— Как куда? Известно… Мешает он тут жандармам. Эх, ты, шкет… Дядя Федя — это, брат, старый жандармский знакомый…
На четвертый день своего заключения вечером Володя стоял, по обыкновению, у окна камеры. Осеннее солнце спускалось за крыши станционных строений. Над дебаркадером кружилась пестрая стая голубей. Иногда они садились на черную от копоти крышу и снова взлетали, вспугнутые паровозным свистком.
Володе было приятно следить за их вольным полетом. Он напоминал о том времени, когда у Володи не было никаких забот.
Завизжала дверь камеры. Трубный голос раздался за его спиной.
— Дементьев, собирайся!
Володя обернулся. Заломайко заслонив собой всю дверь, широко расставил ноги и накручивал черные усы.
— Марш за мной!
— Ну, шкетик, прощай! — грустно улыбаясь, протянул Володе руку Софрик. — Когда-нибудь увидимся.
Ладонь у помощника машиниста была такая большая, что Володе пришлось пожать ее обеими руками.
— До свиданья, Софрик. Желаю тебе…
Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, душевное, но нужных слов не находилось.
Софрик махнул рукой. Заломайко крикнул:
— Шо там за разговоры, Дементьев? Выходи поживей!
Володя еще раз приветливо кивнул всем арестованным, вышел из кордегардии.
— Куда вы меня? — спросил он.
— Туда, куда нужно, молокосос. Вот заведу в карцер да всыплю нагайкой так, шоб ты помнил. Я же тебе сказал, сволочная дытына, щоб ты с Ковригиным никаких делов не имел… А ты меня послухал? — гудел Заломайко, пропуская вперед Володю и тяжело ступая по винтовой лестнице.
Странное безразличие овладело Володей. Угроза жандарма не испугала его, а только вызвала тупую тоску. Голова кружилась. Голодный режим кордегардии не прошел даром.
Вышли на улицу. Густой и холодный воздух октябрьского вечера ударил Володе в лицо. Пахло прелыми листьями, дождем.
— Дяденька жандарм, передайте, пожалуйста, матери на будку, что я арестованный, а то она будет беспокоиться, — сказал Володя.
— Ладно, ладно… Тоже мне арестованный… Сниму вот штаны…
В голосе Заломайко Володя уловил добродушные отеческие нотки.
— Ты мне «Искру божию» Салиаса прочитал? — спросил жандарм, очевидно, мирно настроенный.
— Обязательно прочитаю. Только отпустите домой. Все, что вы мне велели, все прочитаю.
— Ну, смотри… А штукенциями всякими в ящиках брось заниматься. Знаешь, шо бывает в этих ящиках? Фитилек, коробочка… Серничок запалил и пфу! — станции этой нету… А ты не посмотрел и взял. Тоже голова… Парнишка башковитый, а юрундой занимаешься.
— Я больше не буду, — кротко пообещал Володя.
Беседуя так, Заломайко и Володя скоро очутились у входа в кабинет ротмистра.
— Иди, Дементьев, — наставительно и благодушно напутствовал жандарм. — Только начальнику не бреши. Боже тебя упаси! Ежели его высокоблагородия будет про учителя спрашивать, кажи прямо всю правду.
— Ладно, дяденька.
— Да не «ладно», а «слушаюсь» и не «дяденька», а господин жандармский старший унтер-офицер. По чину должен обращение иметь. А еще книжки читаешь… Ну, пшел…
И Заломайко легонько втолкнул Володю в кабинет ротмистра.
Глубоко утонув в кресле, Дубинский курил папиросу, плавая в волнах душистого дыма. Он показался Володе величественным. Голубой мундир его с кручеными аксельбантами, круглыми, отороченными золотистой канвой эполетами и сверкающими пуговицами напоминал красочные олеографии с изображениями генералов.
В кабинете стоял слабый запах вербены… Белые тонкие перчатки небрежно покоились на краю стола.
— Ну-с, молодой человек, вы свободны. Что вы на это скажете? — послышался неожиданно мягкий голос ротмистра.
Володя молчал, изумленно смотрел на Дубинского. Тот выпустил из-под усов тонкую струйку дыма, заговорил, растягивая слова:
— Первое знакомство должно послужить тебе на пользу, Дементьев. Не так ли? Мм… э… Ты теперь служащий на железной дороге. Вся твоя жизнь будет отражаться вот здесь, как в зеркале, — он похлопал рукой по папке жандармских дел. — Чтобы ты ни сделал, куда бы ни шагнул, нам будет известно… Понятно, молодой человек?
— Понятно, — чуть слышно проговорил Володя.
— Ты будешь честно служить, не так ли? Ты всегда будешь слушать начальников и не слушать тех, кто станет призывать тебя к неповиновению старшим… Мм… Ты еще молод, доверчив и глуп. М-да… Связь с крамольником, в которой мы вовремя тебя уличили, возникла бессознательно… Н-ну-с… он — учитель, ты — школьник… уроки, книги, именной подарок — это не так страшно… Но в будущем… Мм… В будущем надо осторожней… Такие, как Ковригин, выступают против священных основ, государственного строя… Против монарха… Ну, ты понимаешь. Ты читаешь книги, учился в казенной школе… Говорят, что ты хотел даже в гимназию? Правда это?
— Правда…
— Мм… да… любопытно. Что ж, голубчик, можешь идти… Ступай.
Дубинский махнул рукой.
— Ваше высокоблагородие, верните мне шкатулку. Это — подарок… — осмелился напомнить Володя.
— Что? Шкатулку? Этого нельзя… Иди…
Пошатываясь, как после долгой изнурительной болезни, Володя вышел из вокзала, присел на ступеньку подъезда. Скупо озаренная электрическим светом привокзальная площадь качалась перед его глазами. За нею в густой синеве сумерек вырисовывались темные очертания домов, колокольня собора. Было уже поздно, и Володя не знал, куда идти. Поезда на Овражное все ушли, идти в депо и ожидать там резервного паровоза не было сил. Только теперь он понял, что страшно голоден и так ослабел, что колени дрожат. К тому же вечер был холодный и сырой, и Володя, выехавший из дому в одной рубашке, цокотал зубами.
Ощущение безразличия и отупения не оставляло его. Напутствие ротмистра словно опутало какими-то цепкими сетями, из которых не вырваться… Грязный потолок камеры, казалось, все еще давил на него.
Слоняясь по улице и дрожа от озноба, Володя решил, наконец, идти в больницу к отцу. К Марийке он пойти не мог, потому что не знал, где живут Ясенские. Дойдя до угла улицы, он повернул обратно. Яркие огни вдруг ослепили его. Он поднял голову и прочитал вывеску:
«Женская гимназия В. М. Врублевской». Володя так и замер на месте. Это была частная гимназия, в которой училась Зина Полуянова. Высокие окна бросали на влажную мостовую теплые квадраты света. Он постоял с минуту, глядя на окна, опустив голову и сутулясь, побрел дальше. Озноб бил все сильнее.
Впереди послышались девичьи голоса, легкое постукивание каблучков. Он еще ниже нагнул голову. Прямо на него, отделившись от компании подруг, шла Зина. У Володи дыхание сперло от волнения. Он сразу узнал ее, хотел спрятаться, убежать, но не успел. Зина стояла перед ним, смотрела на него широко раскрытыми глазами.
— Воля, ты? — изумленно спросила девушка.
Он болезненно улыбнулся, смущенно одернул рубашку.
— Что с тобой? Ты болен? Почему ты здесь?
Зина схватила его за руку, заглянула в измученное лицо.
— Да говори же? Что случилось?
— Меня только что выпустили жандармы… Я четыре дня сидел в арестантской…
— В какой арестантской? За что?
В голосе Зины послышался испуг.
А по телу Володи уже разливалась знакомая теплота. Перед ним были серые ласковые глаза, милое, казавшееся таким родным, лицо в веснушках, тяжелые рыжие косы свисали из-под белой шапочки на спину… Стараясь сдержать волнение, он сказал:
— Мне надо идти искать ночлега. Отец мой в больнице. Я пойду к нему.
— Уже поздно, тебя не пустят в больницу. Пойдем к моей тете. Я у нее живу.
Зина схватила Володю за руку. Он шел, как в чаду, забыв обо всем на свете.
— Я не сержусь на тебя за тот вечер… Хотя ты был грубый, несносный. Я даже хотела писать тебе письмо. Однако вид у тебя, действительно, ужасный, — на ходу сокрушенно оглядывала Зина Володю. — Ты все мне расскажешь, все, все.
У темного парадного хода Зина нажала кнопку звонка. В переулке стояли высокие тополи. Под ногами шуршала их опавшая клеенчатая листва. Володя нагнулся, взял один влажный холодный лист, положил в карман… «На память», — решил он.
Горький запах осеннего вечера наполнял улицу. Все, что произошло дальше, Володя ощущал, как сквозь смутную дрему.
Высокая женщина, с темной шапкой курчавых волос и поблекшим, но все еще красивым лицом, поливала из кувшина на вихрастую намыленную голову Володи. Зина стояла тут же с полотенцем в руках, весело щебетала:
— Тетя, милая… Он четыре дня сидел у жандармов. Тетя, он голодный. Его надо накормить.
— Ладно, ладно, не болтай много. Смотри, как бы тебя самое не посадили жандармы… Вытирайтесь, молодой человек… Рано с жандармами знакомитесь…
В уютной теплой комнате, с висящей над столом бронзовой люстрой и темными портретами на стенах, пили чай…
Володя уплетал пирожки, бутерброды, исподлобья посматривал то на хозяйку, то на Зину.
Когда Валентина Андреевна (так звали курчавоволосую женщину) попросила рассказать обо всем, он серьезно ответил:
— Я могу рассказать об этом только Зине.
— Подумаешь, какая тайна, — засмеялась Валентина Андреевна.
— Тетя, ну, а если не может? Если это секрет? — вмешалась Зина.
— Ладно, ладно. Молоды еще так отвечать старшим. Если бы почаще выкладывали нам свои тайны, меньше глупостей делали бы.
Володя покраснел.
— И вечно ты со своими нравоучениями, — нахмурилась Зина.
Он с благодарностью взглянул на нее. В темно-сером с пелериной и фартучком платье, с нежно розовым, по-детски припухлым ртом, она казалась ему особенно красивой.
— Тетя, разреши мне увести Володю в свою комнату, — после чая попросила Зина.
— Ты отдохнуть дала бы гостю, — недовольно ответила Валентина Андреевна. — Ляжете здесь на диване, молодой человек.
Володя, смущенный, встал из-за стола. Зина обхватила тонкими руками шею женщины, приподнявшись на цыпочки, поцеловала ее в щеку:
— Тетя, не сердись…
И вот они в маленькой комнатке. Сияющая белизной узкая кровать, столик с зеркальцем, этажерка с книгами. Комнатка словно полна чистого, мягкого свечения… На столике лампа с зеленым абажуром. Со стены строго и важно глядит портрет Валентины Андреевны.