— Ну, брат-химик, я поеду. Кажись, поезд на Овражное отходит. Едем вместе, Волька.
— А как же я? Мне надо у мастера отпроситься. — Володя схватил друга за руку: — Оставайся, Алеша, до утра. Вместе и поедем.
— Ну, нет, брат. Отец у меня сейчас злой — не хуже жандарма. Того и гляди, волосья повыдергивает. Эх, Волька! И где он взялся на нашу голову, этот Ковригин!
На разъезде свистнул паровоз.
— Побегу я! — крикнул Алеша и, тряхнув руку Володи, исчез в темноте.
Володя слушал, как сиплый сердитый голос крикнул на разъезде: «Давай!», как зацокали буфера вагонов и заскрежетало железо, смотрел на уползающую в тьму вереницу вагонов и все еще ничего не понимал. Иногда ему казалось, что приезд Алеши и его рассказ приснились ему.
Но вот страх и недоумение опять охватили его.
Мысль, что теперь он никогда не увидит Михаила Степановича, не услышит его советов, не будет читать его книг, показалась ему ужасной. Еще одна утрата, — она делала жизнь Володи совсем пустой и унылой.
Ничего не соображая, он зашагал вдоль путей. И вдруг впереди возник знакомый дробный стук колес. Володя едва успел отскочить в сторону. Еще секунда — и дрезина сбила бы его с ног. Он бросился ее догонять, но дрезина уже остановилась, и с нее слез Друзилин. Он не узнал в темноте табельщика.
Володя что было духу побежал к казарме, торопясь выполнить поручение мастерихи. Он забарабанил кулаком по раме окна так сильно, что стекло зазвенело, а на лицо посыпалась штукатурка. За окном метнулось что-то белое. Володя продолжал бить кулаком по раме. Тогда форточка вдруг отворилась, и из нее раздался спокойный голос Анны Петровны:
— Хватит, хватит… Ты с ума сошел?..
Володя не сомкнул глаз в эту полную недоуменных и мрачных размышлений ночь. Задолго до рассвета он потихоньку вышел из казармы. Поездов в сторону Овражного не было, и Володя отправился домой пешком. Бледное сентябрьское солнце поднялось над голой степью, холодно озарило серую усыхающую траву, окрашенные багрянцем кусты посадок, когда Володя подходил к будке сто пятой версты.
Нерадостным было это возвращение. Марийка, обычно встречавшая брата приветливой улыбкой, хмурилась, смотрела на него испытующе и сердито. На изможденном, еще более постаревшем лице Варвары Васильевны застыли недоумение, испуг. Вокруг усталых глаз темнели круги — след бессонной ночи.
— Достукался, сынок, что уже жандармы к нам на будку приезжают, — сказала она сердито. — Сколько лет жили, такого не было.
Володя стоял посреди будки, виновато склонив голову, исподлобья посматривая на мать. Варвара Васильевна вдруг приложила к глазам угол передника, плечи ее задрожали. По темной высохшей руке скатилась, оставляя блестящую полоску, прозрачная слеза.
— Воля, сынок… Скажи правду, что ты наделал? — спросила Варвара Васильевна.
— Я ничего не знаю, мама… Ничего я не наделал…
— А зачем же он приезжал, жандарм-то? Зачем ты брал у этого учителя книги?
— Книги, мама, хорошие. Их все читают… И Михаил Степанович — хороший человек…
Варвара Васильевна с укором посмотрела на сына, замахала руками.
— Заберут они тебя, сыночек мой… Отца нету. С кем я тогда останусь?
Она обняла Володю, прижала к груди.
— Воленька… Брось ты эти книжки… Сыночек ты мой единственный… И что теперь будет?
— Перестань, мама… — Володя хмурился, ероша взлохмаченный, непокорный вихор. — Я же ничего не знаю, говорю тебе…. Разве за книжки в тюрьму сажают?
Варвара Васильевна бессильно опустилась на табуретку, покачала седеющей головой.
— Эх, детка… Ведь учитель этот — забастовщик. Тебе четыре годочка было всего, когда тут забастовщиков вылавливали. По всей железной дороге поезда не ходили, только паровозы с красными флагами… А потом жандармы понаехали на станцию и начали хватать неповинных людей.
— Мама, зачем ты все это мне говоришь? — закричал Володя. — Какой я забастовщик? Я учиться хочу, а мне не дают… Даже книжки забрали — зачем?
Со двора вбежала испуганная Марийка.
— Иди-ка… Там уже пришли за тобой, — сказала она, мрачно посмотрев на Володю.
Володя надвинул на глаза картуз, вышел из будки. Варвара Васильевна, протянув руки, кинулась вслед за ним. У входа стоял обходчик Макар Бочаров.
— Ну-ка, иди, брат, на станцию, в жандармерию… Зовут, — злорадно ухмыляясь, сказал Макар. — А не пойдешь, силком поведут. А ты, тетка, не ходи с ним. Тебе не велено.
— Ах ты, собачий душегуб, врешь ты! — накинулась на него Варвара Васильевна. — Чтоб мне не пойти с сыном… Да что он — разбойник или вор?
— Этого я не могу знать… А ты не ори, тетка. А то враз огрею ключом…
— Ты не ходи, мама, — сказал Володя, с неприязнью глядя на Макара.
Макар повесил на доску контрольный номер, равнодушно высморкавшись, вытер пальцы о засаленные штаны, положил на плечо молоток и ключ и, переваливаясь, зашагал от будки.
Поручив переезд Марийке, Варвара Васильевна пошла с Володей на станцию.
В маленьком жандармском кабинете с единственным окном; сидели двое — Евстигнеич и приехавший из Подгорска старший жандармский унтер-офицер Заломайко. Сквозь заржавленные решетки окна скупо пробивались солнечные лучи. В кабинете стоял затхлый запах, свойственный плохо проветриваемым казенным помещениям. Жандармская комната служила и станционной кордегардией, — сюда приводили и запирали на ночь, всех снимаемых с поездов подозрительных лиц, железнодорожных «зайцев» и воров.
— Тетка, а ты зачем? — трубным басом спросил Варвару Васильевну Заломайко, когда она и Володя несмело вошли в кабинет.
— А зачем вы моего сына позвали? Я — мать и хочу…
— Выйди, выйди, — сказал жандарм и поправил свисающие с толстого плеча вылинявшие аксельбанты. — Когда будет нужно, тебя позовут.
— Удались, Дементьева, — повторил приказание Евстигнеич.
Варвара Васильевна раскрыла рот, хотела сказать еще что-то и не успела: Заломайко вытолкнул ее за дверь.
— И не смей входить.
«Говорил ей — не ходи», — с жалостью подумал Володя, возмущенный и подавленный грубостью жандарма.
Он стоял у двери, опустив руки, так же, как стоял когда-то перед гимназическим советом.
— Как фамилия? — протрубил Заломайко.
— Дементьев Владимир.
— Сколько лет?
— Пятнадцать.
Володя отвечал тихо, не слыша собственного голоса. Серые, засаленные чьими-то спинами стены каморки будто сдвигались, вокруг него все теснее.
— Учение закончил? — гремел жандарм.
— Закончил…
— На работу поступил?
— Поступил.
— Куда?
— Табельщиком к дорожному мастеру седьмого околотка.
— Так…
Заломайко самодовольно покрутил усы, отвалился на спинку стула. Голос его зазвучал более благодушно и миролюбиво:
— Ты это шо ж, Дементьев, уже политикой занимаешься? Книжки читаешь? Такой молодой, а какой дошлый, а? Свинаренко, вы чуете?
Жандарм насмешливо жмурил добродушно-веселые глаза.
— Я читаю книжки, какие читают все ученики железнодорожного училища, — вертя в руках картуз, ответил Володя. — И какие книжки нельзя читать, я не знаю…
— А разве Ковригин тебе не говорил? Ты, Дементьев, не бреши, а кажи правду. Какие тебе еще давал книжки Ковригин?
— Виктора Гюго, Диккенса, Марка Твэна, Вальтер Скотта, — глядя в потолок, стал перечислять Володя. Он назвал с десяток любимых авторов, и при каждом новом имени глаза Заломайко становились все шире и бессмысленнее.
— О, чуете, Свинаренко?.. Какой грамотный, га! — подмигнул он Евстигнеичу. — Я же вам казал. Самые настоящие крамольные сочинители… Ты вот шо, Дементьев, — важно и строго обратился к Володе Заломайко. — Ты брось читать такие книги, всяких там скотов и жидов, вроде Марка Диккенса.
Володя не сдержал улыбки, покраснел.
— Ты чего зубы скалишь? — опять повысил голос жандарм. — Я тебе поскалю, ты мне смотри! Ты должон вот какие книги читать… Ты журнал «Ниву» читал? «Родину» читал? Нет? Так вот читай… Потом Арцыбашев писатель есть… Обязательно почитай «Санина». Там, брат, про баб здорово написано. А тебе, Дементьев, уже и про баб следовает знать. Ты парень молодой, красивый… Потом — графиню Салиас почитай… «Искра Божия». Альбо про Нат Пинкертона. От, брат, книга так книга… Да мало ли книг, самых великолепных, полезных для развития ума! А ежели, скажем, ты будешь скотов всяких книги читать, то, брат Дементьев, плохо тебе будет. Я вот с тобой зараз говорю, как с малолетним, а тогда — держись… Зараз мы тебя отдаем под ответственный надзор родителей, а тогда — в случае чего, арестантский вагон и Сибирь. Понял?
Заломайко сердито поворочал веселыми глазами.
— Теперь ты мне шо скажи, Дементьев. Шо тебе еще Ковригин этот самый говорил?
— О науках говорил… О географии, о химии, о биологии. Как надо дальше учиться. Он мне советовал в гимназию поступить. И я готовился.
— В гимназию?! Ах ты, бисов сын… — удивился Заломайко. — Ну не шкода этот Ковригин? Вы послухайте, Свинаренко. В гимназию, а?! Ну, а шо сказали тебе в гимназии?
— Не приняли… — опустил Володя вихрастую голову.
— И хорошо сделали, — обрадовался жандарм. — Тебе другой головы не надо. Ты и так умный хлопец. Еще шо говорил Ковригин?
— Больше ничего… Он уроки нам разъяснял.
Заломайко долго крутил темные лоснящиеся усы, с ленивым любопытством разглядывая Володю.
— Ну, вот шо я тебе скажу, Дементьев, — сказал он, отдуваясь и приглаживая на голове прилизанные волосы. — Поступил ты на должность — и служи, брат. Служи верой и правдой, как полагается. А куда не следует, носа не суй. Антимониев всяких не разводи, в компании там всякие не лезь, книжек лишних не читай. И без них ума наживешь. Отцу-матери помогай. Чуешь? Это тебе совет от жандармского начальства. А вы, Свинаренко, тут поглядывайте за ним… А зараз, хлопец, позови мать. Живо!
Володя открыл дверь, позвал мать. Варвара Васильевна вошла, пытливо всматриваясь в лицо Володи.
— Напугалась, тетка? — самодовольно засмеялся Заломайко. — А ты не пугайся. Тут не звери, а люди… Ты вот шо: забирай-ка своего хлопца и держи крепко при себе, чтоб не отбился. Бо головатый он у тебя здорово… А когда голова большая, хозяину больно бывает… Уразумела?