Оборона держалась дольше двух месяцев, и окопная жизнь по своим неписаным законам вошла в ровную колею, стабилизировалась: редко погромыхивали орудийные выстрелы, глухо, как в подземелье, рвались снаряды, иногда пробормочет короткой очередью пулемет. Солдаты и офицеры прижились по хатам большой, протянувшейся вдоль речушки станицы, заменяя ее хозяев: то, глядишь, солдат или офицер, вольно одетый, колет во дворе бревнину на дрова, ремонтирует хлев, взяв ведра, перебегает улицу к колодцу, а то и полуодетый, босой колышет люльку, пока ядреная казачка, переобувшись в его кирзовые сапоги, сверкая крепкими сметанными икрами, таскает поленья к печке, чтоб сварганить нехитрый завтрак из солдатского пайка.
А на немецкой стороне в той же станице по воскресным дням весело и совсем беспечно названивала колоколами церковь, скликая прихожан к заутрене.
Всю эту невоенную и довольно странную тишь дополнял сопровождавший Князева на передовую в видавшем виды «виллисе» полковник из политотдела армии — молодцеватый, в тонкой английской шерсти гимнастерке, тщательно выбритый, свежий, с начищенными сапогами. Глядя на него, можно было без труда понять, что он тут, в обороне, забыл о бессонных ночах, неуюте колесной жизни, тревогах наступления и, может быть, о том, что рядом война.
Днем Князева принимали в штабарме, принимали щедро, словно высокое начальство: стол в начальственном закутке офицерской столовой был накрыт по-фронтовому отменный, с водкой и снедью — не американской тушенкой, а русской рыбой, мясом, свежими овощами. Такой прием не только приятно пощекотал самолюбие Якова Александровича, но и, естественно, не мог не отразиться на аппетите — к «виллису» гостя вывели «тепленьким», надеясь, что дорогой к передовой его протрясет и проветрит и, как сказал генерал Василин, сделает ясным как стеклышко. За столом Василин по праву соседа подливал Князеву, сам же, пропуская рюмку, покрякивал, басил: «Прессу мы любим! Закручивают, сукины сыны!»
В «виллисе», сидя на заднем сиденье, склоняясь к затылку Князева, молодцеватый полковник занимал его разговором, не очень осведомленно поясняя боевые новости, и Яков Александрович, стараясь сохранить достоинство, слушал его быстрый говорок, просачивающийся к сознанию сквозь шум и звон в голове, и, ворочая дубеющим, чужим языком, вставлял изредка реплику или вопрос.
Уже к сумеркам по настоянию Якова Александровича его доставили в батальон сибиряков. Комбата нашли в небольшой землянке, освещенной трофейными стеариновыми плошками. Хоть и в сложном положении был Яков Александрович, но запомнил — капитан был приземистый, какой-то корявоватый, широкий и хмурый, с ширококостным же, вроде бы восточным, лицом, поросшим рыжеватой щетиной, и относился он к числу тех людей, кому, определяя возраст, обычно дают в полтора, а то и в два раза больше. Да и фамилия его врезалась в память — Кандурин. Он молчаливо повел гостей по окопам, нисколько не смутившись, не испытав никаких эмоций при виде незнакомого подвыпившего полковника в солдатской плащ-накидке. То ли он ничего не заметил, то ли привык ничему не удивляться, принимать все с философским равнодушием, он шагал по окопам, набросив на плечи мокрую, коробившуюся накидку, пояснял немногословно, сколько впереди противника, какие огневые точки. Дождевая кисея и приближавшиеся сумерки скрывали и окопы немцев, и станицу, и трехглавую церквушку на взгорке.
В окопах солдаты попадались редко, на площадках для пулеметов кое-где стояли «ручники», «дегтяревцы», прикрытые пятнистыми трофейными накидками, а то и просто кусками старой фанеры. От этой тишины и безлюдности даже сквозь хмель к Князеву внезапно подступило чувство жути, и, увязая в глинистой жиже, слушая комбата, он испытывал еле сдерживаемую злость.
— Сколько уже стоите?
— Стоим-то больше двух месяцев, — равнодушно ответил капитан. — А сколько еще — никому не известно.
— Бабами обзавелись? По два раза оженились небось?
— Кто и обзавелся… Только не считаем!
— Вижу! Окопы пустые. Вроде и войны нет!
— А тут и не нужно. В другом месте наш брат нужен. А что пусто… Будет пусто: по семь раз в атаку за день ходил, неделя — и полегли сибирячки! — Капитан как-то каменно усмехнулся, жестокостью налились глаза, лицо потемнело, обтянулись скулы. — Бабы! Кто кислое поел, а у кого оскомина… Вы уж, товарищ полковник, лучше не троньте!
В ячейке, под земляным козырьком, они обнаружили солдата: сидел, съежившись под заскорузлой накидкой, и было очевидно, спрятался здесь. Лицо у солдата простоватое: большие уши, широковатый нос и голубые глаза, так не вязавшиеся с простым обличьем, словно они тут были чужими.
Комбат остановился:
— Почему, Степчук, оставили пост наблюдения?
— Ховаться треба! В самый раз… Этот чертяка настраивает ту… балалайку, товарищ капитан! Сейчас сыграет!
Он только шевельнулся, не подумав встать или вылезти из норы.
У Якова Александровича — он бы и сам не мог отдать отчета почему — вдруг от закипевшего бешенства помутилось в голове.
— Капитан! За юбку держитесь! Перед вами давно, поди, немцев-то нет!
И неожиданно для всех, и для самого себя, Князев перемахнул невысокий, от времени и слякоти расползшийся бруствер, выпрямился в рост, зашагал от окопов по полю с полегшей черной картофельной ботвой.
— Назад! Ложись! — хрипло прокричал капитан Кандурин. — Савчук! За мной!
Оглянувшись, Князев увидел испуганные лица полковника из штабарма и начподива, увидел и бросившегося на бруствер капитана. И тотчас где-то вдалеке, словно прокрутили дважды ржавую мясорубку, глухо проскрежетало, и зловещий переливистый вой пронизал низкое сумеречно-серое небо. И сразу — оглушительный взрыв, от которого, кажется, лопнули в ушах перепонки, толчок, удар о землю, падение куда-то вниз…
Яков Александрович трудно, в дыму и гари, не ведая, где он, поднялся, плечо и бедро ныли от боли.
Он увидел: знакомый солдатик лежал навзничь, разбросав руки и ноги, будто бежал и со всего маху бросился на землю, и теперь смотрел в дымное небо… Угол жесткой, мокрой накидки закрыл часть лица, и вся она была изорвана. Капитан, поднимаясь с земли, отплевывался, хрипло ругался:
— Сволочь!.. Баба… Убить мало!
К Князеву по ходу сообщения торопливо подходили генерал Василин и, кажется, комдив, полковник из штабарма, начподив и кто-то еще, кого Князев не знал.
Комдив выскочил из хода сообщения, шагнул к капитану:
— Что случилось, Кандурин?
— Вон… пристрелить мало! — крикнул капитан в сторону Князева и, пошатываясь, пошел к окопам.
Василин с брезгливой насмешливостью смотрел на перепачканного, бледного Князева.
И то ли от смрадной толовой гари, петлей перехватившей горло, то ли от увиденной крови, хлеставшей из культи капитана, Князеву вдруг муторно икнулось, словно кто-то поддал по животу. Уже не боясь ничего, только отметив презрительную ухмылку Василина, его смешок: «Газетчик, ха-ха!», Яков Александрович успел отбежать за поворот хода сообщения, и желудок вывернуло наизнанку…
Сейчас, на миг высветив в памяти эту давнюю историю, он вспомнил вскользь и то, что тогда не обошлось «без акций» — сняли звездочку, понизили в должности… Но время и лечит, и притушивает пеплом давности — все забывается, прощается. Забыли, простили и ему. И уже без видимой связи, с довольной ухмылкой подумал, как легко, без особых усилий, он «дожал» теперь генерала. Серые глаза Князева стали жестче. Негромко, но твердо сказал, глядя на телефон:
— Не те времена! Да, не те, дорогой Василин… — Яков Александрович оборвал мысль, побарабанил пальцами по зеленому сукну стола. «Впрочем, и так неплохо! — уже мысленно обратился он к Василину, — забудешь ли, не знаю, но далеко упрячешь в памяти, перестанешь смотреть, точно удав на жертву!»
И, окончательно успокоившись, Князев дотянулся до внутреннего аппарата, решительно снял трубку, набрал номер:
— Петр Григорьевич!.. А Константин Иванович на месте?.. Придется ему выполнить одну миссию. Генералу Василину советы понадобились. Пусть зайдет ко мне!
Выйдя из вестибюля станции метро, Костя решил не садиться в автобус, а пройти пешком до массивного здания Министерства обороны — до него было не больше километра. На улице, изрытой канавами, между буграми песочно-глинистой земли громоздились кладки кирпича, тянулись цепочки труб разных диаметров — от огромных, словно колодезные срубы, до тонких водопроводных.
Вдоль улицы, в глубине, старые халупы тесно лепились друг к другу, тускло отсвечивая кривыми оконцами. Домишки, покосившиеся, с худыми крышами, зияли трещинами разломов. И только один массивный дом возвышался над всем этим — Коськин еще издалека увидел его. У дома уже выстроились недавно высаженные поджарые липки. Натужно, с металлическим звоном рокотали дизелями два экскаватора; с крыш решетчатых голубятен взмывали в воздух стаи разномастных голубей — они носились над домишками вдоль свинцово-недвижной реки, мелькали пестрыми точками на той стороне, над темными голыми деревьями пустующего, печально-тихого парка, терявшегося в дымке.
От земли тянуло бодрящей знойностью, густой влагой. Дышалось легко. Воздух входил в легкие, растекался по телу накатами, и Костя подумал, что день этот, не очень яркий, в сизой дымке, с перемешанными звуками города, есть переломный — от лета к осени. Вот уже заканчивается его третье лето в редакции — этим днем уже заявляла о себе новая осень… Мысль, как по цепочке, вызвала другую, настроившую Костю на грустный лад. Опять всплыл перед ним трудный вопрос: зачем и почему он, инженер, пошел в газету, стал журналистом. Правильно ли сделал? Костя знал — не даст он сейчас ответа себе, понапрасну будет маяться и терзаться. Нет уверенности в высоком предназначении своего труда, по капле расходуешь свои силы, недосыпаешь, нервничаешь, — значит, ты подобен подсадной утке, у которой выстригли маховые перья и дано только крякать, зазывать, но не дано взлетать… Писал рассказы? Баловался стихами? Строчил эпиграммы? В шутку, скорее, ради забавы. И все это пустое, ненужное для газеты, для журналистики. Сказать свое, особое слово — вот что главное. Не скажешь — и растворишься, превратишься в журналиста «вообще», в того, кто умеет «стирать чужое белье», да и то хуже, чем в прачечной, как говорит майор Беленький. Он же как-то сказал и другое, переиначив французскую пословицу: «Трудно быть героем для собственного камердинера. — И добавил: — Толсты́е всем нужны, а они раз в тыщу лет появляются!» Что ж, прав он, наверное. Прав! За эти два года достаточно наблюдений — за примерами не надо ходить далеко. Бороться словом? Одно утверждать, другое отвергать? Каким же надо самому быть, чтоб взять на себя такую ответственность? Смелым, чистым, зорким. Но способен ли ты на это? Отвечаешь ли такому предназначению? Написал статью, что грядет революция в военном деле? Лестно, конечно, быть отмеченным, увидеть на доске отличных материалов свою фамилию, прослыть «буревестником». Да, да! Беленький, вернувшись с «чистой половины», пыхтя сигаретой, щурясь, так что было непонятно, то ли добродушно, то ли ехидно, продекламировал: