лове призывал к благоразумию, но тем сильнее мне хотелось услышать окончание истории Саффи.
Последовавшие минут пять, в течение которых мы с Саффи вели светскую беседу, а Перси изучала стекло и ковыряла пыльный подоконник, показались мне самыми длинными в жизни. Наконец я с облегчением заслышала приближающийся рев автомобильного мотора. Мы дружно перестали притворяться и молча застыли на месте.
Машина подъехала совсем близко и остановилась. Увесисто лязгнула автомобильная дверца. Перси выдохнула:
— Это Натан.
— Да, — согласилась Саффи.
— Вернусь через пять минут.
И Перси наконец ушла. Саффи ждала, и только когда шаги сестры окончательно стихли, вздохнула коротко, всего один раз, и посмотрела на меня. Она улыбнулась, и я прочла в ее улыбке извинение и неловкость. Когда она вернулась к рассказу, в ее голосе появилась новая решимость.
— Наверное, вы и сами догадались, — начала она, — что Перси из нас самая сильная. Она всегда считала себя нашей защитницей, даже в детстве. Как правило, я была этому рада. Немалая удача — иметь бойца на своей стороне.
Я невольно заметила, что она потирает пальцы друг о друга и бросает взгляды в сторону двери.
— Но, полагаю, не всегда, — возразила я.
— Да. Не всегда. Как для меня, так и для нее. Эта черта характера всю жизнь давила на нее тяжким грузом, в особенности когда Юнипер… после того, как это случилось. Мы обе восприняли это тяжело, Юнипер была нашей малюткой сестрой и до сих пор остается нашей малюткой сестрой, и видеть ее в таком состоянии… — Саффи говорила и трясла головой. — Это невыразимо тяжело. Но Перси… — Саффи уставилась в пространство над моей головой, как будто надеялась найти там нужные слова, чтобы все объяснить. — После этого характер Перси окончательно испортился. Она и прежде была не сахар… моя сестра принадлежала к тем женщинам, которые во время войны обрели цель жизни, и когда бомбы перестали падать, когда Гитлер обратил свои взоры к России, она была изрядно разочарована… однако после того вечера все изменилось. Она восприняла предательство молодого человека как личное оскорбление.
Любопытный поворот.
— Почему же?
— Странно, не правда ли? Как будто ее мучило чувство вины. Разумеется, она ни при чем, и никакие ее поступки не могли бы предотвратить случившегося. Но это же Перси; она винила себя, потому что Перси всегда винит себя. Одна из нас страдала, и она ничего не могла поделать. — Саффи вздохнула и несколько раз сложила платок, превратив его в маленький опрятный треугольник. — Полагаю, именно поэтому я решила поделиться с вами, хотя, боюсь, у меня плохо получилось. Просто поймите: Перси — хороший человек, и, несмотря на то как она себя ведет, какой кажется, у нее доброе сердце.
Для Саффи явно было важно, чтобы я не думала дурно о ее сестре-близнеце, и потому я улыбнулась в ответ. Однако в ее истории концы не сходились с концами.
— Но почему, — спросила я, — почему ее мучило чувство вины? Она была с ним знакома? Они прежде встречались?
— Нет, никогда. — Саффи искательно взглянула на меня. — Он жил в Лондоне; там они с Юнипер и познакомились. Перси не бывала в Лондоне с начала войны.
Я кивала и в то же время думала о мамином дневнике, о записи, в которой она упомянула, что ее учитель, Томас Кэвилл, навестил ее в Майлдерхерсте в сентябре 1939 года. В тот день Юнипер Блайт впервые столкнулась с человеком, которого затем полюбила. Перси могла не ездить в Лондон, у нее были все шансы встретить Томаса Кэвилла здесь, в Кенте. Хотя Саффи, совершенно очевидно, с ним не встречалась.
В комнату пробрался холодный сквозняк, и Саффи поплотнее запахнула кардиган. Я заметила, что она зарумянилась, кожа на ее ключицах покраснела; она сожалела, что сказала слишком много, и старалась быстро замести свои неосторожные фразы обратно под ковер.
— Я только хочу сказать, что Перси восприняла это очень тяжело, что это изменило ее. Я даже обрадовалась, когда немцы начали использовать самолеты-снаряды и «Фау-два», потому что у нее появился новый повод для беспокойства. — Саффи фальшиво засмеялась. — Иногда мне кажется, что она была бы счастливее всего, если бы война так и не закончилась.
Ей было не по себе, и я сочувствовала ей; напрасно я потревожила ее своими расспросами. Она всего лишь хотела смягчить вчерашнюю обиду, и казалось жестоким обременять ее новым беспокойством. Я улыбнулась и попыталась сменить тему:
— А вы? Вы работали во время войны?
Она немного повеселела.
— О да, мы все вносили свою лепту; конечно, я не делала ничего такого же волнующего, как Перси. Ей героические поступки пристали больше. Я шила, готовила и сводила концы с концами; связала тысячу носков. Хотя они не всегда мне удавались, — пошутила она над собой, и я улыбнулась вместе с ней, вообразив молоденькую девочку, дрожащую на чердаке замка, которая натянула по несколько сморщенных носков на обе ноги и ту руку, что не держит перо. — Знаете, я едва не провела войну в качестве гувернантки.
— Неужели?
— Да. В семье с детьми, которая собиралась переждать войну в Америке. Я получила предложение работы, однако была вынуждена его отклонить.
— Из-за войны?
— Нет. Письмо пришло одновременно с ужасным разочарованием Юнипер. Не надо так на меня смотреть. Нечего меня жалеть. Я вообще не верю в сожаления… какой в них смысл? Я не могла принять предложение, только не тогда. Ведь оно увело бы меня далеко-далеко от Юнипер. Разве я могла ее бросить?
У меня не было братьев и сестер, и я не знала, как решаются подобные проблемы.
— А разве Перси не могла?
— У Перси множество талантов, но навыков заботы о детях и инвалидах среди них нет. Это требует некоторой… — Саффи пошевелила пальцами и уставилась на старинный каминный экран, как будто надеялась найти на нем необходимые слова. — Ну, назовем это кротостью. Нет. Я не могла оставить Юнипер на попечении одной лишь Перси. И потому я написала письмо и отклонила предложение.
— Очевидно, это было нелегко.
— Когда дело касается семьи, выбора не остается. Юнипер была моей малюткой сестрой. Я не могла покинуть ее в таком состоянии. К тому же даже если бы тот парень пришел, как собирался, если бы они поженились и поселились в другом месте, я все равно, наверное, не смогла бы уехать.
— Почему?
Саффи изящно отвернулась, не смотря мне в глаза.
Шум в коридоре, как в прошлый раз, приглушенный кашель и приближающийся резкий стук трости.
— Перси…
В миг перед тем, как Саффи улыбнулась, передо мной сверкнул ответ на мой вопрос. Я уловила на ее измученном лице отблеск жизни, проведенной в ловушке. Они были близнецами, двумя половинами целого; в то время как одна мечтала о свободе, о вольном существовании, другая не желала оставаться одна. И Саффи, слабая в силу своей кротости, добрая в силу своего сострадания, так и не смогла вырваться из капкана.
Архивная комната и открытие
Я следовала за Перси Блайт по коридорам и бесконечным лестницам, спускаясь во все более сумрачные глубины дома. И так не слишком общительная, сегодня Перси была холодна как лед. Холодна как лед и окутана затхлым сигаретным дымом, таким густым, что мне приходилось держаться на расстоянии. В любом случае, молчание меня устраивало; после разговора с Саффи я была не склонна к неловкой беседе. Мне не давала покоя какая-то деталь ее истории, а может, не самой истории, а того, что она вообще со мной поделилась. Якобы она пыталась объяснить мне манеры Перси, и я охотно верила, что когда Юнипер бросили и свели с ума, для обеих сестер это было ударом, но почему Саффи так настаивала, что для Перси это было тяжелее? В особенности если учесть, что сама Саффи стала матерью для своей погубленной младшей сестры. Я знала, что ее смутила вчерашняя грубость Перси и она хотела показать человеческое лицо своей сестры-близнеца; и все же казалось, что она протестует чуточку слишком сильно, слишком хочет выставить Перси Блайт едва ли не святой.
Перси остановилась на перекрестке коридоров и достала из кармана пачку сигарет. Хрящеватые костяшки пальцев округлились, теребя спичку, наконец она высекла огонь; в свете пламени я разглядела ее лицо и увидела на нем подтверждение, что ее потрясли утренние события. Когда нас окутал сладковатый дымный запах табака, и молчание стало еще глубже, я произнесла:
— Мне правда очень жаль насчет Бруно. Уверена, что племянник миссис Кенар его найдет.
— Да ну? — Перси выдохнула и уставилась мне в глаза без всякой доброты. Угол ее рта дернулся. — Животные чуют приближение конца, мисс Берчилл. Они не хотят быть бременем. Они не то, что люди, которые вечно ищут утешения.
Она наклонила голову в знак того, что я должна последовать за ней за угол. Я почувствовала себя маленькой и глупой и решила больше не выражать сочувствие.
Мы снова остановились у следующей двери; то была одна из множества дверей, мимо которых мы прошли во время экскурсии много месяцев назад. Не вынимая изо рта сигареты, Перси выудила из кармана большой ключ и погремела им в замке. После мгновенного сопротивления древний механизм поддался, и дверь со скрипом отворилась. Внутри было темно, окон не было, и, насколько я могла различить, стены были заставлены тяжелыми деревянными картотечными шкафами, какие можно встретить в очень, очень старых юридических фирмах Лондона. Единственная лампочка свисала с тонкого, непрочного провода, и немного покачивалась от сквозняка, потянувшего из открытой двери.
Я подождала, пока Перси покажет дорогу, а когда она этого не сделала, неуверенно посмотрела на нее. Она затянулась сигаретой и обронила только:
— Я туда не хожу.
Возможно, я не сумела скрыть удивление, потому что она добавила с легкой, почти неуловимой дрожью:
— Мне не нравятся тесные комнаты… За углом есть керосиновая лампа. Снимите, я запалю фитиль.
Я снова посмотрела в темные глубины комнаты.
— А разве лампочка не работает?
Она мгновение разглядывала меня, затем дернула шнур, лампочка вспыхнула и тут же поблекла, давая совсем мало света, в котором заплясали тени. Пятно света было всего три фута в диаметре.