— Когда-то один поэт сказал: все идет от смеха — ум, красота и даже пищеварение. Вы не находите?
— Простите, не хотела…
Костя еще с минуту поговорил, заторопился, сухо кивнул Лене и ушел.
Сейчас, припомнив тот давний вечер, с которого все началось, — через три месяца Лена и Костя поженились, — Алексей вдруг подумал: «Должно быть, и в ласке ее рука удивительно мягки, теплы, нежны…» И странно: может, всего на секунду, на миг, но до физической, острой реальности ощутил их прикосновение на своей шее, и оно обожгло его, опалило. Но в следующую секунду, испугавшись и обозлясь, ругнул себя, отвернулся.
— Алексей, мы пойдем, — услышал он, словно издалека, голос Кости.
— А-а… да. — Он очнулся и сразу же заторопился, не решаясь взглянуть ни на Костю, ни на Лену.
Алексей пошел проводить их. Еще на лестнице почувствовал леденящее дыхание воздуха — внизу с ржавым повизгиванием хлопала дверь. Погода изменилась. Стало холодно, дул порывистый ветер, низкие тучи пробегали торопливо, словно хотели укрыться от погони там за домами, позади Серебряного бора, где небо вставало иссиня-черной мрачной стеной. Справа дотлевала лимонно-зеленая полоска зари. По пустынному, еще не освободившемуся от строительного хлама двору под дождем пробегали одинокие фигурки людей, юркали в подъезды.
…Лена смотрела в темно-слюдяное окно автобуса, на стекающий сплошными струями дождь.
— Что будет с ними, Костя?
— Не знаю. Перемелется. Ему, может, придется уехать из Москвы, командиром…
— Думаешь, спасет?
— Не знаю.
— Меня пугают ее слова о детях. Помнишь?
Костя вздрогнул: он тоже в эту минуту подумал о словах Вали… И тут только увидел на себе плащ, решительно снял, накинул на плечи жены. Лена не шелохнулась, точно не заметила.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
16 сентября
Вчера из Кара-Суя вернулся Интеграл — черный, лицо осунулось — одни цыганские глаза блестят (позднее узнал; чуть ли не месяц задувал «бескунак» и не было спасения — ночью, в гостинице, мочили в воде простыни, укрывались мокрыми) — и… смешной: нос и верхушки ушных раковин облупились, проступило поросячье, розовое… Он ворвался в лабораторию, с ходу грохнул фибровый обшарпанный чемоданчик на свой стол, — значит, прямо с аэродрома. Для Интеграла это значит и другое — чтобы вывести его из равновесия, должно стрястись событие, равное открытию антимиров. А у меня перед глазами чертики: все дни считал и пересчитывал одно и то же звено в блоке «сигма», составляющее всего-то тысячную во всем контуре наведения, загонял лаборантов, аппаратуру так, что молчаливый Эдик мрачно, будто в пустоту, трагически вещал: «Эх, дымятся шкафики-блочики!»
Хотел сделать вид, что не заметил состояния Интеграла, но пожалел: уж больно темен и мрачен был старший конструктор, да и не терпелось узнать — как там с «Катунью»? Отложил логарифмическую линейку:
«Что с тобой? Кара-суйская муха укусила?»
Он крутнулся к моему столику, плюхнулся бесцеремонно на край, прямо на черновики расчетов, и в нос мне крепко пахнуло потом, зноем Кара-Суя, полынью, и меловой, пресный привкус пыли и песка почудился на губах…
«Сергей Александрович! Все в «сигме»… — Он постучал себя кулачищами в грудную клетку — она глухо бухала. — Душой чую! Телеметрические ракеты, болванки пускали. Одна по кинотеодолиту показывает неплохое попадание в условную точку, другая к черту — в молоко! Облеты по Ту делаем — самолеты корова коровой! Сами знаете. В одних залетах записи ошибок на пленку — дай боже, в других — мура».
«А вам, товарищ старший конструктор Овсенцев, нервы надо полечить. Не желаете на курорт?»
«Какое лечить?! Какой курорт?! — взорвался он. — В «сигме», Сергей Александрович, говорю, дело! Надо к шефу — брать тайм-аут, новую «сигму» форсировать. Как она?»
«Считаю».
И тут сказал ему, что на основании их донесений из Кара-Суя Борис Силыч заявил: еще месяца полтора-два — и «Катунь» будем предъявлять на государственные.
«Какие полтора-два? Какие государственные? Очумели?»
«В отделе испытаний по заданию главного начали выработку усложненных программ для этих последних испытаний».
Интеграл озверел:
«Да вы… что?! Айда к шефу! Немедленно! Нет, айда, айда!»
Увидев нас в дверях, Асечка расплылась:
«С приездом благополучным».
Но Интеграл — ноль внимания, и та поджала обиженно губки:
«Бориса Силыча сегодня не будет — в Совете Министров».
От Интеграла пахло потом, духом Кара-Суя, и Асечка сморщилась:
«Фу, вы бы домой заехали…»
Овсенцев, будто мешок с мукой, плюхнулся на стул:
«Судьбы удары…»
17 сентября
Да, история. Утром Овсенцев явился чистый, наглаженный, выбритый, даже порезался в двух местах от усердия; полубачки пушистые — взбил расческой. «Я к шефу!» А в одиннадцать вернулся, открыл дверь — лица нет и зубы чечетку выбивают.
«Что с тобой?»
«Побеседовали с шефом…»
«Ну?»
«Думаю, по чистой. В тираж. Докладную — этак спокойненько, с адской выдержечкой в клочья: «Вы не писали».
Через час в дверях вырос «сам», стрельнул глазами по всей лаборатории, заставленной аппаратурой, и, будто не замечая Овсенцева, шагнул ко мне.
«Пришел посмотреть. Сказали, что у вас «сигма» готова и что она — панацея от всех наших бед».
Значит, что-то сморозил Интеграл. Черт, в краску вводит.
«Пока прикидки, Борис Силыч, вот чертежи, расчеты…»
Полистал расчеты, взглянул и на чертежи. Дак бы про себя:
«Да, разрывная функция… — И обернулся к столу старшего конструктора. — Вы, Овсенцев, верите в провидение, в случай?»
Интеграл дурацки, в полуухмылке растянул синеватые губы:
«Ну, конечно, шутить можно… и легко, Борис Силыч».
Кожа и полубаки стали одного цвета — красной меди. Даже сквозь загар это отчетливо проступало.
«Напрасно, — спокойно сказал главный и звонко пришлепнул за спиной ладонями. — Вот с одним… было так, когда ему случилось быть в местах не столь отдаленных. На рудники водили строем, а с работы — кто как хотел: знали, не уйдешь, только бы сил хватило до бараков дотащиться, не упасть, не замерзнуть. Лопаются деревья — орудийные выстрелы, упади — и сразу полный анабиоз. Ну… и шел он — кожа-кости, — думал: прощай, мир физической жизни, прощай, несбывшийся мир науки. Казалось, жизни оставалось несколько шагов. И тут он видит на пне хлеб. Полбуханки хлеба. Галлюцинация? Закрыл глаза, проковылял по снежной тропке. Обернулся, открыл глаза — хлеб лежит… В нем было опасение. В нем было, Овсенцев, все — отступила критическая минута, и человек выжил…»
Интеграл — как рыба об лед: губы растягиваются и вздрагивают, а звуков нет.
«Идите домой, Овсенцев, отдохните».
Тот собрал пожитки, хлопнул дверью — мелькнула красная клетчатая ковбойка.
«Вот, Сергей Александрович, вручите ему завтра». — Бутаков положил на мой стол какие-то бумажки и вышел.
Приказ? Увольняет?
Раскрыл и обомлел: две путевки — Интегралу и его жене — в Ялту, в санаторий.
Адамыч глядел как в воду: та первая весточка из конструкторского бюро, о которой Фурашову напомнил генерал Василин, когда вышли из кабинета маршала, была, верно, только цветочками — ягодки ждали впереди.
В управлении существовал жесткий порядок, заведенный раз и навсегда: в десять утра Василин принимал майора из общей части. Шумливый, щупленький, лицо иссечено глубокими складками, слезящиеся красные глаза (сидел в своей комнате допоздна), он торопливо пробегал по коридору с пухлой папкой на доклад. Позже две его сотрудницы разносили почту с резолюциями Василина по кабинетам, исполнители расписывались в реестре за «входящий» — теперь документ твой, ты за него отвечаешь, ты исполняешь волю Василина, начертанную им в углу документа. И лишь в исключительных случаях майор являлся в какой-нибудь кабинет собственной персоной — жди, значит, или особого указания, или особой бумаги.
В это утро на столе перед Фурашовым лежала рукопись, та самая, с пометками — крестиками и вопросиками на полях. Заставляя себя вникать в суть подспудных мыслей неведомых ему людей, понять логический ход, уловить тот миг, когда и почему чья-то рука поставила крестик, вопрос, он чувствовал, что не может сосредоточиться, то и дело обнаруживал, что логическая цепочка, которую вроде бы нащупал, неприметно обрывалась, и он начинал думать совсем о другом — о Вале, ее очередном срыве и о вопросе, вставшем перед ним в своей упрямой и жестокой прямоте: «Что делать?» Да, что делать и что будет?.. Думалось и о предложении генерала Сергеева: опять из Москвы? А ведь с Москвой были связаны надежды — вылечить Валю, увидеть, в ее глазах не боль и тоску, а хоть маленькую радость…
Шесть месяцев уже прожито здесь. Шесть месяцев как один день; кажется, и не было их столько, кажется, всего лишь несколько дней назад был в Кара-Суе, на полигоне, ходил в свою испытательную команду, вместе с монтажниками отлаживал, настраивал «Катунь». Да, шесть месяцев… И новое предложение — командир первой ракетной части. Заманчиво.
Сергеев говорил: «Головной объект… О нем речь, Алексей Васильевич, на нем рождается будущая система, и по нему должны будут равняться другие. Систему знаете — уникальная, ее надо освоить, быстро взять в руки. Главное, не допустить оплошностей, ошибок. Вот и нужны там смелые и прозорливые люди. В этом заинтересованы все — военные, конструкторские бюро, промышленники. Маршал Янов просил переговорить с вами. А главное, интересы Родины требуют». Интересы Родины… Что ж, гордись предложением — тебе доверяют, на тебя надеются, в тебя верят! Что ж еще нужно? Только оправдать это доверие — и все. Ракетная часть. Обособленный городок. Самостоятельность. Но — прощай, Москва.
Голос майора оборвал его мысли:
— Здравству… товари…
Он говорил, сглатывая окончания слов, потому что во рту у него всегда торчала папироса, размочаленная, с изжеванным мундштуком. Докурив одну, майор тут же зажигал другую. Он подошел к столу Танкова, раскрыл на ходу свою папку: