В свое время семейство Миджуртин считалось одним из самых благородных в Никее; за несколько столетий два его представителя успели побывать членами Совета Десяти. Но это осталось в далеком прошлом. Нынешний граф был последним отпрыском угасающего рода. Он женился на женщине из низов — по слухам, на своей собственной прачке, — чтобы не оплачивать счета за стирку белья. Эта парочка жила в нескольких комнатах родового особняка, находившегося в районе у реки, когда-то считавшемся самым фешенебельным в Никее, но теперь превратившемся в трущобы. Остальные помещения огромного особняка пустовали, предоставленные крысам, шнырявшим среди гниющих фамильных реликвий.
Впрочем, к опустившемуся графу никто не питал ни капли сострадания. Заносчивый до такой степени, что он мог бы принадлежать к семейству Аграмонте, Миджуртин считал себя умным, в то время как на самом деле был просто грубым. Кроме того, он обожал сплетни и наушничество. Его уже давно никто и никуда не приглашал, но тем не менее Миджуртин неизменно являлся на любое мало-мальски значительное событие в наряде, сшитом по моде десятилетней давности, причем приходил он первым, а уходил на рассвете, провожаемый зевками последних держащихся на ногах слуг.
Сейчас по всей зале разносился скрипучий голос Миджуртина, такой же мерзкий, как его смех.
— Знаете, это все равно что Колесо. В прошлом году они были на вершине, а в этом... Что ж, быть может, это хоть немного усмирит их гордыню...
Внезапно осознав, что его тирада слышна всем присутствующим, Миджуртин испуганно осекся, затравленно оглядываясь по сторонам. Из пирожного, забытого в руке, потекла струйка повидла.
Мое терпение лопнуло, но, прежде чем я успел подойти к негодяю, перед ним уже очутилась Маран. Ее лицо было бледным от бешенства, глаза сузились в щелочки.
— Убирайтесь! Убирайтесь немедленно! Миджуртин что-то залепетал в свое оправдание.
Я решительно направился к нему. Увидев меня, он взвизгнул, широко раскрыв глаза от ужаса, и бросился к выходу, словно кабан, учуявший приближение охотника.
Оркестр поспешно заиграл какую-то мелодию, но Маран подняла руку. Сразу же снова наступила полная тишина.
— Обращаюсь ко всем. Вон! Бал закончен!
Ослепленная яростью, Маран схватила обеими руками белую льняную скатерть, на которой стояла ваза с пуншем, и что есть силы рванула ее на себя. Тяжелый хрустальный сосуд с трудом несли двое слуг, но ярость моей жены сделала его невесомым, словно пушинка. Скользнув по полированному столу, ваза рухнула на пол и взорвалась тысячью осколков. Красный пунш кровью расплескался по блестящему паркету. Немногочисленные гости торопливо поспешили к выходу. Буря на улице не шла ни в какое сравнение с той, что бушевала в зале.
Маран развернулась к музыкантам.
— Все, хватит! Вы тоже можете идти. Те стали быстро собирать инструменты. Я поднял руку, останавливая их.
— Подождите, — тихо произнес я, но мой голос разнесся по всей зале. — Сыграйте «Речка кружится, речка извивается».
Эту песню играл оркестр на увеселительном речном корабле в ту ночь, когда мы с Маран впервые познали друг друга. Впоследствии мне потребовалось много времени и много золота, чтобы установить название песни, но все окупилось с лихвой в день первой годовщины нашей свадьбы, когда те же самые музыканты с корабля исполнили ее для нас с Маран.
Музыканты растерянно переглянулись. Сначала заиграл один, потом к нему присоединился другой, третий. Маран неподвижно стояла у красной лужицы. Слуги с полотенцами наготове застыли рядом, не решаясь приблизиться.
— Графиня Аграмонте, — сказал я, — окажите честь потанцевать со мной.
Она молча шагнула ко мне. Мы закружились в танце. Сначала было слышно, как уходили последние гости; потом не осталось ничего, кроме музыки и шелеста скользящих по паркету ног.
— Я тебя люблю, — прошептал я.
И тут плотину прорвало. Уронив голову мне на грудь, Маран забилась в истерике. Я подхватил ее на руки — она оказалась невесомой. Я вынес Маран из залы, поднялся по лестнице и зашел в нашу спальню. Стащив покрывало с огромной кровати, я уложил свою жену и медленно раздел ее. Она лежала совершенно неподвижно, не отрывая от меня взгляда. Я тоже быстро скинул с себя мундир.
— Сегодня ночью ты хочешь мне отдаться?
Ничего не ответив, Маран раздвинула ноги.
Опустившись на колени, я провел языком по сокровенному треугольнику. Ее дыхание участилось, но это было единственной реакцией на мои ласки. Я поцеловал Маран в губы, в грудь. Она оставалась неподвижной.
Понятия не имея, что делать дальше, едва возбудившись, я проник в ее чрево. С тем же успехом я мог бы насиловать спящую. Я вышел из нее, и она снова не сказала ни слова, только перекатилась на бок, спиной ко мне, и подобрала колени к груди.
Осторожно укрыв ее одеялом, я забрался в кровать и неуверенно обнял Маран за талию. Она по-прежнему оставалась бесчувственной.
Наверное, через какое-то время я заснул.
Проснувшись, я обнаружил, что уже светает. В окно барабанил дождь, в комнате было холодно. Маран стояла у окна, уставившись на улицу. Она была раздета, но, похоже, не замечала холода. Не оборачиваясь, она почувствовала, что я проснулся.
— Пусть убираются к чертовой матери, — тихо прошептала Маран. — Пусть все убираются к чертовой матери. Мне... нам они не нужны.
— Не нужны.
— С меня достаточно, — рассеянно произнесла она. — Я возвращаюсь в Ирригон. Ты можешь ехать со мной, можешь оставаться — поступай как тебе угодно.
Странно, но это заявление успокоило Маран. Она позволила мне уложить себя обратно в постель и сразу же заснула. Но ко мне сон больше не вернулся. Я ворочался в постели до тех пор, пока комната не наполнилась серым светом. Следует ли мне отправляться вместе с женой в Ирригон, величественный замок на берегу реки, протекающей по обширным владениям Аграмонте? При одной этой мысли я пришел в ярость. Ни в коем случае! Я еще никогда не бежал от сражения и не хочу начинать сейчас. Клянусь Исой, клянусь Ваханом, клянусь Танисом, я никуда отсюда не уеду! Рано или поздно император одумается. Обязательно одумается.
Одевшись, я спустился в обеденный зал. Судя по всему, слуги работали всю ночь напролет, потому что не осталось никаких следов вчерашнего разгрома.
Проснувшись около полудня, Маран позвала слуг и приказала немедленно собирать вещи. Поцеловав меня на прощание, она сказала, что я дурак, и посоветовала ехать вместе с ней. Однако ее слова показались мне неискренними. Может быть, оно и к лучшему, что мы какое-то время пробудем вдали друг от друга. Возможно, Маран винит меня в случившемся.
Проводив взглядом ее карету, скрывшуюся в пелене дождя, я попытался убедить себя, что все эти проблемы вскоре разрешатся сами собой, как это уже бывало прежде. Но мысли мои были невеселы, а в груди царила пустота, как и в огромном дворце.
Сначала я подумал о том, чтобы написать лично Тенедосу, попросив встречи или аудиенции. Я попробовал составить послание, но отбросил с десяток вариантов. Давным-давно отец научил меня одному из главных правил солдата: никогда не оправдываться, никогда не жаловаться. Поэтому я так ничего и не написал императору.
Однако я не предавался праздному безделью. Поскольку скука нередко является уделом военного, ему неплохо знать сотню способов занять себя. Во время пребывания в Каллио я с недовольством пришел к выводу, что нахожусь не в лучшей форме, поэтому после отъезда Маран я взял себе за правило вставать за час до рассвета, проделывать комплекс упражнений, после чего еще целый час бегать. Завтракал я фруктами и кашами, потом час занимался тем или иным видом боевого искусства, не важно каким — стрелял из лука, упражнялся с палицей, кинжалом, фехтовал на мечах и шпагах. Карьян ворчал, но занимался со мной.
После этого я поднимался к себе в кабинет, разворачивал на столе планы великих битв и снова их повторял, сражаясь обычно на стороне проигравшего. Я ненавидел это занятие, как ненавистно мне все, что разрабатывает гибкость не тела, а ума. Но поскольку я оставался трибуном, мне нужно было и мыслить так, как подобает трибуну.
В полдень я обедал едва прожаренным мясом или рыбой, обычно сырой, а также свежими овощами из своих теплиц. После обеда я оседлывал Лукана или Кролика и час-два скакал верхом, доезжая от Водяного Дворца до болота Манко-Хит, где пускал коня галопом. Топот копыт прочищал мой мозг, отвлекая меня от насущных забот. После того как темнело, я с час плавал, затем мне подавали простой ужин — обычно я заказывал хлеб, сыр и соленья. Прогулявшись для улучшения пищеварения, я ложился спать.
Если я занимался напряженно, сон приходил ко мне незамедлительно. Но порой случалось, что я часами ворочался и крутился в постели. Раньше меня никогда не мучила бессонница. Больше того, как истинный кавалерист, я гордился тем, что могу спать где угодно, в том числе и в седле. Сейчас я отчаянно страдал от одиночества, но не мог заставить себя бежать в Ирригон. Пока не мог.
Так прошло несколько недель. У меня бывали гости — дважды заглядывал Йонг, один раз Кутулу, а один раз ко мне пожаловал незнакомец.
Эриван, мой мажордом, доложил о том, что некий барон Кваджа Сала имеет честь меня навестить. Многие полагают, что главная обязанность мажордома заключается в том, чтобы управлять обширным домашним хозяйством так, чтобы его господин не замечал работы этого бесшумного слаженного механизма; кроме того, мажордом должен отваживать надменным холодом нежеланных гостей. Однако хороший мажордом должен обладать третьим, самым главным талантом: знать практически все. Скажем, если гость захочет отведать какой-нибудь экзотический фрукт со своей родины, мажордом должен располагать сведениями, на каком рынке этот фрукт можно купить. Или лучший пример: мажордом должен знать, кто такой, черт побери, этот барон с именем, о которое язык сломаешь.
— Это майсирский посол ко двору императора.
Я вопросительно поднял брови, не боясь показать свою неосведо