Даль составил еще словарь «языка» костромских шерстобитов (около семисот слов) и совсем небольшой (всего сто тридцать слов и два десятка выражений) словарик, озаглавленный «Условный язык петербургских мошенников, известный под именем музыки или байкового языка»[99]. «Бедность не грех, а до греха доводит», — говорит пословица. — «Бедность крадет, а нужда лжет». Справедливость «мнения народного» вполне подтверждается примерами из Далева словарика: «Три ночи гопал, три дня жохом ходил, поглядел на Знаменье да с тех пор уж и пошел по музыке» («Три ночи ночевал на улице, три дня без гроша жил, высекли меня плетьми на площади, с тех пор я уж и пустился на воровство»).
Возвратимся, однако, на берег Урала и в 1837 год, где мы оставили Даля в ожидании ответа Жуковского. Маститый поэт «уторопь», «забедры» и «назерку» не поддержал; он отвечал Далю, что таким способом можно говорить только с казаками и притом о близких им предметах. Жуковский прав: в общем-то, «три ночи гопал» тоже четче, короче и выразительнее, чем «три ночи ночевал на улице». Но не стоит доказывать, как иногда делают, будто Даль в творчестве своем шел от местных речений. Даль увлекался точностью и образностью не только вообще народного, но «тутошнего» языка.
В рассуждениях и статьях Даль подчас хватал через край: отказывал в народности чуть ли не всей тогдашней литературе, требование сблизить язык разговорный и письменный (книжный) оборачивалось в пылу спора требованием заменить письменный язык разговорным. Но сам же Даль утверждал очень определенно: «Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря».
Даль справедливо считал, что для создания русского литературного языка «простонародный язык» — «главный запас», что «самобытность и дух языка» должно искать там, «где он стоит еще на своем корню, не подкошенный, и живет на своем соку». Даль понимал, что есть «областные, местные выражения, которые могли бы испортить язык наш», «но, — продолжал он, — там же, в Сибири, в Олонце, на Дону, на Урале, на Украйне — словом, всюду, где только живут русские люди, вы услышите множество превосходных, незаменяемых выражений, которые должны быть приняты в письменный язык наш; это скажет вам русское ухо и русское чувство». И выводил: «Изучать нам надо народный язык, спознаться через него с духом родного слова, и принимать или перенимать с толком, с чувством, с расстановкой».
Рассказы и повести свои Даль не писал «тутошним» языком; когда ради выразительности вставлял он в речь свою местное словечко, то спешил его объяснить. Даль беседовал с Жуковским, горячо (будем думать — горячо) доказывал, что «при спопутности» лучше, нежели «при благоприятных обстоятельствах»; в письменном столе его лежали только что написанные (а возможно, и недописанные еще) «Солдатские досуги» — в них «уторопи» и «назерки» нет. Даль знал множество уральских слов, относящихся до рыболовства, но даже о промысле уральских казаков Казак Луганский рассказывает без казачьих словечек: «Лед казался всюду крепким, погода стояла хорошая, опасности до времени никакой не предвиделось» — просто и ясно. Даже сами казаки объясняются в рассказах Даля без «спопутности»: «Мы сели верхом и поехали все трое отыскивать аханы свои, которые унесло льдом»; к слову «аханы» сноска — «рыболовные сети».
Даль знал, что вятичи «не говорят: резать, бить, колоть скотину, а всегда молить». Но у Даля в рассказах люди молят бога и молят злого да богатого не делать худа; скотину в Далевых рассказах режут, колют, бьют. Другое дело, что Даль хорошо знал, когда надобно сказать «бьют», когда «режут», когда — «колют». В «Толковом словаре» найдем и «уторопь», и «назерку», но Даль говорил: «Я никогда и нигде не одобрял безусловно всего, без различия, что обязан был включить в словарь: выбор предоставлен писателю». Салтыков-Щедрин смеялся над писателями, которые «для народности» ловко выхватывают «тутошние» словечки из Далева словаря. Сам Даль понимал: написать «молить редру птрусеню» вместо «резать рыжую корову» — право, не более понятно, чем «мае волю слемзить»: тот же «условный» язык.
Слова Белинского, что не «мужицкое наречие» в книгах для народа нужно, а простота языка как «выражение простоты и ясности в понятиях и мыслях», глубже, чем могут показаться на первый взгляд. В пору всеобщей неграмотности книжный язык ученой статьи или чиновничий слог деловой бумаги был не более понятен мужику, чем «уторопь» уральского казака, чем беседа остановившихся на ночлег офеней или быстрое словцо городского мошенника.
В «Солдатских досугах» Даль поместил рассказец «Письмо»: «Принялся писать, так не мудри… а напиши лучше просто, вот как бы ты стал говорить с кем-нибудь; только старайся писать толком, ясно, без путаниц, чтобы сам понимал и другие понимали». Право, здесь не одно лишь назидание полуграмотному солдату — скорее завет пишущему для народа.
Можно спорить с Далем, как спорил с ним в дневнике своем Тарас Шевченко, — надо ли было приниматься за переложение народным языком Апокалипсиса и библии. Можно спорить о пользе задуманного Далем труда, но цель труда ясна: язык священного писания для народа так же непонятен, как язык «масыков», как всякий условный знак. Несколько десятилетий спустя Толстой тоже начнет пересказывать евангелие живым народным языком. И многозначительно: духовная цензура труд Даля не одобрила; Даль, казалось бы, старался сделать понятнее для народа основы «истинной веры», но «жрецам» условный язык выгоднее понимаемых истин.
ПРО ПОЛТИНУ И ПОДВОДУ
Даль радушно принимал гостей, предлагал партию в шахматы, чай, музицирование дочерей, интересную беседу — во время разговора он не переставал тасовать карточки с записями слов, делать выписки, — он рассказывал и слушал работая. Это вечерами; в одиннадцать (строго по часам — часы в гостиной высокие, с боем) он задувал стоявшую рядом свечу: утром Даль «всегда в конторе».
Десять нижегородских лет Даль упрямо и старательно выполнял свое намерение превратить службу в дело. В первых же донесениях из Нижнего он возмущается привычкой «бездействовать и отписываться». Надежды, с которыми он покидал Петербург, гаснут в нем не сразу; поначалу кажется, что можно стать хозяином в провинции и вершить дело по-своему. Но «бумажная цепь» — оковы крепкие: «я бессилен», «связан», «неразрывными путами связан», — жаловался в официальных письмах Даль. Ему отвечали о необходимости «срочной отправки целых стоп ведомостей по новейшим образцам «сокращенной» переписки».
С годами ничего не менялось, в отчаянии Даля появляется какая-то неизбежность: «…По бумажной части у меня беспорядки точно такие, как у других, может быть и более, по ненависти моей к этому занятию, поколику оно составляет прямую цель службы и трудов; а между тем ревизия наездом не даст средств вникнуть в сущность управления. Хорошо, если б можно было спросить тридцать семь тысяч крестьян; этому суду я бы с радостью подчинился».
Про эту «сущность управления» Даль писал: «Не говорите мне, что я затеваю ссору из-за безделиц… Из таких безделушек соткана вся жизнь мужика; у него нет тяжбы из-за наследства графа Шереметева; речь всегда только идет о напрасных побоях, о взятке за полтину, о самоуправном наряде подводы и проч.». В словах про «полтину» и «подводу» открывается цель, с которой ехал Даль в Нижний и к которой упрямо стремился.
«Кому полтина, а кому ни алтына», «Не ждет Мартын чужих полтин, стоит Мартын за свой алтын», — Даль помогал кому-то добыть положенный алтын, помогал Мартыну за свой алтын стоять. Он высоко оценил труды мелкого служащего конторы, который, конечно же, подвергался гонениям: «Этот человек десять лет день и ночь препирался с грабителями, со всеми властями в губернии, вырывая у них день за день по клоку и возвращая обиженному…» Девять лет, изо дня в день, продвигал сам Даль «Дело по жалобе крестьян деревни Нечаихи Логина Иванова и Татьяны Калминой об оспариваемых у них полковницей Л. Г. Гриневич сенных покосах в количестве четырех десятин», — продвигал, несмотря на противодействия судов и палат, несмотря на жалобы, рассылаемые полковницей губернатору, в столицу, государю. Годами, буквально «обстреливая» письмами министра Льва Перовского и, через него, самого царя, добивался Даль пересмотра «безбожного» дела об отдаче в солдаты несовершеннолетнего крестьянского сына Василия Печального (богатый мужик несправедливо обвинил Василия в воровстве, избил до полусмерти, а затем подкупил следствие). «Все следствие, от начала и до конца, произведено ложно; показания крестьян изменены и руки за них приложены самим следователем или его подручными», приговор «основывался на мошенническом следствии», — докладывал Даль министру, царю.
Этот Василий Печальный (одна фамилия чего стоит!) словно символ проходит через служебную переписку Даля[100]. Лев Алексеевич Перовский морщится, отписывается: «Вам необходимо наблюдать, чтобы крестьянские дела решаемы были на месте с должным беспристрастием и справедливостью»; но Даль продолжает свое: «Дел, вроде Печального…. у меня несколько… Всеми силами стараюсь оканчивать их здесь — могу ли доводить обо всех до Вашего сведения и можно ли беспрестанно докладывать Государю? А между тем не могу допустить и такой вопиющей неправды». И тут же, через несколько строк: «О заклеймении… удельного крестьянина, у которого лошадь ушла с базару и он, отыскивая ее, зашел в чужой уезд, приговор вошел в законную силу… К счастью, я узнал об этом и успел остановить; чем кончится — бог знает». А напоследок любезному Льву Алексеевичу язвительно: «Во всей губернии один только исправник, каким он быть должен: расторопный, умный, добросовестный, — это Бетлинг, тот самый, которому на днях отказали в ордене».