— Перестань, — хмурился Ясенский. — Это глупо.
— Почему глупо? Ведь ты ездишь, чтоб поиграть, а я люблю тебя. Больше твоей жены люблю. Зачем ездишь? Прислуга твоя ведь я… Ну, побаловался, потом замуж выдал за хорошего человека. Ну и спасибо… А ездишь зачем?
Аннушка приблизила к Ясенскому лицо, недобро сощурилась.
— Перестань, говорю, — Ясенский притянул женщину к себе. Аннушка вытянулась на его коленях, обвила его шею руками, вздохнула.
— А иной раз погляжу на тебя и подумаю: сними с тебя вот этот мундир с пуговицами — и ты дураком будешь, не хуже мастера моего.
— Почему же? — озадаченно спросил Ясенский.
— А потому… — И Аннушка победоносно улыбнулась…
Разъезд давно спал. Единственный керосиновый фонарь брезжил на платформе, да вдали немигающе блестели из тьмы стрелочные огни. На черно-синем небе дрожали звезды, яркие, холодные, далекие.
Володя сидел на штабеле новых шпал, прислушиваясь, не гремит ли вдалеке дрезина. За несколько дней он уже успел освоиться с мыслью, что все поручения мастера и его жены надо выполнять исправно. Вставал он в шесть часов и шел по околотку собирать у артельных старост рапортички о количестве рабочих, о том, что должна делать каждая артель. Собрав сведения, он составлял телеграмму для начальника участка пути, которую надо было сдать телеграфисту не позднее восьми часов, потом писал рапорт о ремонтных работах. Жизнь путевого околотка превращалась в маленькой канцелярии дорожного мастера в графы книг, ведомостей и форм. Самые простые вещи, которые прежде не задевали внимания Володи, складывались здесь в мудреные сплетения слов. Даже люди носили здесь какие-то мертвые обозначения. Володю смешило, что дорожный мастер Друзилин был не кто иной, как ПД, начальник участка пути — ПЧ, артельный староста — ПР, начальник разъезда — ДС, а начальник всей дороги именовался лаконично Н.
Все эти условные наименования казались Володе характерными кличками, за которыми скрывались разные люди то добрые, то злые, то строгие и важные, как Ясенский, то серые и скучные, как Друзилин.
Все эти ПЧ, ТЧ, ШЧ назойливо роились в мозгу Володи. Часами просиживал он за столом над книгой рапортов, записывая в нее путевые работы. Сначала он путал подбивку толчков на щебне с подбивкой на балласте, версты и погонные сажени с количеством рабочих, плохо разбирался в номенклатуре работ, не мог привыкнуть к пестроте цифр и часто портил формы и бланки.
Друзилин, посапывая изрытым оспой носом, поучал Володю равнодушным монотонным голосом. Но не обладая большой грамотностью, иногда путался сам и бормотал свое невнятное «гм, гм»… Тогда Володе приходилось доходить до сути дела самому. Друзилин журил его за ошибки, но никогда не повышал голоса. Это был добрый и мягкий человек. Особенно ревниво следил он за тем, чтобы почерк табельщика был красив и правилен. Просмотрев все написанное Володей за день, прочитав наставление о необходимости украшать почерк, Константин Павлович говорил, пощипывая бородку:
— Гм… гм… Ну, а теперь, Владимир, пойди помоги рабочим наколоть дров да Анне Петровне воды принеси.
И Володя шел рубить дрова и таскать воду. К концу дня мозг его точно затягивало мутной сеткой, а руки и ноги становились тяжелыми, словно на них повисали гири. Но Володя не тяготился своим новым положением. У него было нетерпеливое желание покончить с работой побыстрее, показать мастеру, что он способен на большее. Понемногу обязанности табельщика увлекли его, работы на околотке приобрели смысл, стали понятными и интересными. Уже на третий день решил он овладеть всеми премудростями канцелярского и путевого дела, знать все не хуже мастера и даже писать лучше, чем все конторщики мира.
За все время Володя побывал дома только один раз, чтобы запастись провизией и порадовать мать известием, что он уже на работе и получает пятьдесят копеек в день. Дома было невесело, отец сообщал из больницы, что вернется не раньше чем через месяц, и теперь при мысли о будке Володя испытывал скуку…
Голова его, отягченная усталостью, все чаще клонилась на грудь, веки слипались. Холодный ветер забирался под рубашку, знобил тело. Хотелось свернуться клубочком тут же на шпалах и уснуть. Но вспоминался наказ мастерихи, и Володя встряхивал головой, отгонял дрему, напряженно прислушивался. Красивая и важная, всегда спокойная жена мастера нравилась Володе. Он с удивлением и восхищением наблюдал за ней, когда она ходила по двору казармы, разговаривала, небрежно улыбаясь, с рабочими. Те отвечали ей заискивающе и почтительно, а некоторые ощупывали ее пристальными хмельными взглядами, как что-то лакомое и недоступное. Однажды, когда Анна Петровна, поговорив с рабочими, ушла, Володя услышал, как вслед ей вспорхнул сдавленный смешок, а работавший при казарме плотник Ефрем Стрюков, здоровенный, голубоглазый, с светлыми, лихо закрученными усиками, вздохнул.
— Эх, ребята, ну и бабочка! Прям — царица… Все отдай — и мало. И досталось же дураку такое яблочко!
— А ты попробуй, сорви, — посоветовал Стрюкову другой рабочий и нехорошо хихикнул.
— Куда мне, — с сожалением вздохнул Ефрем. — К ней вон инженеры с города приезжают.
От этих слов Володе стало стыдно, упоминание об «инженерах» пробудило в нем щекочущее любопытство. Ему казалось странным, что мастер разговаривает с Аннушкой более робко, чем рабочие. Лицо Анны Петровны становилось при этом еще величавее и строже, в глазах светились насмешка и презрение. Иногда она грубо кричала на Друзилина. Тогда он растерянно разводил руками, горбился, словно на него замахивались кнутом. В такие минуты мастер бывал жалок.
Володя ничего не знал о прошлой жизни этих не похожих друг на друга людей; он решил, что Друзилин в чем-то провинился перед женщиной и все ждет от нее прощения. Но мастериха не прощала, она относилась к мужу холодно и презрительно, и эта горделивость, эта неуступчивость все больше нравились Володе.
Покоренный ее спокойной, словно гипнотизирующей улыбкой, ласковыми переливами голоса, он беспрекословно исполнял ее поручения.
— Володя, сходи в станицу, в лавку… Принеси воды, — просила мастериха, улыбаясь и трогая мягкой белой рукой его взлохмаченный вихор. И Володя шел в станицу версты за три, бежал по воду.
Не мог ослушаться он Анны Петровны и сегодня, когда она, таинственно усмехаясь и приглушая голос, приказала ему караулить возвращение Друзилина. Он видел, как во двор казармы пришел Ясенский, и вспомнил, о чем говорил Ефрем Стрюков.
Ему был не совсем понятен смысл посещения Ясенского, но он догадывался, что в поручении Аннушки было что-то обманное, нехорошее, что о нем следовало бы рассказать Друзилину. Но, представив себе вызывающую улыбку женщины и растерянную приниженность мастера, он отогнал от себя эту мысль…
Володя сидел на шпалах час, другой, а дрезины все еще не было. Уткнув в колени голову, он задремал. Шелест тополей, то тихий и прерывистый, спадающий до чуть слышного лепета, то мятежный и громкий, похожий на шум морского прибоя, не угасал в его ушах.
Но вот заунывный одинокий звук задрожал в шуме листвы. Он становился все громче, настойчивее. Володя открыл глаза. У семафора сердито кричал паровоз. Володя спрыгнул со штабеля, выбежал на пути. В шуме поезда ему послышалось постукивание дрезины. Огни паровоза выползли из тьмы, черный товарный состав, звякая буферами и скрипя колесами, подергался и затих у полустанка.
Быстрые шаги послышались за спиной Володи. Он обернулся. Сквозь сумрак на него надвинулась тощая долговязая фигура, знакомое улыбающееся лицо наклонилось к нему.
— Алеша… ты?.. — изумленно вскрикнул Володя.
— Я… а то кто же? Только ты тише.
— Почему тише? Откуда ты, зачем?
— Я приехал товарным поездом. Дела, брат-химик, такие, что узнаешь — ахнешь.
— Какие дела?
— Ой, сейчас все расскажу. — Алеша оглянулся, прошептал: — Сядем-ка.
Володя насторожился, выжидающе всматривался в вытянутое худое лицо товарища. Они присели на шпалы.
— Ну, Волька, влетит нам… — сказал Алеша.
— Да за что? — все еще ничего не понимая, спросил Володя.
— Вызывали меня к жандарму… — хвастливо сообщил Алеша. Завтра и тебя позовут, так и знай. А Михаил Степанович Ковригин, — знаешь, кто? Политик-крамольник, во! Его уже посадили в тюрьму.
Володя привскочил и снова сел.
— Не ври, — тихо проговорил он.
— Стану я врать… Арестовали его, понимаешь? Он из тех, что царей убивают, во! Знаешь, как Александра Второго… Хакнут из-за угла, и ваших нет! А сегодня пришла к нам твоя мать и говорит, главный жандарм допрашивал ее насчет Ковригина, книжки его забрал. Про тебя все спрашивал.
Володя молчал, разинув рот.
— Михаил Степанович… книжки, как же это? Хлопотал о нас… — бормотал Володя.
— Вот те и хлопотал! — Алеша сердито сплюнул. — Они, брат, похлопочут так, что враз в тюрьму угодишь… Гимназия, гимназия… Вот она, какая гимназия… Мамка твоя плачет. Просила меня, чтоб я поскорее к тебе съездил, про все рассказал.
— Как Михаил Степанович мог царя убить?.. Он хороший человек… — голос Володи дрожал. — А книжки-то зачем забрали? Что они — мешали жандарму?
— А я почем знаю? Позвали и моего отца к жандарму. Пришел он оттуда злющий, как собака. Хвать меня за ухо! Я, кричит, покажу тебе, как в город ездить! Ты, говорит, не знаешь, сколько людей в девятьсот пятом году на каторгу законопатили?…
— А кто законопатил? Зачем?
— Да жандармы, ну их к монаху!
Друзья тягостно помолчали.
— Боязно мне, Алеша… — тихо сказал Володя.
— А мне, думаешь, не боязно? Жандарм как гаркнет на меня — я так и присел. Ох и злющий, сатана проклятая! Высокий такой, усищи черные, глаза будто у крокодила.
— Не бил он тебя? — замирая, шепотом спросил Володя.
— Не бил, а грозил. Сказал, если еще случится что-нибудь, тогда нагайкой запорет.
— Да за что же?
— А я почем знаю! Ты вот домой поезжай. Мамка там напугалась здорово.
Алеша встал, поеживаясь.