— И чувствуем, и можем ничего! — ответил Коськин.
— Отлично! Жизнь идет со всеми своими прелестями и неприятностями, как говорит наш общий с вами знакомый генерал Василин!.. — Астахов рассмеялся, прищурился. — Кстати, увидитесь с ним! Не соскучились?
— Вроде бы нет…
— Так вот, Константин Иванович, зайдите к Якову Александровичу Князеву. Только что звонил… Приглашает!
— Зачем?
— Когда начальство любит, оно не объясняет. А вас оно любит. — Астахов продолжал с улыбкой смотреть на Коськина, но, видимо почувствовав, что игра затягивается, сказал: — Словом, Константин Иванович, Князев все расскажет. Придется поохать к Василину, у него к вам личное дело. Но… потолкайтесь там по управлению, среди офицеров, — смотришь, темы сами всплывут, проклюнутся. К своему товарищу зайдите да и к генералу Сергееву, если удастся… Поглядите, понюхайте, присмотритесь. Желаю успеха!
Кабинет Князева помещался на «чистой половине» редакции, за крутым поворотом узкого коридора; секретарская с ее постоянной суетой оставалась в стороне. Тут, в глухом закоулке, всегда почти гнездились покойная тишина и прохлада. Единственное окно кабинета выходило на задворки, открывая неприглядный пейзаж, нагромождение угловатых, островерхих крыш. Отсюда, из окна, казалось, что они слиплись, срослись от времени и тесноты в одну общую причудливо сработанную по чьему-то чудачеству или прихоти крышу — то крытую новым, пронзительно сверкающим цинком, то крашеным ржавым железом, то старой плесневелой черепицей. Князев не любил этот «пейзаж». Всякий раз, входя в кабинет, задергивал тяжелые оранжевые шторы, и в кабинете воцарялись те же тишина и прохлада, что и в коридорном закоулке. Нарушались они разве только во время читки полковником Князевым очередного номера. Тогда по закоулку — в кабинет и из кабинета — торопливо ходила маленькая, остроносая курьерша Люся, топая каблучками по выщербленному полу, шурша полосами газеты — полувлажными, свежими, пахнувшими краской.
И мебель в кабинете Князева под стать этой тишине — вековая, тяжелая: массивный диван коричневой кожи с высокой резной спинкой, огромный стол с суконным зеленым верхом и пузатыми ножками, стулья, кресла тоже кожаные, высокоспиначатые. С углов стола, валиков и боковин дивана, с подлокотников кресел и стоек стульев скалили хищно пасть деревянные головы драконов…
Настроение в это утро у Якова Александровича было неплохим. Правда, почти всю ночь он не сомкнул глаз, С вечера десятимесячный внук, крепыш, улыбчивое, веселое и пухлое создание, вдруг начал без видимой причины плакать, извиваться в кроватке. И имя, данное внуку по деду, и то, что Яков Александрович, приглядываясь к этому беспомощному, крошечному существу, втайне открывал черточки сходства внука о ним, с дедом, — крутоватый, выпуклый лоб, небольшие, оттопыренный уши, будто кто-то чуть заломил их вперед, упрямый остренький подбородок. Все это льстило самолюбию Якова Александровича, подогревало внутри него добрый пламень. Короче, он любил малыша, и страдания внука в эту ночь были и страданиями деда…
Полосы после первой корректуры еще не поступали, и Яков Александрович, испытывая минуту расслабления перед началом читки, сейчас невольно припоминал повадки внука, одному ему милые и понятные: то улыбался, нешироко, тускло, то топорщил редкие брови, и тогда сероватые глаза под косо спадавшими веками сразу холодели.
Секретарь Любовь Петровна переступила порог, мягким голосом сказала:
— Пожалуйста, Яков Александрович, возьмите трубку. Генерал Василин.
— Василин? Спасибо!
Под прозрачной плексигласовой пластинкой на черном массивном аппарате с белыми, словно у рояля, клавишами трепетно мигал розовый глазок. Всего секунды понадобились полковнику Князеву, чтобы в голове пронеслось — встречались в войну, мельком, случайно, а после, за все эти годы, виделись два-три раза, и встречи эти для обоих были не столько неприятными, сколько просто неловкими. Особенно для него, Князева, который ловил в глазах генерала Василина всякий раз скрытую насмешку, Яков Александрович всегда ожидал худшего: а ну как прямолинейный, грубоватый генерал, улучив момент, на людях вдруг рассыплется надтреснутым смешком: «А я вас знаю, полковник! Хе-хе!.. Интересно знаю!» Поэтому Князев всякий раз старался сократить, свернуть встречу с ним, искал повод уйти, хотя генерал, кажется, напротив, настроен был мирно.
И вот теперь — звонок… Ну что ж, ему, Князеву, в конце концов, наплевать на все, что думает генерал Василин о нем и о том давнем, смешном, проходящем эпизоде.
— Слушаю! Князев.
— Приветствую деятелей пера! — зарокотал в трубке басок. — Василин… Здравствуйте!
— Здравствуйте! — сдержанно проговорил Князев.
В другое время Яков Александрович непременно назвал бы в трубку полностью и должность, и звание, но сейчас это скромно-внушительное «Слушаю! Князев» и сдержанное «Здравствуйте» были со значением: Василин должен сразу почувствовать и понять нужную тональность разговора. И столь же сдержанно Яков Александрович поспешил добавить:
— Да, слушаю вас.
Очевидно, маневр удался, потому что Князеву почудилось — Василин в замешательстве примолк, потом в трубке храпнуло, словно генерала неожиданно чем-то ткнули, и напористый бас затряс громом мембрану:
— Так что? Не узнал? Василин, говорю… Генерал Василин!
«Он сейчас напомнит еще кое-что», — мелькнуло в голове Князева, и, поняв, что пора «отпустить», он торопливо, будто искренне обрадовавшись, заговорил:
— А-а, конечно! Конечно!.. Телефоны. Теперь лучше слышу! Рад!
— Как жизнь?
— С переменным успехом.
— Как говорится, со всеми прелестями и неприятностями? Читаю вашу газету. Бойко, бойко пишете! Иной, глядишь, так завернет — крякнешь только. Дискуссию, вижу, затеяли? Командиров пощипать, а? Мирное время? Игра в прятки! Армия — железная дисциплина, а не игра в детки-няньки!
Василину понравился собственный каламбур, он раскатился грудным смешком. Выдержав несколько секунд, пока генерал отхохотался, Яков Александрович, чуть грассируя, с мягкими нотками в голосе, покачивая головой, — ему представлялось, что так убедительнее и весомее, — принялся пояснять, что новое время диктует и новый подход, а отставать от духа времени, как известно, неразумно и опасно. «Новое время — новые песни». Он говорил минуты две, развивая свою мысль с тайной злой радостью: «Ну, захотел — получай». А на том конце провода, сидя за столом в кабинете, генерал Василин ерзал, негодуя на себя: угораздило, позвонил этому выскочке, который даже не узнал его, Василина, а теперь еще читает мораль. И, мысленно понося Князева на все лады, тоже думал: «Шельма, схватил, подсек, как пескаря! Стервец, щелкопер!»
— Ладно, ладно, — прервал он, не слушая больше убаюкивающий голос Якова Александровича. — Бог вам судья…
— Ну почему же? — мягко возразил Князев. — Наши судьи — читатели.
— Знаем, знаем! Судьи — читатели, а верховные-то прокуроры вы сами! — раскатился коротким смешком Василин. — Сам вот подался в писатели. Докладываю!
— Что ж, дело хорошее, — уклончиво ответил Князев.
— Хорошее… Черти эти издатели! Камней на дорогу накидали, лоб уже бью: то не так, это не этак! Вот и звоню: может, найдешь парня какого? Посоветоваться хотелось, как подступиться. Шишек чтоб меньше было!
«Ага, — подумал Яков Александрович, отстранив от уха трубку — она оглушительно хрипела, — о чем заговорил! Теперь ты — наш, не станешь больше хитрить. Благодетеля во мне увидишь! Только и мы не лыком шиты: не сразу получишь, проглоти сначала по самое удилище».
— Это, пожалуй, можно. Но дело добровольное.
— Понимаю! Уж придумай какой-нибудь ход. Не читать, не писать, совет только. Поговорить, покидать кости… Так у вас вроде говорят?
— Хорошо.
— Ну, жду! Приветствую!
Василин с сердцем бросил трубку на рычаг:
— Щелкопер! — Вытащив платок, отирал влажную шею. — Попотеть заставил… циркач несчастный!
Задержал руку с платком на затылке, на жесткой складке, уставился не мигая в темнеющий угол кабинета — и вдруг понял, что именно это слово, сорвавшееся неожиданно, он искал для характеристики Князева, и вновь, повернувшись к молчаливому аппарату, с ядовитым смаком сквозь злой смешок повторил раздельно:
— Цир-кач!
Сунув платок в карман, нажал кнопку звонка в приемную и, когда в проеме двери вытянулся адъютант, мрачно сказал:
— Тут позвонят эти циркачи, пропуск выпиши.
— Циркачи? — удивленно переспросил адъютант.
— Фу ты!.. Из редакции…
«Циркач, писака! Знали бы про это твои собратья, — было, в атаку с некоторыми ходил…»
Князев, положив трубку, стоял, не садясь в кресло, и если бы в эту минуту кто-нибудь заглянул в его небольшой зашторенный кабинет, погруженный в мягкий полумрак, то остановился бы в замешательстве. Заместитель главного редактора стоял, молодцевато выпрямившись, словно знаменитый артист перед объективом фотоаппарата, плоская грудь под кителем напряглась. Он улыбался тихо и удовлетворенно — чувствовал свою силу. Это ощущение собственной силы не могли уменьшить ни рыхлые складки кожи, предательски отвисшей ниже подбородка, ни редкие, пепельно-серые ссеченные волосы. Он любил это чувство, чувство одержанной победы, маленькой ли, большой ли, — оно не изменяло ему многие годы, даже в самые мрачные, несчастливые периоды жизни.
Да, трудная и непредвиденная победа, победа, которой Яков Александрович уже и не ждал, думая порой с содроганием о том, первом, случае, когда остался внакладе, в проигрыше. Последствия того проигрыша походили на пытку, мучительную и долгую, в которой трудно было предугадать, когда Василин нанесет удар. Теперь же ему, Князеву, ясно: этого удара он мог больше не опасаться — его не будет. Никогда! Дамоклов меч отведен…
И тот давний фронтовой эпизод уже не так противно и мрачно встал вновь перед ним.
…Серенький осенний и дождливый день, один из тоскливых дней безвременья — от золотой осени к предзимней сухости. Фронтовое небо нависало над окопами, сеяло на землю морось. В печальной тиши чернел в дымке оголенный лес. В траншеях бойцы, пригибаясь, ходили, увязая в чавкающей глинистой жиже, промокшие, грязные, коробом топорщившиеся плащ-накидки шуршали, словно берестяные.