— О чем, ученые мужи?
Намеренно-бодряческим тоном Василин как бы отсекал от себя недавние мысли, стараясь настроиться на легкий лад.
— Вот Модест Петрович предложил тему — смерть и человек, — улыбнулся Бутаков и, встав с дивана, взял сигарету из коробки на столике, закурил.
— Э, еще чего! Верно, тема…
— Не скажи, дорогой Михаил Антонович, — проговорил Модест Петрович. — Как гласит писание: готовься во страхе и смирении, бо придет и скажет «аз есмь»…
— Придет — и будем помирать! Не мы первые, не мы последние…
— По Модесту Петровичу, смерть уравнивает всех, и в этом наше утешение, — насмешливо проговорил Бутаков, пустив клуб дыма, пряча за этим дымом свою усмешку.
— Не совсем, не совсем так, Борис Силыч…
Длинные пальцы старого конструктора шевельнулись не очень энергично, как бы в полупротесте, и вновь сомкнулись на коленях.
— Уравнивает? — Василин рассмеялся раскатистым смешком. — Что-то не знаю такого!..
Нет, он не верил в глупую и ложную формулу, будто смерть уравнивает всех людей, больших и маленьких. Не уравнивает. Только рождение, появление на свет человека уравнено: всякая мать — кухарка, прачка, артистка, профессор — рожает человека в одинаковых муках. А смерть — нет, и не одинаково люди покидают короткую и тернистую свою дорогу, уходя в небытие: одни — легко, сразу, за секунду до того еще не ведая, что пришел их смертный час, другие — долго и трудно, словно за какие-то тяжкие прегрешения мучаются, проходят земной ад… Не одинаково и другое: одним со смертью посвящают целые газеты, другим — полосы, третьим — некрологи…
Себя он видел на Новодевичьем.
Все это Василин твердо и внушительно выложил перед всеми, умолчав лишь о том, где он видит себя, и отметил — произвел впечатление: Умнов возле полки перестал листать толстый затрепанный фолиант, Бутаков склонил голову в пытливой настороженности, прикрыв прозрачно-налитые веки, Модест Петрович закачал, точно заведенный, согласно головой:
— Да, да!.. Поразительно верно.
Василину стало скучно и тоскливо от этих разговоров — черт бы побрал этого философствующего подагрика! Где-то ведь она, Леля! И неужели все еще возле нее… этот Кравцов?
— А-а, честное мужское общество! — Кравцов стоял в дверях с улыбкой на потном розово-набрякшем лице, двубортный китель расстегнут. Он обернулся, отступил, сделав широкий жест: — Прошу вас… к этому шалашу!
Мелькнула в проеме высокая прическа, меловой угол выреза на груди, сверкнули глаза… Она, Леля!
— Нет, нет! С мужчинами опасно… Я на женскую половину.
Кравцов проводил ее улыбчивым взглядом, шагнул в комнату.
— Как Генштаб поживает? Какие высокие мысли вынашивает? — спросил Василин, не очень дружелюбно посмотрев на Кравцова.
— Все идет благополучно, пока не вмешивается Генеральный штаб, — закон! — Кравцов уверенно хохотнул, сунул крепкие кулаки в боковые карманы — полы кителя трепыхнулись крыльями. — А если серьезно, то… не как у синоптиков: видим и предугадываем! Но и… зашиваемся в дым, дорогой Михаил Антонович!
Василин отозвался:
— Вожди! Революцию планируете, руководите ею… Модно! Революция в военном деле… Здорово, а? Внушительно!..
— Какое планирование!.. Революции совершаются сами, Михаил Антонович. — Кравцов на каблуках повернулся в сторону Бутакова. — А уж если есть у нее крестный отец, то вот он — Борис Силыч.
Бутаков с мягкой усмешкой качнул головой, вдавливая в пепельницу окурок, проговорил:
— Ну, в крестные отцы попал…
— Что ж, это в шутку. Но нам, военным людям, при нынешнем прогрессе техники, скоротечном ее изменении надо держать ухо востро! Приглядываться да присматриваться к вашему брату, Борис Силыч… — Он потянулся к столику, взял папиросу, постучал ею о ребро коробки, не раскуривая, задумчиво сказал: — Теперь тот на коне, кто… как бы сказал поэт… — Кравцов сморщил невысокий лоб, пощелкал в воздухе пальцами, оглядываясь, словно искал поддержку, и воскликнул: — Вот! Тот на коне, кто на «Катуне́»!
И рассмеялся шумно, раскатисто, довольный своим каламбуром.
— Стихи тянут на троечку. — Модест Петрович расцепил пальцы, пошевелил ими лениво. Лицо будто нехотя осветилось слабой живинкой. — А за вчерашнее ваше выступление на комиссии в Совмине поставил бы четыре с половиной балла.
— На пятерку, значит, не дотянул? — Горделивые нотки прорвались в густом рокоте Кравцова.
— С моей стороны — половинка на перспективу, а вот Борис Силыч, не знаю, наверное, оценит и на все пять.
— Могу, могу! — с живостью откликнулся Бутаков, потерев рука об руку, точно с мороза. — Особенно за мысли о перспективе «Катуни», о том, какие темпы потребуются для развития ракетной техники в ближайшие годы… Обнадеживающе! Я — «за»!
— Да, темпы… — задумчиво проговорил Модест Петрович. — Но меня поразило доскональное знание всей картины с американскими «Найками», их статус-кво, точная перспектива. И точный расчет силы противостояния, так сказать…
— Уловить дух — главное, Модест Петрович! — Кравцов раскурил папиросу, пуская, играючись, клубы дыма. — А уж рассчитать силы противодействия — это пустяки!
— Потому-то, — Василин протянул в тон, с издевкой, — такому, как Борис Силыч, и всем, кто стоит за ним, показываете пряник и кнут.
— Не-ет! — Кравцов вскинул перед собой в предупредительном жесте короткопалую ладонь. — Кнутом и пряником — не наша забота. Тоньше все. Сознательность, долг — на них расчет. Ну а если уж пошло на то, — он сощурился, хитро, с намеком, — на какую же дичь, Михаил Антонович, идут всерьез без приманки?.. А Борис Силыч, — Кравцов учтиво и вместе шутливо склонился к Бутакову, разведя руки и как бы желая обнять его, — на него молиться нам, как на бога!
Бутаков слегка отстранился от него:
— Ну уж, так и на бога…
Кравцов посерьезнел, положил нераскуренную папиросу на пепельницу, весь подобрался, точно сейчас должен кто-то войти, а он, Кравцов, обязан встретить его со всем достоинством.
— Не-ет, дорогой Михаил Антонович, шутки в сторону! Есть нужда торопиться. За «Катунью», вообще за ракетами — будущее. Должен сказать, у нас в Генштабе, в правительстве этому придается главное значение.
Задумчивый и будто весь — телом, мыслями — далекий от этой василинской дачи, от разговора, в общем-то интересного и тяжелого для него, Модест Петрович сидел не шелохнувшись. И он действительно был далеко отсюда, так далеко, что, пожалуй, забыл, где он и что делает. Что ж, в истории развития техники были и будут свои революции, жестокие катаклизмы, но всегда на обломках старого, как на хорошо возделанной почве, расцветало новое. Впрочем, не по мановению волшебной палочки. «Старое» готовило и проторяло дорожку «новому». Готовило! Проторяло!.. Помнить только об этом надо, а все остальное — естественный процесс… Вот и он дал жизнь не одной системе зенитных пушек. По их макетам, расставленным бережно на полках в кабинете, он читал, словно по дневнику, свою жизнь, по частичкам, крупицам вложенную в каждую из этих систем. И бог знает, сколько и что бы он еще сделал. Вероятно, и новый комплекс занял бы свое место, не окажись он, Модест Петрович, поставленным судьбой на рубеж новой эры. Да, была эра артиллерии, теперь грядет эра ракет… И на таком рубеже — он твердо знал — понять приближение исторической необходимости и встретить ее с достоинством — это тоже мужество.
И ту мысль, которая теперь неотвязно вертелась на языке, он как бы сам с собой, наедине, повторил вслух:
— Нам свойственно надеяться, что ребенок родится живым… но случается, хотя в природе все закономерно, он появляется мертвым…
— Уж не мне ли, дорогой коллега, вещаете? — Бутаков, скрестив руки на груди, глядел с веселой насмешливостью.
— Как говорится, сапиенти сат — умному достаточно, — вздохнул Модест Петрович. — Рукоплещите, комедия окончена.
«Черт бы его подрал! Верно, комедию ломает, — подумал Василин. — И этот тоже… вахмистр! Хитрит, не открывается!..»
Все складывалось не так, как он, Василин, замышлял. Кравцова надо было бы припереть наедине, пусть отвечает, как и что они там, в Генштабе, думают. Надо быть в курсе, быть готовым! И пусть выслушает его, если этот Модест Петрович закис и не способен ни на что. И чтобы выслушал без свидетелей. Без Бутакова и его присных. А теперь поди оттащи его. Ишь как красуется! А Танкова надо взгреть! Полковник, личный представитель… Вот бы сейчас с «Сатурном» — сюрприз…»
— «Катунь» — это еще… бабка надвое сказала. Пусть не обижается Борис Силыч — говорил ему об этом. Да и только ли на «Катунь», как на волшебную дубинку, надеются высокие умы в Генштабе? Не сказочками ли себя потчуем? И не шапками ли закидывать собираемся? Было ведь!.. — От сдержанной напряженности у Василина металлически подрагивал голос. — Все побоку, под нож. Давай только «Катунь»! А чем встречать, если завтра поднимутся всякие «суперы» да «летающие крепости»? Плюем в колодец, но, как говорится, еще пригодится…
— Зачем же так, Михаил Антонович? — Кравцов протянул с игривостью — э-э, мол, понятно: голодной куме все хлеб на уме. — Революция в военном деле — не стихийное явление. Направляется! Предусмотрена разумная постепенность, несколько фаз с учетом поддержания потенциального уровня мощи оружия и армии. Есть еще моменты… Вверху озабочены — рационально вкладывать деньги в оборону. Кстати, на «Катунь» они идут целевым назначением.
Василина передернуло: тоже мне — циркач, умник! Будто без него все это неизвестно — детям глаза открывает! Махнул пухлой рукой — мол, рассказывай. Демонстративно отворачиваясь, бросил:
— Деньги глаз не имеют и не знают, за что их отдают.
— Ну, не скажите! — Кравцов переступил на каблуках, рассмеялся: — Сейчас им начинают вставлять глаза.
— Так, так, хорошо! — словно обрадовавшись, проговорил Василин и вдруг обернулся резко, ткнул пальцем в сторону Модеста Петровича и — холодно: — А вот в его комплекс, в «Сатурн», денежки вложены, осталось немного. Тут как, хозяева, посчитаете?..