Дайте точку опоры — страница 47 из 48

Изнеможение, усталость Фурашов почувствовал явственно только теперь, повесив фуражку у двери на вешалку. Хотел причесаться, но пластмассовая расческа выскользнула из руки. Алексей торопливо нагнулся за пружинисто отскочившей расческой, поскользнулся, чуть было не упал, и Бражин без обычной насмешливости негромко изрек:

— Эх, укатали, брат, Сивку крутые горки…

Ответить Алексей не успел, просто подумал, что сейчас сядет за свой стол, вытянет на минуту отяжелевшие руки и ноги, а там будь что будет. Но открылась дверь, и вывернувшийся с папкой в руке полковник Танков зыркнул на Фурашова, строго сдвинул брови:

— А-а, наконец-то! Идемте к генералу!

Танков шел впереди молча, будто злясь на кого-то. Ступал хромовыми сапогами твердо — начищенные голенища в меру стянуты в гармошку. И Алексей, глядя на колыхающееся из стороны в сторону туловище, когда Танков ступал со ступени на ступень, вдруг подумал: ведь он настоящий военный — выправкой, короткой стрижкой, сапогами, которые носит неизменно в противовес всем штабникам, щеголяющим в брюках и ботинках. У Танкова была, очевидно, какая-то своя загвоздка, свое кредо — вот, мол, я не похож на всех других.

У распахнутой двери в приемную он круто повернулся — скрипнули сапоги, — изучающе взглянул:

— Догадываетесь, почему вызывает генерал?

Фурашов пожал плечами.

— Не догадываетесь?

— Из-за наставления? — спросил наугад Фурашов, чтобы прервать этот допрос: адъютант Василина с ухмылкой глядел на них от стола.

— Ну вот. Будьте готовы.

И шагнул за порог приемной.

За столом Василин что-то писал, низко наклонившись, по-хозяйски уперев локти в сукно стола. Танков вытянулся, щелкнул каблуками.

— Разрешите, товарищ командующий?

— Да, — не поднимая головы, кинул Василин. Голос, как показалось Фурашову, прозвучал жестко.

Алексею, подходившему к столу по красной дорожке позади Танкова, на память пришли слова Адамыча: «Большой кабинет начальству нужен для одного: чтоб, пока дошел, понял — чего ты сто́ишь…»

Остановившись, Танков доложил:

— Подполковник Фурашов здесь, товарищ командующий.

— Вижу. — Василин поднял голову, небрежно отложил длинную, с острым колпачком авторучку на тетрадь и, багровея и надуваясь, недобро протянул: — Фу-ра-шов!.. Наломают дров, а после расхлебывай…

Странно: Алексей был спокоен. Не оттого ли, что за этот день уже израсходовал норму нервного заряда и осталось только равнодушие?

— Так что вы скажете по поводу вашего художества?

— По поводу проекта наставления? — спокойно, сам не зная зачем, уточнил Фурашов.

— Да. Все от начала до конца — вымысел, ахинея!

— Не знаю, товарищ генерал, но на днях был в конструкторском бюро…

Василин сдвинул руки по кромке стола, уперся ими прямо перед собой, отклонившись к спинке, оборвал:

— Генералов у меня в подчинении немало! А командующий один. Взяли моду у Сергеева… Без году неделя — и туда же! Демократию разводят! Ново, модно…

Он распалялся, подогревая себя. На нижней, брезгливо оттопыренной губе перекипали капли слюны.

— Туда же каждый! Замахиваются, умники! Апломбу ворох, а под носом — сопли… Вот и вы. А как до дела — еще слюнявчики нужны.

Он вдруг гмыкнул, точно наткнулся, на невидимое препятствие, оборвал поток слов, глаза, округлившись, уперлись в Фурашова. Как этот подполковник спокоен. Глухой, что ли, не слышит?!

Фурашов все слышал и, несмотря на инертность и равнодушие, владевшие им теперь, почувствовал: слова генерала, точнее, не слова — слова, он понимал, шли от бессилия, — а вот это пренебрежение, спесь задели за живое. И, выдержав взгляд, Алексей спокойно, как о давно решенном, сказал:

— Я дал согласие…

— Какое еще согласие? Подаваться в Михаилы архангелы?

— В войска.

— Что?!

Звенящая тишина обрушилась на кабинет.

Танков оцепил — минута наступила критическая, надо сбить, сгладить накал. Мысль эта пришла не потому, что он хотел отвести удар от Фурашова, — главное, брызги уже обдавали и его, Танкова, начальника группы, а там, гляди, полетят и осколки, — подтянулся, раздельно-четко заговорил:

— Товарищ командующий! На основании вашей резолюции мы кое-что предприняли: подполковник Фурашов ездил в КБ, установил контакты. И мы подработали предложения…

Танков быстро щелкнул кнопочным замком папки и, вытащив пачку машинописных листов (Алексей успел заметить — проект наставления), положил их перед Василиным.

— Что это? — Тот полистал негнущимися пухловатыми пальцами. — Филькина грамота?! Я видел ее…

Он оттолкнул от себя рукопись, верхние листы скользнули со стола, веером сыпанулись на паркет. Алексей увидел — барабанно обтянулись скулы Танкова, их будто припорошило мукой — ни кровинки. Замороженным голосом Танков сипло выдавил:

— Фурашов, соберите!

Фурашов стоял, будто прирос к ковровой дорожке — смешно, нелепо. Все происшедшее трудно было принять всерьез — даже распоряжение Танкова. Было полное отрешение от окружающего, только еле слышный звон, похожий на звон высокочастотного генератора, отдавался в голове. Видел: Василин грузно вырос за столом, набрякший краснотой.

— Ладно, Танков, — с трудом заговорил он, — а то эти белоручки уже и командующих признавать не станут. Что им? Революция, демократия… — Василин, не поднимая головы, перекидывал бумаги на столе, то ли что-то отыскивая среди них, то ли давая выход разбушевавшейся силе. — Идите! Согласие, видите ли, он дал! Умники!.. Циркачи!..

Фурашов, все в том же состоянии отрешенности, поняв наконец, что последние слова относились к нему, повернулся, пошел к выходу. Уже взявшись за бронзовую ручку двери, увидел: Танков, нагнувшись, собирал листы…

2

В рабочей комнате горел яркий свет. Войдя, Алексей удивился: время было не позднее. И, очутившись в привычной обстановке (наверное, именно поэтому!) только тут, а не тогда, в кабинете Василина, и не тогда, когда шел по лестнице и гулким коридорам, подступило остро, уколом шприца: «Что теперь будет? И что делать?» Подошел к окну, чувствуя настороженные взгляды Бражина и новичков. Адамыча не было, кажется, носился с «бегунком» по этажам. И тебе завтра брать обходной листок…

За окном пепельное, неуютное небо придавило груду домишек; залатанные ржаво-красные, масляно-блестевшие крыши показались свалкой железного лома; темные, скосившиеся над ними в разные стороны крестовины телевизионных антенн напомнили вдруг старый погост, притихший вечным сном на холмах, сбегающих к Битюгу. Он был таким жутким и тихим, когда Алексей хоронил на нем два года назад мать… Внизу, у овальной стылой лужи, разбитой самосвалами, нахохлившись, коченели голуби.

На столе зазвонил телефон. В трубке — голос генерала Сергеева.

— Алексей Васильевич, — говорил Сергеев. — Знаю, встречались с Василиным… Вопрос о проекте наставления перенесен на партийную основу. До вашего назначения. Я связался с парткомом. Маршал поддерживает…


Алексей, перегнувшись через каменный шершавый парапет, смотрел на воду. Было безразлично: приедут или не приедут Умнов и Костя за ним, просто стоял бы и стоял так в этот ненастный дождливый вечер. Вода внизу, у среза отлогой каменной стены, бугристо ходила и плескалась, лоснилась мазутно в слабых отсветах фонаря, дальше, к другому берегу, где темнел оголенный, в редких точках огней пустующий парк, река чернела свежезастывшим асфальтом.

Порывы ветра срывались, будто с цепи, хлестали водяной крупой, холодной и жгучей, густела темень вокруг, и блики на воде рвались в ажурную ткань — золотые кружева. В голове было пусто, бездумно, и только один вопрос, словно вялый, тлеющий огонек, вспыхивал вместе с порывами ветра: что будет, что ждет там, на неведомом новом месте? Первая ракетная часть… Что известно о ней? Только что «пасека» — это станция наведения, а «луг» — пусковые установки, откуда при нужде могут взвиться эти самые ракеты. Кстати, был там тогда с Сергеевым и профессором Бутаковым, смотрели работу расчета, перегружали ракету на установку… Стой, стой!.. Там и этот солдат, что заблудился, нарвался на начальство? Чудной. Метельников… Неужели сын? Сын Михаила Метельникова? Игра судьбы?

Нет, лучше не думать — пустое занятие. Смотри на воду, на Москву-реку, на глыбистый в темноте город, весь будто обрызганный, в мокро-лакированных отсветах огней. Смотри, смотри. Когда-то еще придется увидеть?..

…А в это же время, по той же набережной Москвы-реки, в сторону Окружного моста, в макинтоше, фетровой шляпе, заложив руки за спину, нагнувшись вперед — порывы ветра налетали, парусом надували полы макинтоша, — шел главный. Борис Силыч любил прогулки в ненастную погоду: может быть, потому, что после изнурительной суши Кара-Суя это просто казалось благом и как-то покойнее, здоровее, да и вроде бы думалось легче, словно и тебя самого продул, очистил от всего лишнего, мешавшего вот такой порывисто-влажный, пронизывающий ветер.

Ленинские горы слева, за рекой, темнели угольной грядой, не очень четкой на фоне темного неба: справа небо было чуть светлей, и редкие дома торчали в просвете, как гигантские плоские зубы.

Путь этот до мелочи знаком Борису Силычу — он ходит тут каждый день. Цепочка молодых лип, недавно высаженных; свежие, углаженные дождем бугры земли; редкие, тусклые светильники; облезлая красно-кирпичная стена длинного приземистого дома, треснувшего посередине, нежилого, заброшенного, — стены его выщерблены, будто от пуль или снарядных осколков, а крыша новая, гофрированного шифера, блестит, точно застывающее в шуге озеро. Совсем недавно здесь была мастерская, теперь строение пусто, ржаво скрипит под ветром откинутая дверь. «Скоро сломают», — отрешенно и спокойно подумал Борис Силыч. Ему нравилось все в эту непогодь: темные Ленинские горы, река, ворчливо игравшая у гранитного берега, небо с вислобрюхими тучами, резкие, колючие порывы ветра и щербатая, треснувшая мастерская, омытая дождем и тускло блестевшая. Стало жаль, что ее скоро снесут…