– Я знала. Знала, что у вас вся семейка пристукнутая, – продолжала причитать Олли, – Это же по Анне сразу видно. А бабка ваша вообще, наверное, рекорды бьет . К счастью, хоть она померла. О, боже! А вдруг, не померла!? Разве мог Джонатан влюбиться в нормальную, хорошую, приличную девушку с адекватными, блин, родственниками? Конечно же, нет. А страдает Олли. Да. Мамочку мы ищем, а мамочка нас сейчас тут прирежет по-тихому, раз ничего не помнит. Да еще и крыша поехала у нее. Не иначе, Князь перестарался, стирая память. Господи, прости меня за все, что я когда-либо сделала и прими участие в судьбе твоей верной последовательницы.
Александра тем временем, называть ее мамой в таком состоянии не поворачивался язык, подобралась ближе и со всей дури впечатала крестик мне в лоб.
– Эй! Больно вообще-то!
– Правильно, демон, больно. Это божественная благодать на тебя так действует, –бормотала родительница, вдавливая крест еще сильнее.
– Какая благодать? Очнись! Что за бред? Почему ты называешь нас демонами? Где мой оте… Вот черт! Где твой муж?
– Я знаю. Мне было видение, что свыше дана скромной почитательнице веры сила божественная, распознавать вас, исчадия ада, по характерной ломоте в затылке. И отправил меня Отец наш на борьбу со злом.
Тут даже Олли заткнулась, с удивлением разглядывая Александру.
– Слушай, Эдельман, ты не могла бы сделать какой-нибудь фокус, чтоб вытащить нас отсюда. Я немного по-другому представляла вашу встречу. Слезы радости, там, например, объятия. Про сумасшедших фанатиков разговора не было. Ты видишь, она совсем ку-ку?
В том–то и дело, что я все прекрасно видела. Следы воздействия. Легкие, еле уловимые, почти не заметные. Почти. Вся история начинала не просто дурно пахнуть, а отвратительно вонять. Молодая, как и двадцать три года назад родительница, которую кто-то весьма умело обработал. Кто? Узнаю, убью. Разве можно так издеваться над сознанием?
– Подойди ко мне ближе, раба божия.
Я сменила тактику,вторя ее бреду, потому что нужно было любыми правдами и неправдами подключиться к нейронам мозга, пока она на самом деле не отправила нас на тот свет.
– Зачем? Станешь соблазнять меня, демон, помыслами греховными?
– Ага. Обязательно.
Наша двусторонняя связь с Джонатаном, увеличивающая способности обоих, позволила совершить мне невероятное. На приличном расстоянии я все же ухитрилась поймать слабый импульсы ее сознания. Однако меня тут же вышвырнуло обратно. Ничего себе! А матушка-то сильна!
– Послушай. Я не знаю, кто и каким образом смог вложить тебе этот бред в голову, но мы не демоны. А ты не познавшая благодать католичка. Вообще не рядом. Это, возможно, тобой сейчас не воспримется адекватно, но ты, как бы, моя мать.
– Эдельман, миленькая, давай, разговаривай с ней, убеждай, – шептала на всю комнату Олли, – Вы же родня, одна кровь. Она должна почувствовать хоть что-нибудь. Эй, дамочка, ты – мать ее. Прислушайся к дочери, не чуди!
И тут в моей голове всплыло старое, очень болезненное для сердца воспоминание. Колыбельная. Ее лет до десяти мне пела Анна, утверждая, что песенку сочинила мама, когда укладывала спать. Мозг не тетрадь с листами. Нельзя вырвать целый кусок безвозвратно. Мысли обо мне спрятаны где-то очень глубоко, но их можно вытащить. Я принялась тихо напевать мелодию.
– Ну, все, мандец,– обреченно выдохнула Оливия, – И у этой чердак потек. Говорю же, семейное. Джонни, малыш, куда ты встрял...
Я не среагировала на подругу, потому что пристально смотрела в глаза женщине, которая много лет назад произвела меня на свет, и пела ей колыбельную. Той, которую я столько времени оплакивала, считая мертвой. Той, которая, как я думала, погибла по моей вине. Если она сейчас на самом деле причинит мне вред, то, когда воспоминания вернутся, а матушка слишком сильна, чтоб они ушли на глубокие слои подсознания окончательно, Александра Эдельман будет жить, если сможет, с мыслью, что своими руками погубила единственного ребенка.
Она застыла с этим нелепым крестом в руке, глядя на меня, остановившимся взглядом. Я цеплялась за него изо всех сил.
– Ты кто? – вдруг тихо спросила родительница,– Откуда знаешь эту песню? Я пела ее ребенку… Да… У меня был ребенок… Почему я не помню его лица?
– Спасибо тебе, господи! – Вскинулась Оливия, – Милая, не «его», а «ее». Дочка. Дочка у тебя была. И есть. Ты на нее смотришь. Эдельман, давай еще пой. Хочешь, даже танцуй, но продолжай. Видишь, ее торкает с этой мелодии.
В этот момент где-то в районе прихожей раздался громкий треск и грохот выломанной двери. Топот, сопровождающийся отборным матом, вызвал у Рыжей крик вселенского счастья.
– Джонни! Красавчик! Мы тут! Боже, как я тебя люблю. Как же сильно я тебя люблю, скотина ты такая! Почему слишком долго?!
На самом деле, в комнату с лицом озверевшего маньяка ворвался Джонатан Уилсон, за которым бежал Итон. Вот это команда спасения, однако.
Родительница, сидевшая до этого на корточках рядом со мной, вскочила на ноги, и бросилась к парням, вытащив из кармана брюк какую-то палку. Ну, что за бред? То демоны, то теперь кидается на Джонни с непонятным колом. Что, он ей, вампир, что ли? Кто же накачал ее мозг всей этой чушью?! Однако, надо отдать должное, дралась маменька весьма даже профессионально. Боюсь, против нее один Красавчик не выстоял бы. Похоже, нас с ней готовили одни и те же учителя. Выход из грозившей проблемами ситуации нашел Итон. Он просто поднял с пола кирпич, которым, я так подозреваю, нас с Олли и вырубили, а потом легонько стукнул родительницу по темечку. Легонько, потому что я успела крикнуть: «Осторожно. Это моя мать!»
Александра крякнула от неожиданности, в этот момент занося ногу для удара, который мог отправить Джонни часов на несколько в нокаут, и красиво осела на пол. Настоящая Роза. Даже без сознания валится, словно в кино играет. Ровненько, аккуратненько.
– Душа моя, – перво-наперво, поинтересовался Джонатан, развязывая мои руки,– Это шутка была? Насчет матери? Я не успел особо разглядеть, насколько вы похожи. Как-то не верится, что при первой же встрече она так активно пыталась меня убить.
– Деринг, не думала, что этот момент настанет, но как же сильно я тебя люблю, – с этими словами Оливия, которую Итон уже освободил, бросилась ему на шею и с неимоверным пылом прижалась своими губами к его губам. Это был полноценный и весьма откровенный поцелуй.
Мы с Красавчиком, словно два идиота смотрели, открыв рты, потому что картина выходила удивительная и где-то даже фантастическая. Рыжая, висящая на Деринге. Даже в кошмарных снах такое не могло бы присниться. Вдруг Итон, который стоял лицом к нам и таращил от неожиданности глаза, не до конца осознавая, что сейчас его целует умопомрачительная красотка, резко оттолкнул ее, а потом бросился вперед. Это было так внезапно, что мы даже сначала не поняли, какого черта происходит. Всего лишь доля секунды ушла у Итона на то, чтоб подскочить к Джонатану, ухватить за руку и дернуть в сторону, тем самым, заняв его место на пути Александры, которая слишком быстро пришла в себя, пока все увлеклись зрелищем. Женщина держала в кулаке тот самый странный кол. Оттолкнув брата, Деринг практически занял его место, и сильный удар достался под лопатку Итону, а не Красавчику. Кол вошел в тело так мягко, словно в нем не было мышц, сухожилий и костей. Итон закричал, выгибаясь дугой, а потом рухнул на колени, покачиваясь из стороны в сторону. Джонатан, матернувшись, резким ударом в подбородок отправил родительницу уже в сто процентный нокаут.
– Прости, но ее сейчас надо было исключить из действующих лиц.
Я понимающе кивнула его словам, а затем, так же как и он, бросилась к Итону.
– Свинец. Остро заточенный свинцовый кол. – сказала Рыжая сквозь слезы.
Пока мы решали вопрос с матушкой, Оливия успела оказаться рядом с Дерингом, и теперь обнимала парня, не давая ему упасть лицом на пол. Крови не было. Ее и не могло быть. Свинец, можно сказать, оплавил тело Деринга вокруг раны, застряв внутри так, что вытащить его теперь не представлялось возможным. Боги создали нас сверхлюдьми, а какой-то жалкий металл способен вот так глупо прервать нашу жизнь.
– Твою мать!
Джонатан отодвинул Олли, перехватив брата в свои объятия.
– Итон, сучоныш, ну, ты чего? Тебе нельзя умирать, пожертвовав собой ради меня. Это прямо подлянка с твоей стороны. Не смей, слышишь. Я не хочу так.
Они стояли на коленях, впервые за все эти годы, обнимаясь, словно настоящие близкие люди. Красавчик поднял на меня глаза, в которых я видела боль и просьбу о помощи, но я не могла ничего сделать. Это – свинец. Это – смерть.
Одиннадцатая глава
Я делю свою жизнь на период без Алисы, и будущее, в котором есть только она. Двадцать три года я жил так, как считал нужным. Сам по себе. Пожалуй, только женщина, воспитавшая меня, являлась исключением. Ради неё я был готов на многое. Но все равно Джонатан Уилсон оставался тем еще говнюком. Даже в детстве отхватывал исключительно за свой упрямый характер и нежелание принимать чужие правила. А потом мне на голову свалился неожиданный родной отец, вместо ненавистного, как оказалось, неродного. Отец, который перечеркнул всю жизнь и которого сто лет бы не видеть. Я с прежним-то еле уживался. Итон... Это отдельная история. Лет в десять меня спросили, хотел бы я сестричку или братика. Ну, знаете, взрослые страсть как любят подобные тупые вопросы. Вообще-то в данный момент у ребенка только одна цель, чтоб его велик был круче, чем соседский, и чтоб предки не нашли заначку первых сигарет в гараже. Не помню, кто именно блеснул умом. По-моему, один из партнёров Уилсона-старшего. В ответ я категорично заявил, что такой радости мне не надо. Уж тем более, ничего подобного не ожидалось спустя столько лет, когда, если выражаться образно, велик сменила крутая тачка. Но сейчас, глядя на Деринга, который постоянно раздражал меня, и в школе, и в университете, я чувствовал странную боль. Не зря говорят, кровь не водица. И уж тем более, совсем не было желания признавать его жертву. Я понимаю, он, типа, закрыл меня собой, но, твою мать, разве об этом его просили? И зачем? Почему? Мы ненавидели друг друга, сколько я себя помню. Что за внезапная самоубийственная жертвенность? Скотина, блин, даже здесь все мне назло творит, чтоб я потом жил и мучился чувством вины. Вот, мол, Джонни, ты был таким козлом, доставал парня, который пожертвовал собой ради тебя. Еще сниться, чего доброго, начнет, безвозвратно пробуждая мою совесть. Но... отчего же так безысходно больно...