Кондрашов стоя брался за ключ, вызывал Подгорск и начинал рассказ о том, как на соседней станции подрались пьяные телеграфисты или как станичный батюшка, отец Варсонофий, проиграл в преферанс начальнику станции сорок рублей и ставил на кон церковный сбор будущего воскресенья…
Слушая телеграфиста, Володя яснее представлял себе полусонную жизнь железнодорожных людей. Ему казалось, — Кондрашов нарочно вылавливает самое смешное и нелепое, чтобы вызвать у слушателей недовольство собой. И часто после таких рассказов он испытывал раздражение и неясную тоску.
Ему хотелось рассказать Кондрашову о своей неудаче с поступлением в гимназию, о загадочном аресте Ковригина, о словах жандарма, хотелось расспросить о многом непонятном, но его удерживали ребячья робость и опасение, — что Кондрашов и его высмеет.
Но все же телеграфист казался Володе самым близким на полустанке человеком, и он ждал случая, чтобы рассказать обо всем, что тяготило его…
Третьим обитателем полустанка был стрелочник Игнат Ломов, высокий, страдающий удушьем мужик, с несоразмерно маленькой, коротко остриженной головой, бритым, собранным в обвислые складки смугло-синеватым лицом и толстыми оттопыренными губами. Видя этого человека, Володя испытывал недоумение, тоску и даже страх. Ломов знал отца Володи и, встречая юношу, всегда считал своим долгом напомнить ему о сыновних обязанностях, о послушании и прилежании к службе. Глаза у Игната были мутные, в красных жилках, клокочущий сиплым голос словно застревал в горле. Часто мучили его припадки астмы — тогда во взгляде Игната появлялось болезненное и яростное выражение; он гулко кашлял, непрестанно отплевываясь. Глаза наливались кровью и слезились, толстые губы синели, он страшно хрипел и ругался.
Игнат был первым сквернословом на полустанке. Он точно умышленно, со спокойным злорадством рассказывал все самое гнусное о людях, изобретая всякие невероятные и грязные истории. Особенно изощренными были его рассказы о женщинах, об их хитростях и коварстве, о будто бы всегдашнем их стремлении обольщать и обманывать мужчин… Многое здесь касалось красавицы-мастерихи, и тогда в дежурной комнате полустанка дрожали стекла от хохота…
Слушая Игната, Володя чувствовал, как липкая волна грязи заливает его; ему было и жутко и любопытно…
Рассказы Игната, так же как и невинные и смешные истории Данилы Кондрашова, заменяли обитателям полустанка театральные представления. Когда проходили вечерние пассажирские поезда и осенний вечер окутывал разъезд черным пологом, Зеленицын брал трубку телефона, звонил на стрелочный пост, говорил:
— Позвать, что ли, нашего Декамерона. Пускай порассказывает.
— Ну его к черту! Надоел он со своими пакостями, — ворчал дежурный по разъезду Костя Иванов, белобрысый щеголеватый молодой человек, приезжавший дежурить в Чайкино из Подгорска. — И охота вам слушать, Тихон Ильич, эти грязные анекдоты.
— Не скажите, Иванов. В рассказах Игната есть что-то этакое, знаете, истинно возбуждающее.
— Ничего в них нет… Игнат — грязный идиот. Почитайте лучше Поль-де-Кока, — советовал Иванов. — Это, по крайней мере, культурнее.
— Ну, знаете… ваш Поль-де-Кок и в подметки не годится нашему Ломову, — замечал Зеленицын и приказывал Игнату явиться на полустанок.
Игнат передавал пост другому стрелочнику, послушно приходил, ставил у двери фонарь, шумно сморкался, распространяя по конторе едкий запах махорки и керосина, свертывал толстую цигарку и начинал рассказ о любовных похождениях станичного урядника и попадьи. Костя Иванов брезгливо морщился, но в конце концов смех начинал подергивать его губы. Данила, поеживаясь и хихикая, поблескивал веселыми глазами. Зеленицын требовал повторить особенно острые места. И только сторож полустанка, тихонький, богобоязненный старичок Трушечкин, плевался, бормоча:
— И как тебе не совестно, Игнат? Семья у тебя двенадцать душ, а ты плетешь этакое…
— А зачем слушаешь? Выйди вон! — прикрикивал на него Зеленицын.
Трушечкин, вздыхая и отплевываясь, уходил. Потом не выдерживал дежурный по разъезду.
— Ну, знаете… Это черт знает что такое… Нельзя ли что-нибудь другое, Игнат, — просил он.
Телеграфист покатывался от смеха, а Зеленицын поводил рукой, словно дирижируя:
— Не мешайте, не мешайте… Продолжай, Игнат… Ай-я-яй… Урядник-то? Ха-ха-ха!
Игнат невозмутимым сиплым голосом повторял рассказ.
Дежурную комнату озарял желтый свет лампы, на стены падали уродливые тени слушателей, а за окнами стояла безмолвная степная ночь, и маленький полустанок с его людьми казался Володе оторванным от мира кораблем, плывущим по необозримым волнам черного океана… Слушая удушливый кашель Игната, Володя словно тоже испытывал удушье. Он уходил из конторы с чувством стыда, обиды и негодования на людей.
Другим развлечением для служащих полустанка была игра в карты — в «очко» или преферанс. Каждое воскресенье на квартиру Зеленицына собирались Данила Кондрашов, Костя Иванов, Друзилин, дежурный по станции Овражное Свистунов, весовщик Бутылкин, еще два телеграфиста из Овражного. Из соседней станицы приходили поп Варсонофий и дьякон Анатолий Безуглый. Играли в карты с упоением и азартом, просиживали целые ночи в облаках табачного дыма под низким потолком душной комнаты… Шлепали о клеенку стола карты, шелестели кредитные бумажки, звенело серебро Анекдоты, до которых отец Варсонофий был большой охотник, сменялись взрывами хохота, короткими перебранками… В картежной игре принимала участие только линейная «аристократия», сюда не допускались низшие служащие полустанка. Не было и женщин. Наутро игроки расходились с одурелыми, позеленевшими лицами и мутными глазами, неохотно принимались за служебные дела. Отец Варсонофий и дьякон Безуглый усаживались на свою тачанку, уезжали в станицу. И снова тянулись скучные, томительно-однообразные дни.
Однажды в сумерки Володя зашел в дежурную комнату полустанка. Единственная лампа горела у сонно постукивающего аппарата. За окном моросил мелкий дождь, светлые струйки, точно чьи-то неистощимые слезы, бежали по мутным стеклам. В дежурной сидел один Кондрашов. Склонив голову на поблескивающий начищенной медью аппарат Морзе, он, казалось, дремал. Володя окликнул его. Кондрашов медленно поднял лысую голову. Лицо его было помятым и брюзглым, красные воспаленные глаза смотрели дико, блуждающе, нижняя губа отвисла.
— Чего тебе? — грубо спросил телеграфист, дохнув винным перегаром.
— Депеша срочная о высылке материалов.
Кондрашов, клюя носом, взял из рук табельщика книгу, еле держа в одеревенелых пальцах карандаш, вычертил вместо своей фамилии кукиш, уставив на Володю бессмысленный взгляд, огорченно сообщил:
— Пьян я, хлопче. Хлебнул добре… Депеша принята, а это привет мастеру… — Данила ткнул пальцем в нарисованный кукиш.
— Зачем? — тихо спросил Володя. — Зачем вы пьете?
— Что?.. Чудак… Погоди — и ты запьешь…
Данила икнул. Форменная тужурка его была измята, выпачкана аппаратной краской, во всей фигуре было что-то болезненно-беспомощное, жалкое.
— Как же вы будете теперь дежурить? — спросил Володя.
— Как? Т-твое какое дело? Пшел! — Кондрашов пьяно качнулся. — Мне теперь все равно. Обидели меня, понимаешь? Н-начальство… С-сволочи… Дьякон — паскуда…
Данила матерно выругался.
— Я их просил… Три прошения контролер-механику подал, чтобы перевели меня в Подгорск… Отказали… А мне тут разве жизнь? Ты мне скажи — жизнь? Я всю получку проиграл. Дьякону — суке. Анатолию… С-сволочи. А мне теперь что делать? Мне в воскресенье под венец с Люсечкой ехать… Люсечка — моя невеста, понимаешь, малец…
— Неужели все деньги проиграли? — вспомнив чистого, упитанного дьякона, осведомился Володя.
— Все, хлопчик… До единой копейки. Зарезал меня дьякон. Мне свадьбу не на что справлять. Ты понимаешь, — свадьбу… Поворот всей жизни… С какими глазами я к невесте покажусь? Мне ей фату надо покупать… Кольцо золотое…
— А вы денег займите… у начальника…
— Так он и даст… Желтомордый! Я у него три рубля просил, чтоб отыграться… У дьякона просил — и тот не дал… Говорит, дам, а ты же меня и обыграешь… И не дал, патлатая сволочь. Ладно. Я покажу им. Я им все поезда побью.
Данила угрожающе поднял кулак, уставив в Володю опухшие тусклые глаза. Но вот взгляд его сделался более осмысленным, удивленным.
Данила спохватился:
— Стой, хлопчик… А я и забыл… Тут тебе письмо. Кондуктор товарного поезда привез.
Кондрашов порылся в пачке лежавших за аппаратом депеш, протянул Володе серый, со следами чьих-то пальцев, конверт. Адреса и марки на нем не было, только значилась выведенная грубыми каракулями фамилия.
Данила подмигнул:
— Небось, от барышни! Ах ты, чижик! Еще бы оно понимало в барышнях толк… — Данила добродушно потрепал Володю по щеке. — Эх, хлопче. Если бы ты видал, какая моя Люсечка дивчина! Очи, как черное намисто[2], губы, как спелые вишни…
Телеграфист снова пьяно закачал головой.
Володя вышел из дежурной комнаты, под дождем побежал в казарму. Догадка, что письмо могло быть от Зины, наполняла его еще неиспытанной радостью. В конторе никого не было. Володя зажег лампу, вскрыл конверт.
Руки его задрожали, когда увидел он совсем не то, что ожидал… Свет лампы показался ему недостаточно ярким, и Володя выкрутил фитиль. Голубая обложка школьной тетради была торопливо и неровно исписана карандашом.
Вот что прочитал Володя:
«Славные юноши! Если вы не забыли старого учителя, то вот вам мой привет.
Мне же, юноши, пришлось оставить школу. Добрые дяди нашли необходимым позаботиться о моем здоровье и переменить мне климат. Вредным для моего здоровья показался им и мой флигелек. Сейчас у меня прекрасная квартира: прочная, спокойная, в меру прохладная, в меру сырая. Чтобы никто меня не беспокоил — в окне сделаны решетки, меня запирают снаружи, а у железной двери ставят няню с рыжими усами и со штыком.