В решение записали: результаты первого этапа комплексных испытаний показали, что параметры и показатели системы «Катунь» в основном соответствуют тактико-техническим данным, заложенным в задании, за исключением дальности ее наведения…» Словом, тут есть забота и конструкторам ракет (они сидели тут же, в «банкобусе»), их головам и болеть.
Правда, кто-то было заикнулся — записать, что, мол, ошибки наведения нестабильны (это уже подкоп под нас, под «сигму»), но шеф негромко, с усмешкой парировал: «Ошибки соответствуют допускам». Единственный глас умолк.
Что ж, вы правы, правы, Борис Силыч: ошибки в общем-то действительно соответствуют, но…
29 сентября — 5 октября
Еще неделю отсидели в Кара-Суе. Шеф мягко, но ясно распорядился: всем ведущим конструкторам по системам остаться, тщательно проанализировать результаты испытаний, представить ему выводы и предложения. И с кроткой улыбочкой добавил: «Погодка установилась. Может, махнем в пойму, рыбку половим?» Погода, верно, помягчела: не калило, не плавило. А вот рыбка… черта с два! Не вышло. Снова сидения с утра до поздней ночи, опять кипяток и… рыбные консервы. На целых десять лет, что ли, завезли их в этот магазинчик на площадке?
Зарылись в пленки КЗА, рулонами приносили — шестьдесят шесть пусков, сотни метров прозрачных лакированных лент! Перепускаешь между пальцев — штришки, птички-выбросы, сбои, в каждом свой смысл, своя логика.
Борис Силыч рядом — тоже весь в пленках, в расчетах, что-то пишет, посылает в бюро просчитать. Подустал — морщинки заметны, глаза тускнеют.
Пятого вечером дает команду — в Москву.
7 октября
Приглашен на грибы на дачу к генералу Василину. Любопытно! Василин, кто, кажется, держится, как ведьма за клюку, старой доброй зенитной артиллерии, первый, говорят, друг Модеста Петровича, конструктора пушечного комплекса «Сатурн», и вдруг — пригласить всех «катуньщиков»! Долг вежливости, жест широты? Был на пятидесятилетии у шефа, теперь ответное приглашение? Может быть.
Кстати, на днях звонил Костя (как давно не виделись!), болтали. Насобачился журналист во всяких хохмах, позавидуешь! А тут заела «мозговая динамика» да самолетные броски «КБ — полигон», «полигон — КБ». За один прошлый месяц три раза сгонял… Костя рассказал про беседу с Василиным, про «мокрый язык». Умора!
Словом, грибы.
А интересно, состоится ли сегодня последний пуск по «илам»? И как поведет себя «сигма»? Интеграл получил подробное задание. Загвоздка в ней, в «сигме». За неделю сидения в Кара-Суе сделан еще шаг к разгадке: шефу придется скоро встать перед фактом…
До Люберец тянулись в сплошном потоке машин. Черный «ЗИМ» Василина сначала юлил, пытался обгонять, но все это было жалкими потугами: обойдя одну-две машины, «ЗИМ» надолго пришивался носом в хвост какой-нибудь «Победы» или «газика». День угасал. Солнце, красное, остывающее, уходило за горизонт, в дымную гаревую завесу. Она теперь, к концу дня, стекла к горизонту, сжавшись в темную, мрачную полосу, и солнце, бессильное уже пробиться сквозь нее, красило ее в багрово-темный цвет.
Машин было много, они ползли двумя бесконечными лентами, точно в конвейере, навстречу друг другу. В город, в гаражи, домой после рабочего дня рвались больше грузовики, самосвалы, запыленные и грязные. Дальние транзитные машины, чьи кузова были большей частью под брезентом, перетянутым веревками, спешили укрыться на ночь, чтоб с утра продолжить путь дальше. Из города шли почти одни легковые — «газики», «Победы», «ЗИМы». Иногда, сверкая черным лаком, мелькнет острый щучеподобный «ЗИС». Эти не рисковали ничем — милиционер в синей форме только козырнет, даже не видя, кто в нем сидит. Козыряли иногда и «ЗИМу» Василина, если постовой успевал заметить за стеклом дверцы жаркий блеск генеральских, с двумя звездочками, погон на сером габардиновом пальто.
И конечно же, хозяева «Побед», «ЗИМов» и прочих марок бежали сейчас, как и он, Василин, из душного, пыльного города, из кабинетов, от жары асфальта за город, на дачи, в тишину сосен, в прохладное одиночество.
Василин всякий раз, когда его выпускали тяжелые, дубовые, на роликах двери и он садился в машину, представлял, на секунду закрыв глаза, комнату на втором этаже дачи с крошечным, игрушечным, балкончиком, представлял, как, выпив ломотного, со льда, пощипывающего язык малинового квасу, откроет узенькую дверцу на балкончик, ляжет на кушетку — и сразу в нос пахнет терпко и возбуждающе хвоя: прямо в дверь протягивает свой сук кривая, с коленом у комля сосна. Среди густых, чуть скрученных игл три шишки, коричнево-розоватые, со смоляными потеками…
А квас — это семейная, точнее одной Анны Лукиничны, гордость.
В обычные дни, когда на даче его ждали покой и отдых от забот, он мог и не торопиться. Он любил дорогой обдумать дневные дела и события, вроде бы подвести итог. Просторная, сильная машина хоть и покачивала, но мягко, осторожно, точно одушевленное существо, боясь потревожить, сбить мысли того, кого везла… Но сегодня день необычный — на даче должны собраться гости, и он торопился, нервничал. Нет, гости не какие-то особые и немногочисленные — довольно узкий круг. Да и повода особого нет — просто, мол, на последние грибы, впереди предзимье, конец дачному сезону. Так он приглашал гостей, так объяснил Анне Лукиничне. И конечно же, гости ухватились за эту идею — знали, каких только грибов, солений, закусок не выставит дородная, искусная хозяйка! Но был в этом приглашении и тайный смысл, о котором вряд ли открыто признался себе сам Михаил Антонович. Хотя, что уж тут, именно сейчас, чем ближе к даче, тем явственнее перед глазами, как наваждение, встает одно и то же: застолье у профессора Бутакова по случаю пятидесятилетия, случайное соседство с той… с Лелей. Кажется, жена инженер-майора. Василину его представили: так себе, очкарик, вроде бы из тех, «умников»… Калерия Викентьевна, хозяйка, полноватая, но подвижная и кокетливая, устраивая тогда гостей, за стол, объявила: мужчины рассаживаются первыми, оставляя рядом места для дам, а после сама подводила дам, усаживала на места по одному ей известному принципу. «Вам, Михаил Антонович, — подчеркнуто проговорила она, — королеву вечера. Прошу не влюбиться! Лелечка Умнова». Лелечка была одета с тем сдержанным вызовом, который заставлял невольно обратить на нее внимание: черное с блестками платье, такое короткое, что, когда она садилась, выпрастывались округлые пухловатые колени, отливали восковой гладью. Впереди платье было вырезано в меру, а сзади декольте было узким и глубоким, открывало желто-гладкую ложбинку… Шуткам Василина Лелечка смеялась заливисто, громко, откидываясь на спинку стула и вздергивая под столом ногами. Вот они-то, точеные, и ввели окончательно в смущение Михаила Антоновича: внутренне стыдясь, он поглядывал на них… А потом, — фу, черт! — когда расходились, в его руке оказалась Лелечкина рука, маленькая и горячая. И тогда, будто какая пружина соскочила внутри, он выпалил: «А не собраться ли нам, вот этак вечерком всем на даче, на последние грибы?..»
Этот вечер наступал, и она, Лелечка, тоже должна быть.
Генерал нервничал, злился: может опоздать, гости съедутся.
Он злился на шофера, которого всего как два дня видит: новенький. Что в нем не нравится? Больно интеллигентное лицо? Ведет машину деликатно. Старается угодить или аккуратист, правилам следует? Гражданский — не солдат!.. Злился Михаил Антонович и на милиционеров, которые один за другим козыряли, не поднимал в ответ руки, вдавившись могучей спиной в спинку сиденья; на адъютанта, который, называется, расстарался… Стареет, разжирел, перестает «мышей ловить». Всегда так. Из старшин, С фронта до капитана вытянул. Память у людей коротка. Недаром и Анна Лукинична жаловалась: не тот стал.
Но разве в адъютанте дело? С Яновым как? Сегодняшний разговор — не первый и не последний. Каждый из нас умный! Но отсидеться всю войну в тылу или, как он, Василин, от звонка до звонка на фронте, — не одно и то же! Круши и бей. Бей, как можешь, круши, как сумеешь! Против кого только он не ставил свои зенитки! Самолеты, танки, пехота… Против всего. И его, Василина, с пушечками со счетов сбрасывать ой как рано! За ним какие тысячи стволов — от Кушки до Новой Земли, от Бреста до Сахалина. Нет, шутите, товарищ маршал! Пусть синица, но в руке. Там же — яичко в курочке. Его надо еще снести. Конечно, если прислушиваться к генералу Сергееву, то розового дыму будет много, и нужна желтая фара, желтый свет, чтоб пробить весь туман. Но он пробьет, он представит проект, хотя пусть для этого все офицеры будут работать дни и ночи! Но там будет полный примат артиллерии над несуществующими ракетами, там будет и полное подчинение. Сергеев, конечно, представит тоже проект, научно обоснованный, однако… слепой сказал: посмотрим! Есть еще и Военный совет!
За Сергеевым стоят другие. Их вроде бы, этих «умников», все больше. Растут как грибы! И у каждого — какая-то высшая идея, ровно государственные деятели, а нужно работать, как когда-то работал Василин! Батареей командовал в тридцатые годы — на себе катали пушки с позиции на позицию, по сто раз «к бою» и в «отбой» приводили, сам впрягался в лямку с красноармейцами. Любили — кнутом и пряником действовал. Потом Хасан, финская. В гору пошел круто, ромб повесили, после по две звезды в петлицы, а в войну вот — по две звезды на погонах, генерал-лейтенант… И всегда умел подобрать людей, исполнителей. Все шло как надо. Но мало того. Именно сегодня кадровики принесли завизированный приказ о формировании частей… Инженеров ставить на них. Командиров не стало! Циркачи! Такого Фурашова поставь — наплачешься. Все — идеи маршала. Конечно, он отфутболил филькину грамоту: пусть ищут козлов отпущения на стороне. Визы его там нет. Не поставил. Да, исполнители… Не то и не те и они пошли. По глазам — казанские сироты, по повадке — разбойники. Вот Стелецкий отмочил. Рапорт подал: «Прошу направить в новые ракетные войска на любую должность». Новые войска! Иди, с дивизиона начинай, шагай, если нравится… Подполковник, а ум лейтенантский — с кулак. Лейтенантский… Стой! И эти желторотики туда же. С утра их принимали, еще к форме не привыкли, чистенькие, одинаковые, как новенькие пятиалтынные. С по