Какая-то туго натянутая струна вдруг надорвалась в груди Володи. Все пережитое оказалось для него непосильным испытанием. Ломая руки, обливаясь слезами, он зарыдал:
— Дяденька… Не ломайте… Не надо… Это подарок мне. Дяденька жандарм, не ломайте… Я найду ключ… Другой сделаю…
Фуражка свалилась с головы Володи, покатилась в угол. Он подбежал к столику, обхватил руками шкатулку… Заломайко растерянно мигал влажными глазами: совсем некстати он вспомнил о своем пятнадцатилетием сыне…
Ротмистр вскочил из-за стола, брезгливо выкрикнул:
— Уведите мальчишку, черт возьми!
В другое время ротмистр не проявил бы столько глупого бессердечия и излишней горячности в этом нелепом, как ему самому потом казалось, эпизоде. В острых и действительно опасных положениях он умел сохранять душевное равновесие и не пачкать своих рук в пыли мелких железнодорожных инцидентов. Служебная чистоплотность и хладнокровие составляли одну из черт характера Дубинского.
Но сегодня с самого утра он потерял душевное равновесие. Еще вчера получил от начальника жандармского управления шифрованную телеграмму о следовании трех литерных поездов. В одном из них должна была проехать «священная особа его величества». До проезда царя оставалось три дня, и Дубинский не спал всю ночь, приводя в действие тяжеловесный и варварский, по его собственному убеждению, жандармский механизм. Требовалось немало распорядительности и спокойствия, чтобы его колеса и рычаги двигались бесшумно и точно, не вызывая излишнего брожения в неблагонадежной части рабочих железнодорожного узла и линии. Через два часа после получения секретного циркуляра на совещание в жандармское отделение были вызваны все необходимые лица. Как всегда, жандармские унтер-офицеры и филеры отличались тупостью и бескультурьем, — они или, как говорится, без оглядки рвались в бой, или выказывали сонную неповоротливость и полное равнодушие к серьезности момента. Начальник Подгорского охранного отделения полковник Грызлов держался обособленно и не стремился к взаимодействию с железнодорожной охраной.
В этом Дубинский усмотрел нерасположение полковника к себе, какую-то интригу, о причинах которой смутно догадывался. Он мнил себя окруженным завистниками и недоброжелателями, способными использовать всякое упущение, как тормоз для карьеры.
Откровенно говоря, он ждал теперь какого-нибудь подвоха со стороны своих же сообщников. К тому же Подгорский железнодорожный узел не отличался большим спокойствием, а честь раскрытия социал-демократического кружка в Подгорске принадлежала не ему, а полковнику Грызлову.
В этом кружке оказалось немало железнодорожников, что давало Грызлову повод отпускать в адрес ротмистра ядовитые шпильки… Вот почему Дубинский был сейчас излишне нервозен и раздражителен. Все казалось ему подозрительным и непрочным. Благополучный проезд царской особы в пределах Подгорского отделения сулил повышение в чине и награды. Дубинский давно ожидал этого. А какие-нибудь неполадки в эти дни могли лишить его даже того, чего достиг он за время войны…
Глядя на таинственную шкатулку, ротмистр невольно думал — не кроется ли в ней то самое, что могло свалиться на его голову, как ужасное несчастье…
Шкатулка вынесена из квартиры Ковригина, того самого Ковригина, у которого при аресте обнаружены комплект гектографированных статей из газеты «Правда» за 1913 год, накладные на ящики со школьными пособиями (потом в этих ящиках оказались новенькие браунинги и патроны). И почему эта дурацкая шкатулка оказалась в руках мальчишки, сына путевого сторожа, как раз в то время, когда ожидался проезд государя?
Чего доброго, подсунет вот этакий молокосос свой ящичек с приборами для выжигания под мост и — прощай тогда карьера и награды!..
— Что вы там копаетесь так долго? — нетерпеливо спросил Дубинский у Заломайко, уже с четверть часа возившегося с замком шкатулки. Причиной такой медлительности была подкупившая жандарма тонкая отделка и изящество шкатулки. Ему не хотелось портить крышку и замок. Заломайко согнутым гвоздиком, пыхтя, ковырял в отверстии, но замок не поддавался.
— От-то стервозная штукенция… Ну, и ловко зроблена, — ворчал он.
После окрика начальника он решительно поддел стамеской крышку, и та с треском отвалилась.
Спустя минуту Дубинский, разочарованный и еще более обозленный комическим исходом дела, пощипывал нафиксатуаренные усы. На его испитом лице блуждало обычное выражение бесстрастия и брезгливости.
— Ваше благородие, шо прикажете делать с ящиком и с этими штукенциями? — спросил Заломайко.
Дубинский придвинул к себе шкатулку, еще раз прочитал узорчатую надпись на обратной стороне крышки, кончиком пальцев потрогал маленькую спиртовочку, тонкие листы мягкой меди, набор перьев для выжигания и, окончательно убедившись в безопасности этих предметов для жизни царской особы и для собственной карьеры, сказал:
— Шкатулку оставьте… Мальчишку выпустить из-под стражи только после проследования царского поезда и прислать ко мне.
Володю привели в замызганную, провонявшую клопами кордегардию Подгорского железнодорожного узла. Стражник с плоским калмыцким лицом впихнул его в камеру, сказал:
— Айда, малчик… Сидай — якши будыт.
— Не толкайте… — огрызнулся Володя. Страх его перед жандармами уже прошел, слезы на глазах высохли, ему хотелось кричать от гнева и обиды.
— Отдайте мне шкатулку! — крикнул он.
— Какой шкитулка?.. Я тыбе дам… Сыды, сыды…
Окованная железом дверь с лязгом затворилась. Володя стоял посреди голой камеры. В ней не было ни нар, ни скамеек. На полу сидели люди, судя по одежде — железнодорожники.
На воротниках засаленных пиджаков и тужурок цвели разноцветные канты всех служб: синие — тяговиков, малиновые — движенцев, зеленые — путейцев. Как видно, машина Дубинского хорошо поработала за ночь. Ожидаемый проезд царя сулил многим не совсем обычный отдых…
При виде бородатых, безусых и совсем юных оживленных лиц Володя повеселел. Здесь все были свои, и бояться было нечего.
— О… еще один, братцы! — крикнул кареглазый, черночубый парень в закопченной тужурке, по виду — из деповских. — Ты-то чего сюда попал, шкет? Заяц, небось?
— Я не шкет и не заяц… — обиженно ответил Володя.
— Ха… Ах ты, пупок… Еще бы оно зналось с жандармерией!
Дружный смех наполнил камеру, но в смехе этом не было ничего обидного. Володя понял, что здесь ожидали его новые знакомства.
Подгорский узел и всю железнодорожную линию охватила горячка. Начальствующие лица получали из управления циркуляр за циркуляром. Телеграфные аппараты, не умолкая, выстукивали шифрованные депеши жандармского командования. Проносясь с вихревой скоростью, грохотали по линии служебные поезда с комиссиями по осмотру пути. Ротмистр Дубинский успел уже два раза объехать свое отделение, нагоняя трепет на станционных жандармов, на младших агентов службы движения и путевых сторожей. В пассажирских поездах и по линии шныряли переодетые агенты охранки.
Специальным шифрованным приказом на время следования царского поезда были отстранены от службы и заменены другими, более благонадежными, некоторые путевые сторожа, помощники начальников станций, телеграфисты, стрелочники, сигналисты.
В число отстраненных попали Иван Гаврилович и Варвара Васильевна Дементьевы. За сутки до прохода литерного поезда их должны были удалить за полосу отчуждения.
На станции Овражное и разъезде Чайкино телеграфисты в один и тот же час приняли с аппарата весть о приезде царя.
Начальники станций принялись за наведение чистоты в помещениях и на платформах. Наскоро штукатурились стены, развешивались трехцветные флаги, мылись давно не мытые полы и окна. Станционные сторожа не выпускали из рук метел и тряпок: мели перроны, чистили фонари…
Антипа Григорьевич и Друзилин дни и ночи проводили на околотке, лично обследуя каждую пядь пути. Боже упаси — толчок или перекос где-нибудь, а еще ужаснее — расширение колеи! Уж лучше сделать так, чтобы нигде не качнуло спальный вагон царя, чтобы при самом бешеном ходе не пролилось из царского бокала вино. Теперь Друзилин был уверен, что никто — даже сам привередливый Ясенский — не посмеет упрекнуть его за то, что он только и знает, что подбивает эти проклятые толчки.
А дни стояли ясные, тихие, прохладные. Пользуясь хорошей погодой, путевые сторожа торопились выложить белыми камешками бровки путей, подкрасить заборчики палисадников, прополоть боковые линейки насыпей.
И вдруг по линии разнеслась новая грозная весть: вместе с комиссией по осмотру пути перед следованием императорского поезда едет главный ревизор управления дороги Рыгунов. Одно это имя наводило страх на мелких начальников, на служащих и рабочих. Это был типичный железнодорожный самодур, вспыльчивый, самолюбивый, не в меру требовательный и несправедливый. Три слова всегда сопутствовали этому человеку — «гонять», «наказывать» и «увольнять». У одних они вызывали робость, стремление к подхалимству, у других — затаенную ненависть и злобу не только против Рыгунова, но и против всего бюрократического и тупого управленческого начальства.
Несмотря на грозное военное время и особенно повышенную чувствительность железнодорожных людей ко всяким несправедливостям со стороны администрации, Рыгунов оставался верен себе. Он снимал честных, исполнительных линейных начальников за самые ничтожные упущения, объявлял выговоры, перемещал, снижал в должностях, бил по физиономиям…
И часто можно было слышать на станциях среди железнодорожников глухой ропот:
— Ну погоди, двухусый, доберемся до тебя — прокатим на тачке…
А машинисты и кочегары гудели:
— Придет время — не миновать Рыгуну паровозной топки.
Рыгунов назывался «двухусым» потому, что усы у него были двухцветные: один седой, совсем белый, другой черный. От этого коричнево-смуглое толстое лицо его с выпуклыми черными глазами выглядело особенно устрашающе и наводило трепет даже на самых стойких и степенных линейных начальников.