— Дай, господи владыка! Эх, прокатим царя-батюшку!
— Все ли хорошо, старина? — осведомился Мефодий Федорович.
— Все, слава богу! — ответил Илья Ильич. — Не извольте волноваться…
Кочегар, курносый, черный от угольной пыли, плечистый парень, обливаясь потом, шуровал топку. Захлопнув крышку, он вытирал рукавом пот, сплевывал сквозь ослепительно поблескивающие зубы черную слюну… Он тоже прошел жандармский фильтр и не вызывал в Шатунове опасений. Машинист называл его не по фамилии, а просто Митей.
— Митя, прошуруй, — командовал Илья Ильич.
— Митя, полезай на тендер, смочи уголь!
И Митя шуровал, молча лез на тендер…
На паровозе дежурил и жандарм Ефрем Заломайко. Он сидел на скамеечке рядом с машинистом, молча посасывал папиросу.
Иногда он считал нужным сделать кочегару замечание:
— Ты уголек ровнее подавай, голова. Куда ты в одно место даешь?
Но кочегар продолжал работать по-своему. За все время он не обмолвился ни словом. Лицо у него было невозмутимое, деревянное, как у глухонемого.
Было уже около часу ночи, когда на узловую станцию влетел первый литерный поезд. Головной паровоз вышел на контрольный пост.
— Ну, дай, господи владыка! — сказал Ступин и, перекрестившись, взялся за рычаг.
Мефодий Федорович наблюдал за машинистом. Он волновался. Когда-то он закончил практику вождения с блестящей оценкой, но это было давно, когда и глаза смотрели зорче, и рука была тверже… Теперь он уже не решался браться за рукоятку, доверял ее Илье Ильичу.
Царский поезд «литера В» грохотал по линии, приближаясь к Подгорску. За окном паровоза стеной стоял мазутный мрак ночи, свистел и выл ветер.
От бешеной скорости мощный компаунд трясло и качало. Дребезжали и звенели тендерные сцепления, хлопала крышка топки, и, как белое солнце, сверкало в ней пламя, втягивая с лопаты огромные куски угля. Обливаясь потом, Митя подбрасывал новые порции топлива, шуровал, сердито сжав губы. Он по-прежнему не говорил ни слова…
Илья Ильич, высунув из окна голову, не снимал руки с рычага. Мефодий Федорович иногда сменял его, и тогда на рычаг ложилась рука в сафьяновой перчатке… На скамеечке, клюя носом, дремал Заломайко.
— Митя, смочи и подгреби уголь! — приказал Илья Ильич.
Поезд входил на станцию, не уменьшая скорости. Качнуло на стрелках с такой силой, что Заломайко еле удержался на скамеечке, ударился головой об угол тендера, выругался и долго тер вскочившую на лбу шишку.
Митя полез на тендер. В руках у него была тяжелая лопата. Кругом — тьма, неслись мимо огни станции… Митя подгребал уголь. Предостерегающе заревел свисток, запрыгали под самым паровозом стрелочные светлячки. Вот и дымное депо с черными провалами огромных ворот, трубы мастерских… Митя швырнул два раза уголь, воровато оглянулся, быстро поднял крышку тендерного ящика, где хранились инструменты, и выхватил оттуда пачку каких-то листков…
Ветер сам вырвал их из рук Мити, развеял, как хлопья снега…
Листки закружились над депо, над ярко освещенной платформой, на которой, как игрушечные солдатики, выстроились жандармы…
Поезд «литера В» следовал благополучно; об этом стучали телеграфные аппараты, кричали фонофоры.
В три часа он промчался через Подгорск, а в три часа пятнадцать минут ротмистром Дубинским была получена первая шифрованная телеграмма.
Прочитав ее, Дубинский даже зубами заскрипел… Карьера его была испорчена…
В телеграмме сообщалось, что на многих станциях, после прохождения высочайшего поезда, обнаружены прокламации крайне революционного содержания.
Кочегар Митя исправно шуровал топку…
Ротмистр Дубинский сидел в кресле, подперев тонкой рукой гладко причесанную, с прямым пробором голову. Худое лицо его отливало гипсовой белизной, неподвижный взгляд был устремлен куда-то в угол.
За окном давно сиял день, сквозь сдвинутые шторы пробивалась голубая полоска света, а на столе ротмистра все еще горела электрическая лампа с зеленым абажуром.
Другая рука Дубинского лежала на стопке телеграмм и донесений. Адъютант не успевал их расшифровывать. Царский поезд давно прошел границу Подгорского жандармского отделения, а донесения продолжали поступать.
Несколько листков было только что доставлено. Дубинский вновь и вновь перечитывал их, удивляясь, как могли они появиться на станциях в час проезда государя при столь усиленной охране:
«Товарищи железнодорожники, рабочие и служащие! Едет царь-убийца, царь-палач, умертвивший в угоду денежным мешкам миллионы людей, обагривший в 1905 году кровью наших отцов и братьев рельсы от Петрограда до Владивостока, от Джульфы до Архангельска.
Николай Кровавый едет на фронт сговариваться с генералами, сколько еще крестьян и рабочих бросить в пекло войны, которая ведется вот уже два года в интересах русских и иностранных капиталистов.
Царь и его министры довели страну до разрухи и обнищания!
Царь и его министры готовят пролетариям еще более жестокую эксплуатацию и бесправие!
Но час самодержавия пробил!
В Петрограде и Москве уже бастуют рабочие фабрик и заводов, вооружаются пролетарские дружины. На фронте братаются русские и германские солдаты. Миллионы пролетариев готовы нанести царизму последний решительный удар.
Царь Николай дрожит от страха! Он окружает себя тысячами жандармов и шпиков. Прячась, как трусливый убийца, тайком едет он в поезде, боясь взглянуть в лица тех, кто подает ему паровозы, оборудует вагоны, переводит рычаги стрелок!
Тысячи железнодорожников брошены в жандармские казематы для того, чтобы жизнь коронованного убийцы и выродка была в безопасности.
Но никто не спасет самодержавный строй от гибели!
Братья-железнодорожники! Вооружайтесь, становитесь под знамена социал-демократической рабочей партии большевиков — передового отряда рабочего класса!
Большевики стоят за то, чтобы прекратить империалистическую войну и повернуть штыки против угнетателей, против царя, против полиции, жандармов, против помещиков и капиталистов.
Большевики стоят за то, чтобы передать землю крестьянам, фабрики и заводы — трудовому народу.
Большевики борются за мир, за свободу, за хлеб, за 8-часовой рабочий день!
Товарищи рабочие-железнодорожники! Готовьтесь к бою с самодержавием!
Теснее ряды!
Долой даря и министров!
Подгорский комитет социал-демократической рабочей партии большевиков».
Ротмистр отложил листовку. Нижняя губа его отвисла. Рука перелистывала секретные донесения. Дубинский читал:
«Разъезд Чайкино. Начальником разъезда Зеленицыным жандарму Гурову было доставлено три листовки революционного содержания. Одну из них удалось обнаружить у сторожа Трушечкина, который заявил, что нашел прокламацию на путях после проследования царского поезда…»
«Станция Овражное. Прокламации крамольного содержания были расклеены на стенах пакгауза, а одна засунута в ручку двери жандармской канцелярии. В сих действиях подозреваю телеграфиста Меркулова, каковой взят под стражу и направляется в Подгорск. О чем доношу Вашему высокоблагородию.
«Станция Подгорск. Прилагая при сем прокламацию противумонархического содержания, доношу Вашему высокоблагородию, что в 6 часов утра 3 октября перед началом работ в паровозном депо филером вверенного Вам жандармского управления обнаружены за чтением прокламации рабочие депо Колпиков, Синюхин и Куделько, каковые нанесли означенному филеру серьезные побои и оказали сопротивление.
Указанные преступники взяты под стражу и находятся в кордегардии жандармского управления…
«Разъезд Болотный. Доношу Вашему высокоблагородию, что в 10 часов утра на разъезде мною был принят воинский поезд № 95, на передней части паровоза оказалась приклеенной сия гнусная прокламация, каковую я с паровоза сорвал и к сему присовокупляю.
Губы ротмистра покривила улыбка. На одной телеграмме взгляд его остановился дольше обычного. В ней предписывалось:
«Проезд его Величества использовать для поднятия патриотического духа в массе рабочих и служащих дороги: при следовании высочайшего поезда отслужить молебны о долголетии самодержцу, о даровании побед нашей действующей армии…
Дубинский устало откинул голову на спинку кресла. Синеватые веки его сомкнулись, длинные пальцы нервно шевелились.
По всей линии, от Подгорска и до соседней узловой станции, внешне все казалось спокойным. Бежали поезда и резервные паровозы, стрелочники переводили рычаги стрелок, трубили в медные рожки, путевые сторожа, не торопясь, совершали обходы, телеграфисты стучали на аппаратах. И только кое-где не досчитывались людей, многие годы не сходивших со своих постов. Какой-нибудь машинист уже не осматривал своего паровоза, — начальник депо ставил на его место другого. Куда девался машинист, об этом знали только его товарищи, опухшая от слез жена, приунывшие ребятишки. Но горе было молчаливым, и разговоры велись шепотом. Главное — внешне все было спокойно.
Спокойствие водворилось и на станции Овражное. Антипа Григорьевич ясным прохладным утром уже шагал с шаблоном по путям, отдавал артельным старостам деловые распоряжения. Прохор Шрамков, с помощью мастера так умело выгородивший себя из неприятности с вагончиком, вновь командовал своей артелью. Жандарм Евстигнеич, напуганный появлением прокламации в ручке двери своей канцелярии, все так же неторопливо и, важно выходил на платформу, встречал пассажирские поезда, а после с увлечением гонял с перрона кур или глупую свинью, забежавшую со двора начальника станции. Свинья, очевидно, подражая своему хозяину, всегда выбегала на шум проходящего поезда.