненую, с Кремлем. Неторопливо поднялся — не по-военному, с достоинством: почти все сидящие здесь были рангом ниже его.
— Вот нам предлагают высказать соображения. И вопрос стоит: или — или. Нужны ли мы? Какие соображения? Сами себя подрубить?.. И получается, что режут, а плакать не дают.
Кто-то хихикнул, но осекся: уж больно гробовая стояла тишина. Василин свирепо обернулся на смешок, но затем снова уставился на Янова, окаменевшего у глобуса — глаза опущены, пальцы больше не двигаются по поверхности шара.
— А я спрашиваю, товарищ маршал, что изменилось, почему будто стало невмоготу — вынь да положь эти оргмероприятия? Техника другая? Вместо артиллерии — ракеты? И что же? Только сменилось название — тот же Микитка, но в другой ермолке! — Голос у Василина хриповатый, жесткий. Взмахнул рукой. — Нет, я заявляю: не вижу ни повода, ни возможности заколачивать в гроб зенитную артиллерию, устранять командующего и его штаб. — Он возвысил голос: — Пробросаемся! Мы воевали… Да, воевали! Стояли насмерть, сбивали воздушных стервятников. Это не сбросишь со счетов. У, нас опыт войны, традиции, а у тех, ракетчиков, у молодых, что?
— Свои будут традиции! — спокойно подал реплику Сергеев. — А многие возьмем у зенитчиков.
— Вот-вот, возьмете! — будто зло обрадовавшись, подхватил Василин. — На готовенькое охотников, как мух на пирог!.. Не ново! Отдай жену дяде… — В коротком, невеселом смешке колыхнулось тело. — Мы предлагаем: объединить управление генерала Сергеева со штабом командующего артиллерией — один хозяин должен быть! Предложения мы, товарищ маршал, подготовили. — Он прихлопнул рукой по папке, сел, энергично, резко.
— Консерватизмом попахивает, Михаил Антонович! — отозвался Сергеев, поворачиваясь на стуле и добродушно улыбаясь.
— Сорочьих яиц не едим! — бросил полушутливо, полусердито Василин. — Не святые — можем попахивать. А чего же?..
— Перебранка, товарищи, неуместна, — проговорил Янов с огорчением, насупившись, и неторопливо прошел к переднему краю стола. — Да, неуместна. Для серьезных дел собрались. Давайте соблюдать рамки приличия.
Опять стало тихо. Фурашова точно кто-то толкнул в эту секунду изнутри — властно, настойчиво. Посмотри! Он поднял глаза на Танкова: выражение нервного ожидания у полковника сменилось теперь болезненно-горьким, страдальческим. И Алексей невольно усмехнулся, припомнив слова Адамыча: «Трудно ему! Надо все время держать нос по ветру, а то получишь как раз по нему… А держать-то все труднее: раньше был один Василин, теперь сколько ориентиров!» Да, прав, кажется, Адамыч! Что ж, в случае с письмом Танков открылся, как плохой боксер, — весь…
Алексей все последние дни бегал по крутым лестницам с этажа на этаж: первый вариант проекта наставления был готов. Получилась не бог весть какая объемистая работа, всего около сотни страничек на машинке, но он точно знал — были там острые моменты, какие должны вызвать споры и, возможно, возражения: кое-что в статьях, наставления оказывалось выше и строже, чем было записано в техническом проекте на «Катунь». Алексей шел на это сознательно.
Сергеев держал проект два дня, потом пригласил Фурашова, — глаза лучились затаенной веселостью и сдержанной возбужденностью, словно говорили: «Ну и заварили вы кашу!» И сказал: «Вижу, Алексей Васильевич, хотите вступить в спор с самим Борис Силычем? Что ж, идеи мне нравятся. В отделе, говорите, читали? Рассылайте, пусть дают свои замечания, — это ведь только вариант, а там посмотрим».
Отпечатав копии на ручном ротаторе в узкой, тесной «общей части», Фурашов разослал их по разным инстанциям. Сбывались слова Адамыча о цветиках и ягодках: даже здесь, в управлениях, дело продвигалось иной раз нелегко — проект читали и перечитывали. Замечания росли, точно ком. Всякие были замечания — дельные, иногда осторожные и… просто никакие. «Никакими» Фурашов считал те безымянные значки на полях, обычно тоненькие, чуть приметные вопросительные и восклицательные знаки, крестики и «птички», поставленные разноцветными карандашами. Они появились именно возле тех статей, которым Алексей придавал серьезное значение и которые как раз и касались того, что он называл «выжиманием из техники максимума» — всех ее боевых и технических возможност