лсотни их — ускоренный курс старейшего зенитного училища. На первые объекты направляют таких. Янов и Сергеев — эти улыбаются, как на блины в масленицу, чешут громкие фразы: «Начало новой эры», «Вам предстоит совершать революцию в военном деле», «Будьте активными и смелыми». Угораздило же его в конце спросить: «Вы же сначала готовились стать зенитчиками. У нас тоже техника — комплексы, локаторы. Есть такие, кто хотел бы в зенитную артиллерию вернуться?» Конечно, он сделал вид, что спросил так, в шутку, но ухмылку Сергеева уловил. Бестия, все понял. И эти желторотики молчанием, ироническими улыбками встретили вопрос. Мол, рассказывай, знаем. А один встал — лобастый, тонкий, будто жердь, ударь — переломится. «Товарищи нам завидуют, товарищ генерал, не дождутся, когда всех на новую технику перекантуют!» Вольно держатся! «Товарищ генерал», «перекантуют»! Спросил фамилию. «Лейтенант Гладышев». Ишь ты — Гладышев! Ничего, новый зенитный комплекс встанет — посмотрим! Надо завтра съездить на позицию, проверить, как идут дела, да эту старую швабру, конструктора, подкрутить — он тоже будет «на грибах».
Впереди образовался затор: машины застопорили, стояли уже несколько минут, газуя, обволакиваясь ядовитым, густо-сизым дымком. Должно быть, встали на переезде в ожидании электрички или поезда. «ЗИМ» подступил вплотную, чуть не упирался радиатором в «газик-пикап». Задняя часть брезентового тента была закинута наверх, на боковых сиденьях густо сидели офицеры. Видимо, там что-то рассказывалось веселое — все смеялись. Крайний слева, щекастый капитан, притопывал сапогами, в смехе припадал к коленям, потом, разогнувшись, по-детски тер слезившиеся глаза кулаком. Они не обращали никакого внимания на «ЗИМ» позади, на того, кто в нем сидел.
Гогочущая компания офицеров вызвала у Василина раздражение — наверное, из какой-нибудь подчиненной ему части, добираются домой, — и он отвернулся, скучающе посмотрел на дома с резными наличниками и палисадниками. В ровном, неярком свете угасающего дня домики эти, казалось, впали в задумчивую грустинку о своем житье-бытье… И мало-помалу помягчело, отлегла от души жестокость, и Василин подумал: «Надо же хоть словом обмолвиться с шофером».
Дымок под машинами загустел, они тронулись, дернувшись, двинулся и «пикап» с офицерами.
— Доедем сегодня? — проговорил Василин и, почувствовав, что не очень мягко и учтиво спросил, добавил: — Ну и дорожка!
— Доедем! — как-то обрадованно отозвался шофер.
Ему на вид лет под пятьдесят. На суховатом, чисто выбритом лице по щекам две глубокие, будто трещины, складки. «Видно, желудочник», — подумал Василин. Но улыбка делала лицо мягким, а из-под козырька ворсистой в полоску кепки на генерала посмотрели добрые глаза.
— Дорожка, точно… Но что-нибудь придумаем!
«ЗИМ» теперь шел левее сплошной ленты машин, легко обходя все эти «Победы», «газики».
Слева от переезда наползла встречная волна, но «ЗИМ» уверенно скользил между плотной цепочкой машин и белевшей на асфальте осевой линией. Василину виделось: красный флажок с оленем, приваренный на лакированном капоте, чертил прямо по этой белой линии. Шофер был сосредоточен, руки твердо сжимали руль.
Впереди возник милиционер, но — Василин не заметил его, увидел лишь, когда тот перед носом машины выставил полосатую регулировочную палку. Ясно: нарушили правила. Шофер не выказал ни малейшего смущения или беспокойства, зарулив в «окошко», встал.
Милиционер подошел медленно, козырнул рукой в белой перчатке. Полосатая палка, висевшая на ремешке, качнулась у груди. Приметив генерала, быстро нагнулся к открытой шофером дверце, снова козырнул:
— Извините, товарищ генерал. — И к шоферу: — Вы видели знак «обгон запрещен»?
— Видел.
Милиционер, оторвавшись от книжечки, которую взял у шофера, молча взглянул на него, потом, пристально, на Василина. Генерал почувствовал этот взгляд, хотя и смотрел прямо перед собой, за ветровое стекло. Мягко клацнул компостер — на талоне водителя, на уголке, появилась дырочка-треугольник.
— Имейте в виду! — вздохнув и неизвестно к кому обращаясь, проговорил милиционер и опять козырнул.
Василин почувствовал себя скверно. Замкнувшись, насупившись, до конца дороги молчал, не глядел на шофера. Промелькнули наконец дачные улицы с глухими заборами, за поворотом среди сосен показался острый, точно Адмиралтейская игла, желтый конек, и Василин подумал о том, что подспудно беспокоило целый день, а теперь пришло на ум: «Что там в Кара-Суе с «Сатурном»? Отчего этот Танков молчит, не докладывает? Стрелять должны…»
Гостей Василин встречал под рябинами за круглым изящным столиком. Анна Лукинична выигрывала время — в комнатах шли последние приготовления. Успевший переодеться в штатское — белую шелковую рубашку, тонкий, спортивного покроя, с хлястиком позади, серый костюм (костюм был к лицу, молодил, скидывая годиков пяток), Михаил Антонович, забыв о дневных огорчениях, оживленно хлопотал возле батареи бутылок с минеральной водой и лимонадом, выставленной на столике. Сверкали тонкого стекла фужеры. Некоторые из гостей разбрелись по участку, осматривая яблони, ровные, под линейку, ряды малины и смородины, клумбы, но большинство толпилось тут, у столика, под тремя рябинами, гнущими тяжелые от спелых огненных ягод ветви с желтеющими рубчатыми листьями. Казалось, яркое, бездымное, без жару пламя охватило сросшиеся кроны рябин. Гости ахали, восхищались добрым порядком, расхваливали дачу, прикладывались к минеральной и лимонаду…
Раньше всех приехал конструктор «Сатурна», той самой новинки, на которую Василин возлагал надежды. Модест Петрович — сухопарый, костисто-высокий старик, вдовый, и это вдовство сказывалось во всем его виде — мятый воротничок сорочки, неотутюженный, хотя и дорогой, вечерний костюм, несвежий носовой платок. В войну конструктор гремел — уж это-то Василин, старый зенитчик, знал. Пять орденов Ленина получил, был действительным членом Академии артиллерийских наук, а когда директорам военных заводов, деятелям оборонной промышленности в те годы давали военные звания, Модест Петрович получил генерал-майора, но, к счастью, Василин никогда не видел его в генеральском облачении, да и не представлял, как бы тот в нем выглядел. Смех, наверное, и только!
Василин застал его уже на даче. По праву старого друга дома, расположившись в кабинете хозяина на широкой тахте, прикрытой клетчатым пледом, Модест Петрович листал журналы, разбросанные на письменном столе, в креслах, на журнальном столике.
Они знали друг друга давно. И нужны были друг другу — командующий зенитной артиллерией и конструктор зенитной техники. Нисколько не стесняясь, — чего стесняться, как облупленным все известно, — Василин разоблачился при нем и, переодеваясь в штатское за дверцей широкого шкафа, с ходу забросал незначащими вопросами. Но его подмывало сказать о своем тайном замысле с «Сатурном». Впрочем, даже не испытания это, — их надо обязательно согласовывать, — а обычная проверочная стрельба, и тем-то результаты ее будут доказательнее. Но пока раскрывать карты преждевременно — нужен момент и час! Однако, выдержав паузу, он проговорил:
— А «Катунью» не перестают хвастаться, перевернут все вверх дном. Нашлись Архимеды! Циркачи!
— Новое время, новые идеи, — отозвался конструктор, откладывая журнал, — властно стучат в дверь, ничего не поделаешь. Се ла ви — такова жизнь, как говорят французы.
— Это что еще за настрой, дорогой Модест Петрович?
— Увидеть и уступить место вовремя… настоящий героизм. А «Катунь», ракеты действительно скажут слово. — Он поднялся с тахты. — Наша с вами песенка спета, Михаил Антонович…
— Глупости! — оборвал Василин, не сдерживаясь в приливе раздражения. — Глупости — и только! Слюни распускаем неизвестно почему.
— Боюсь, что не придется «Сатурну» увидеть свет. А если придется, то это — мертворожденный ребенок, хотя мы и ни при чем. Каждый надеется, что ребенок будет жить.
— Загадки? Уж не на вечере ли иллюзиониста побывали, Модест Петрович? — попробовал пошутить Василин.
— Чуда не бывает. Истина.
— А если будет?
— К сожалению, нет. — Он говорил спокойно, задумчиво. — Если бы люди могли беспристрастно, разумно отказываться от бесперспективного, умирающего и поддерживать все, за чем будущее, представляете, куда-бы шагнули? Во всяком случае, в ЦК пригласили — предложили посмотреть «Катунь» в Кара-Суе. Понял: повернуть хотят… Ездил, смотрел. — Он вздохнул глубоко и как-то облегченно. — Не поворачивать — уступать надо место. Да. Но человеку свою ненужность трудно сознавать.
«Да что он? Черт его знает!» — подумал Василин и сунул руки в шелковую прохладу рукавов, вздернул на плечи пиджак и, весь упругий, пружинистый, с ощущением тайной силы, выступил из-за шкафа, готовый сказать резкое, грубое. Но взгляд натолкнулся на подавленный, отрешенный вид конструктора. На старческом, помятом лице, хотя и сохранившем строгие черты породистости, благородства, теперь словно лежал пепельный налет — оно было усталым, седоватые волосы, рассыпавшиеся волнами на две стороны, довершали картину унылости, потерянности. Модест Петрович вяло вытирал платком шею.
«Постой, постой! Да ты совсем закис, постарел… Вон что! Что ж, впрыснем, как умирающему, хорошую дозу живительного. Есть возможность! Молодец, как в воду глядел, приглашая на эти «посиделки» генерала Кравцова. Не бог весть какие близкие приятели, но знакомые, да и услуги, можно надеяться, не забыл, хоть и встречались раз в семь лет по обещанию, а последний год, пожалуй, не виделись вовсе. Но, как говорят французы, антрну — между нами — пусть в армии тоже эта коллективность, коллегиальность, но личность что-нибудь да значит, если она к тому же в Генштабе и занимается как раз определением «военной политики», связью с промышленностью. Василий Кравцов… Теперь два значка на груди, два «поплавка»: академия Фрунзе и академия Генштаба. Поди возьми его… Будем надеяться, не так смотрит! В Генштабе кого надо могут и подправить, интересы — государственные, не частная лавочка!» И уже подумав, что не стоит добивать старика — просто на того нахлынула хандра, скрутила депрессия, отойдет, вот только подпустить Кравцова, — одернул пиджак, крякнул молодецки, перевел регистр: