Ознакомившись со стратегией Тенедоса, я начал более регулярно посещать заседания трибунала и мало-помалу разобрался, каким образом ему удалось свести все показания к фигуре архизлодея, своего заклятого врага Чардин Шера.
Совет Десяти ловчил и уклонялся, не желая предавать гласности эти сведения, но их желания уже не имели значения. Каждый день вниманию общественности предлагались новые улики: Малебранш присутствовал на таких-то собраниях Товиети, передавал такое-то количество золота, произносил подстрекательские речи, и так далее. Кутулу обыскал апартаменты, где проживал Малебранш. Перед бегством каллианец сжег свою корреспонденцию, но не потрудился развеять пепел или хотя бы залить ее водой. Провидцы сотворили необходимые заклятья, пепел постепенно превратился в обгоревшую бумагу, на которой проступили строчки, уничтоженные огнем, и письма стали такими же доступными для чтения как в тот момент, когда их бросили в пламя.
Чардин Шер осторожно выбирал выражения. Конечно, он не писал напрямую об убийствах, организации беспорядков и устранении Совета Десяти, но за двусмысленными фразами без труда угадывались предательские намерения.
Я ждал, что из Каллио поступят протесты, а скорее всего, прибудет возмущенная делегация, но ничего подобного не произошло. Даже наоборот: на секретном совещании генерал Турбери сообщил, что каллианцы мобилизуют резервы и подтягивают свои армии к границе. Полки, остававшиеся верными Нумантии, расформировывались либо разоружались и заключались под охрану в казармы. Некоторые лояльные части успели перейти на территорию Дары, но их численность не превышала двух пехотных полков.
Больше я не мог тратить время, присутствуя на слушаниях трибунала. Я знал, что будет дальше и в чем будут заключаться мои обязанности, если только не произойдет чего-то из ряда вон выходящего и Совету Десяти удастся снова уйти от ответственности.
Совет Десяти выкручивался как мог, но Тенедос всадил свой крючок глубоко.
Наконец слушания подошли к концу. Все Товиети, кроме четырех человек, были приговорены к смерти в течение ближайшей недели. Это стало одной из ужаснейших страниц в нумантийской истории: более трехсот мужчин и женщин были повешены на длинных виселицах, рассчитанных каждая на пятьдесят человек. Специально назначенные палачи затягивали петли и выбивали опору из-под ног у приговоренных. Особенно угнетающим было то обстоятельство, что большинство палачей не были знакомы со своим ремеслом. Многие напивались вдрызг перед работой. Вместо сухого щелчка, означавшего перелом шеи и быструю смерть, я слышал душераздирающие крики. Товиети беспомощно дергались с петлей на шее, умирая гораздо более медленной смертью, чем та, которую они даровали своим жертвам. Иногда веревка не выдерживала веса повешенного и обрывалась, или несчастным отрывало головы и помост заливало кровью, как на скотобойне.
Когда экзекуция завершилась, тела были срезаны с веревок и брошены в общие могилы. Сверху налили масла, и чародеи под руководством Тенедоса наложили огненное заклятье, мгновенно обратившее казненных в горсточку праха. Это было сделано не только для того, чтобы не оставлять священных реликвий для немногих выживших Товиети, но и для того, чтобы тела и веревки не использовались для черной магии другими злодеями.
На следующий день Тенедос собрал экстренное совещание Совета Десяти, которое снова проходило в огромном зале.
Тенедос был единственным оратором и говорил почти четыре часа. Он построил свою речь доходчиво, постоянно подчеркивая основную идею — нужно принять решение. Сегодня же, прямо здесь, иначе народный гнев снова может выплеснуться на улицы. Каллио... Чардин Шер... Изменников нужно призвать к ответу.
Набитая людьми аудитория дружно взревела. Побледневшие члены Совета Десяти поняли, что слушатели жаждут крови. Оставалось лишь выбрать, чья это будет кровь — каллианцев... или правителей Нумантии.
В результате в тот же день в каллианскую столицу Полиситтарию по гелиографу было отправлено специальное послание. Чардину Шеру был дан приказ явиться на ближайший пост нумантийской армии, где его закуют в кандалы и препроводят в Никею для ответа за чудовищные преступления.
Что за этим последует, угадать было нетрудно.
Во время военного суда Кутулу ни разу не появлялся на публике, и его имя не упоминалось ни на заседаниях, ни в одном из информационных листков. Я встретил маленького стражника в кабинете Тенедоса где он разбирал очередную кучу документов, и поинтересовался, почему он не присутствовал на слушаниях.
— В этом не было нужды, мой друг Дамастес, — тихо ответил он.
По правде говоря, выражение его дружеских чувств начинало тяготить меня. Кутулу спокойно и методично собрал сведения, которые привели к гибели несколько тысяч человек — либо от рук патрулей, либо в петле палача, — однако внешне это ничуть не отразилось на нем. Впрочем, решил я, пусть уж он лучше придерживается хорошего мнения обо мне. Я прекрасно понимал, что если он хотя бы заподозрит, что я собираюсь нарушить еще не произнесенную клятву верности Тенедосу, то он соберет улики, выследит меня и позаботится о том, чтобы меня казнили с такой же неотвратимостью, как и Товиети.
— Что теперь? — спросил я. — Я не могу себе представить, что вы снова станете простым стражником.
— Я тоже, — согласился Кутулу. — Провидец Тенедос подал запрос о моем постоянном назначении при его особе, на должности одного из его секретарей.
— Но мятеж кончился, — заметил я. — Что ему может понадобиться теперь от служителя закона?
— Мятеж кончился, — голос Кутулу упал почти до шепота. — Но великие дела только начинаются.
Несмотря на жаркий летний день меня пробрал озноб.
У никейских богачей было в обычае валяться в постели до тех пор, пока им готовилось все — от горячей ванны до завтрака. Затем от них требовалось лишь встать с огромной постели и пройтись, принимая халат, мочалки, одежду и еду от слуг, которые, как сообщила мне Маран, для настоящего хозяина должны оставаться невидимыми.
— И так всегда? — пожаловался я однажды, когда одна из служанок вошла в туалет как раз в тот момент, когда я присел облегчиться. Я накричал на нее и выгнал вон; таких посягательств на мое уединение не случалось с тех пор, как я был мальчишкой.
— Всегда, — твердо ответила Маран. — Это один из способов, которыми пользуемся мы, снобы из высшего общества, чтобы отделять себя от вас, несчастных плебеев.
— Даже когда мы занимаемся чем-нибудь вроде этого? — я зарычал, опрокинул ее на постель и укусил за ягодицу. Она взвизгнула, и мы уже собрались переходить к более серьезным играм, когда в дверь постучали. Вошла личная горничная Маран.
Она внесла поднос, на котором лежал конверт с долгожданным письмом от отца Маран, которого она так боялась.
Маран прижалась ко мне, глядя на письмо широко раскрытыми глазами.
— Мы никогда не узнаем, что там написано, пока не откроем его, — заметил я.
Она неохотно сорвала печать и вынула четыре листка бумаги. Когда Маран начала читать, ее глаза расширились еще больше. Сначала мне показалось, что дела обстоят даже хуже, чем мы предполагали.
Маран протянула письмо мне.
— Не верю своим глазам, — прошептала она.
Ознакомившись с содержанием письма, я испытал сходные чувства.
Я ожидал, что отец Маран пришлет гневную отповедь, проклиная дочь за ее поведение и сокрушаясь о пятне на фамильной чести рода Аграмонте. Однако письмо оказалось довольно сдержанным. Он сожалеет, что ее брак закончился подобным образом, но отнюдь не удивлен. В сущности, он даже рад этому. Он никогда не считал графа Лаведана человеком, достойным своего титула. Граф Аграмонте сообщил, что единственной причиной, побудившей его дать свое согласие на этот брак, — и он извиняется, что не сказал об этом с самого начала, — был давний и крупный долг за услугу, оказанную Лаведанами семье Аграмонте.
— Я знала об этом, — пробормотала Маран, перечитывая письмо через мое плечо. — Эрнад похвалялся этим после нашей свадьбы. Он не говорил, в чем заключался этот долг... но подозреваю, он связан с каким-то очень неприятным инцидентом для нашей семьи.
— Какая гнусность! — меня передернуло.
Маран пожала плечами.
— Дворяне редко вступают в браки по любви. Полагаю, поэтому многие из нас заводят себе любовников или любовниц. Чему ты удивляешься? Разве крестьянин, отдающий свою дочь за мужчину, владеющего парой волов, не делает это ради того, чтобы избавиться от необходимости самому тянуть за собой плуг?
Далее в письме говорилось, что Маран может делать все, что пожелает: остаться в Никее, хотя ее отец считает это слишком опасным, несмотря на то, что армия успешно подавила мятеж разбушевавшейся черни, или вернуться домой, в Ирригон. Он позаботится о том, чтобы банкиры семьи немедленно связались с ней и обеспечили ее таким количеством золота, в котором она нуждается, чтобы надлежащим образом поддерживать образ жизни рода Аграмонте, если она решит остаться в столице.
Он писал, что понимает, насколько она расстроена последними событиями, поэтому она может не беспокоиться о деньгах. Она может тратить сколько угодно до конца своих дней, так и не нанеся ощутимого ущерба состоянию Аграмонте.
Последние строки действительно удивили меня, поскольку исходили от человека, которого я представлял себе как наиболее реакционного из сельских лордов — человека, не желавшего признаться даже в собственной человечности, не говоря уже о других людях.
"Дочь моя, такому старику, как я, трудно говорить о том, как сильно он любит тебя и всегда любил. Ты пришла как нежданный дар на склоне моей осени, и, наверное, я лелеял тебя не так, как следовало бы.
Ты дражайшее дитя моего сердца, и теперь, когда наступили тяжелые времена, я хочу, чтобы ты знала: я целиком и полностью на твоей стороне. Наши отношения с Лаведанами закончились, и мы больше не будем иметь никаких дел с их семьей. Я уже разослал письма представителям Аграмонте в Никее, с распоряжениями о том, чтобы ваш брак был расторгнут в кратчайшие сроки с минимальной оглаской. Меня не волнует, как и почему это случилось и чья в том вина, хотя сердцем я хочу верить, что вина лежит на твоем муже. Если кто-либо из Лаведанов попытается затеять скандал вокруг этого вопроса, пусть не сомневается, что ему придется иметь дело со мной лично. Я люблю тебя и поддержу тебя во всех твоих начинаниях, не ограничивая и не обвиняя.