— Да, я.
— Интересно, товарищ подполковник! — капитан покосился на дверь в соседнюю комнату. — Ситуация! Вы, значит, и есть подполковник Фурашов?
— А что такое?
— Говорю, такого еще не встречал. Нет! Восемь лет участковым на Плющихе, четвертый — тут. Всего — больше тридцати. Всякое случалось. Труп на помойке находил, в котлету порубленный. Это понимаете? Выкидыша на стройке в трубе обнаруживал — пуповиной, сучка, обмотала шею младенца…
Костя не знал, что делать. Внутри у него все кипело от развязной речи, от хамоватой, с выражением собственного превосходства позы капитана: тот стоял возле стола, размахивая длинными руками. Говорил о вещах, пока не относившихся к делу. Самое главное он, видно, приберег напоследок.
Фурашов переступил с ноги на ногу, что означало у него крайнее нетерпение и возбуждение, сказал глухо капитану:
— Прошу вас, ближе к делу…
Капитан, наверное, почувствовал в словах Алексея неприязнь. Глаза его потемнели и, как показалось Коськину, ушли в глубь глазниц.
— Можно… Что же… — Он сделал паузу, потянулся к планшетке. — Вот у меня тут акт. Валентина Федоровна Фурашова… жена? Так как же получается? В пьяном состоянии, в непотребном месте… Такого не встречал!
Костя увидел: у окна, вцепившись руками в желтые портьеры, стояли притихшие в испуге Маринка и Катя, Задохнувшись от ярости, шагнул вперед, сказал:
— Да замолчите вы! Видите — дети!..
Стеклянная дверь в соседнюю комнату распахнулась, и на пороге показалась Валя. Волосы взлохмачены, вздыбились копной, платье помято.
— Врет, врет он! — держась рукой за косяк двери, истерично выкрикивала она. — Врет все!
Она разрыдалась, закрыв лицо руками, вздрагивая всем телом. Катя выскочила из-за портьеры.
— Мамочка! — Подбежав, обняла мать за талию, прижалась. — Мама, мамочка! Не надо! Ну, прошу… Не надо!
У Кости вдруг пропала злоба к капитану. Чувство стыда, неловкости, какой-то полной потерянности охватило его. Да и капитан, привыкший куда более к сложным ситуациям, с суровой сдержанностью на лице молча складывал в планшетку свои бумаги и замусоленный блокнот, Фурашов стоял поникший, окаменелый, точно все происходившее его не касалось и он трудно думал о чем-то своем.
Словно очнувшись, Валя отняла руки от заплаканного лица.
— Алексей, Алеша! Я сама не знаю, что со мной… Не знаю!
— Мамочка! Мама! — слезливо просила Катя.
Костя взял Валю под руку, усадил на стул. На него пахнуло водочным перегаром. Голова ее упала на скатерть, волосы сбились набок.
Капитан положил какую-то бумажку на стол, обернулся к Фурашову:
— Подпишите акт.
Валя вскинула голову. Схватила бумагу!
— Нет! Не дам! Не дам!
— Не надо, Валя, — тихо, не меняя позы, сказал Фурашов.
— Ну на! Возьми ее! — Она с каким-то злорадством бросила бумагу на стол. — Подпиши! Я — падшая. Падшая! А ты — свободен! Я уйду!..
Катя заголосила, хватая мать за шею, за руки. Костя осторожно положил руки ей на плечи:
— Пойдем пока, Катя, на кухню.
И она, покорно подчиняясь тихому голосу Кости, его ласковому прикосновению, отошла от матери. Костя поманил и Марину, думая о том, что отведет их на кухню и займет чем-нибудь до прихода Лены: она вот-вот должна явиться. А там будет видно…
Выходя в коридор, услышал, как участковый сказал: «Копия вам», — речь шла об акте.
Костя пошел по коридору к девочкам. Они ждали его возле кухни. Позади щелкнул замок — ушел участковый.
Лена пришла к Фурашовым с небольшим опозданием: никак не могла угомонить ребят.
На лестнице, немного разгоряченная от торопливой ходьбы, она невольно замедлила шаги — навстречу спускался высокий человек в милицейской форме. «Зачем он в доме? Впрочем, мало ли зачем».
Дверь открыл Костя. Ей не надо было спрашивать — что-то произошло. По лицу мужа — на переносице две складки: одна прямая, короткая, другая дужкой — она безошибочно научилась угадывать, в каком настроении он возвращался из редакции.
Костя молча принял у нее плащ и сумку.
— Я видела милиционера, спускался по лестнице…
— Да.
— Что-нибудь случилось?
Он наклонился к ней, шепнул:
— Опять Валя. — И громче, с напускной сердитостью, чтобы слышали в комнате, сказал: — Раздевайся, раздевайся… Опоздала!
Из кухни пугливо выглянули девочки и опрометью бросились, перегоняя друг дружку, к Лене, а та весело, со щедрой радостью, знакомой им и так красившей ее, стала, обнимать и тискать девочек, одаривать конфетами. Девочки ластились, жались к ней, как к родной.
— Ох вы, мои милые! Мои хорошие! Лапушки мои! Красавицы ненаглядные, — говорила Лена. — Выросли-то, выросли!
Костя завороженно глядел на Лену, слушал ее радостное, суматошливое воркованье и знал: нет, не ложно все это у нее. Сколько же в ней сердечности и доброты!
— Ну, хватит, Лена.
Она удивленно, с обезоруживающей кротостью взглянула на него. Он показал глазами на дверь.
Из комнаты в это время донесся голос Фурашова:
— Не знаю, Валя… Успокойся… Сейчас тебе надо отдохнуть. Поговорим завтра.
— Да, да, я такая! А с падшей разговор…
Голос Вали был хриплым, язык трудно поспевал за мыслью.
— Да перестань ты! К нам же пришли.
— Кто? Кто?
— Лена. Лена Коськина. И Костя.
— Как же так? Я пойду к ним.
За дверью грохнул стул.
— Сиди, прошу. Я сам…
Колыхнулись портьеры, из комнаты шагнул Алексей, бледный, губы сжаты плотно, в узкую полоску.
— Извините, Лена… Вот пригласил, думал, посидим, но…
Вышла Валя. Резко, неверным движением руки откинула портьеру и, не удержавшись, качнулась, сконфузившись, с виноватой испуганной улыбкой шагнула к Лене.
— Ну вот, вы пришли, а я…
Лицо ее вдруг перекосилось, губы мелко-мелко задрожали, и она ткнулась лицом в грудь Лены. Зарыдала, вздергивая плечами. Началась истерика…
Ее отвели в спальню. Лена забежала вперед, проворно разобрала постель. Валю уложили. Порывшись в шкафу, Алексей достал нашатырный спирт, потер жене виски, поднес пузырек к носу. Она дышала трудно, с всхлипами.
— Нет, я знаю, знаю, как поступлю… Вот детей только жалко… — скороговоркой твердила Валя.
Фурашов болезненно морщился, точно от горечи во рту. А Лена, совсем как с малым ребенком, — мягко, ласково приговаривала:
— Ничего, ничего! Все будет хорошо. Вот отдохнуть… Сейчас разденемся. Так, руку… Вот! Миленькая и хорошая! Послушная моя.
Вскоре Валя, усталая, бледная, с холодной испариной на лбу и синевой под запавшими глазами, в изнеможении затихла, забылась во сне.
Фурашов засновал из комнаты в кухню, на столе появилось кое-что из еды — все, что нашлось в доме. Он хотел было сбегать в магазин, но Коськины запротестовали. Выпили чаю. Разговор никак не получался: говорить о случившемся было тяжело, а затевать какой-то иной, посторонний, было вроде неуместно и неудобно.
Потом Лена принялась укладывать девочек. Фурашов залюбовался ею: вся она светилась радостью, от нее веяло таким теплом, уютом, добротой, что Алексей невольно следил за каждым ее движением, и ему, как откровение, грустное и вместе радостное, пришло на ум: «Удачлив же ты, Костя!»
Он знал: счастье досталось двум этим людям нелегко, сам же он и познакомил их, а значит, в какой-то мере может считать себя сватом или как там это называется.
Случилось это в один из вечеров в Доме офицеров. В ту пору у Вали симптомы болезни не проявлялись еще столь очевидно. Кажется, тогда был вечер академии. Фойе, комнаты отдыха, музыкальную комнату, танцевальную площадку, устроенную прямо на плоской крыше здания, наводняли веселые и бравые слушатели в коротких, тесных, точно панцири, мундирах с «катушками» на рукавах и жесткими стоячими воротниками. Цвета зеленый и синий преобладали у мужчин. Зато подруги их, словно затем только, чтоб скрасить однообразие, являли собой разливанное море всех красок и оттенков: двигался, колыхался в смехе и разговорах живой цветник. Народу набилось всюду много, только в музыкальной комнате — с десяток человек. Невысокий, черноволосый, с тонким нервным лицом старший лейтенант — морячок с параллельного факультета, сидя за роялем, играл сосредоточенно и не очень уверенно старые довоенные песенки. В левый глаз его будто попала соринка, и он, безуспешно пытаясь избавиться от нее, то и дело смаргивал, по щеке легкой тенью пробегала гримаса. Фурашов слышал: лейтенантом он дрался в морской пехоте, и в Керченском десанте взрывом бомбы его закопало живьем в землю — чудом выкарабкался на белый свет. Лена сидела сбоку от Фурашова, за Валей. С нею, подругой жены по институту, он был немного знаком. В тот вечер Лена показалась Алексею особенно красивой: ей очень шло черное креп-жоржетовое платье, черные лакированные туфли-лодочки на стройных ногах, светлые золотистые волосы ее, схваченные в пружинистые трубочки-локоны, распускались по открытым плечам. Легкая грустная тень в глазах — должно быть, думала о чем-то не очень веселом…
Оставив женщин, Алексей вышел покурить и в фойе увидел скучавшего Коськина. Одиноко, по привычке заложив руку за спину, разглядывал давние, густо облепившие стены плакаты и диаграммы — видно, поджидал холостяцкую братию.
Алексею вдруг пришла идея:
— Пойдем, там Валя. И познакомлю с девушкой. Отличная!
Коськин без всякого энтузиазма принял предложение и, бросив: «Ладно, все равно Гиганта нет», пошел вслед за Фурашовым по людным коридорам.
Пока Валя и Костя обменивались обычными приветствиями, Алексей взглянул на Лену: появление Коськина, кажется, не произвело на нее никакого впечатления. Она равнодушно взирала на говоривших, теребя на коленях черную сумочку.
— Вот, Лена, познакомьтесь, — сказал Фурашов, — баснописец… Костя Коськин.
Дрогнули глаза, сузившись, уставились с интересом на Костю. Она оглядела невысокую, поджарую его фигуру, жестковатые, ежиком, волосы и расхохоталась:
— Баснописец?!
Костя на секунду смутился: кое-кто оглянулся в их сторону. Потом спокойно ответил: