Фома Гаврилович, споткнувшись о порог, вышел из врачебного кабинета. Работу рассыльного можно было найти только на узловой станции. Но теперь ему могли не дать и этой службы: рассыльных было много и с более проворными ногами…
Круг тридцатилетней трудовой жизни непоправимо разорвался.
Так началась для Фомы Гавриловича тоскливая неопределенная жизнь. Он чувствовал себя все более одиноким и ненужным людям. Душа требовала работы, а Фома Гаврилович мог только иногда сменить Варвару Васильевну, выйти к поезду с флагом или поработать в палисаднике. Но он по-прежнему считал себя сторожем своего участка и каждый день уходил к соседней будке вслед за Макаром Бочаровым, ревниво подмечал плохо завинченные гайки, выползшие из шпал костыли, сердито указывал на них Макару. Тот фыркал в бурые оттопыренные усы, сердито отвечал, что он и сам знает свои обязанности и что Дементьеву нет теперь никакого дела до гаек и костылей.
Незаметно запала в сердце Фомы Гавриловича глухая неприязнь к Бочарову. Не было дня, чтобы они не обменялись колкостями. Казалось оскорбительным, что нерадивый, плохо знающий путевое дело Макар носит его инструмент, ходит по участку, по которому он, Дементьев, ходил тридцать с лишним лет.
С негодованием смотрел он на запущенные бровки, на непрополотые линейки и часто сам одной рукой пропалывал их, обкладывал камешками. Это еще больше злило Макара. Кончилось тем, что Бочаров жестоко изругал Фому Гавриловича, пообещал выжить его из будки, а Фома Гаврилович чуть не пришиб его за это левой рукой и пожаловался Антипе Григорьевичу на нерадивость своего преемника.
Узелок вражды между двумя ни в чем не виновными друг перед другом людьми завязывался все туже. Все заметнее портился характер Фомы Гавриловича. Раздражительным, обидчивым и подозрительным становился старый, путевой сторож. Изменился он и внешне — осунулся, сгорбился. Правый, наполовину пустой рукав как бы скрадывал широту плеч, лишал Фому Гавриловича прежней горделивой и важной осанки.
Все чаще видели его на станции у проходящих поездов. Он предлагал свои услуги приезжим пассажирам, и голос его при этом звучал смущенно и сердито. Подхватив левой рукой чемодан или мешок, Дементьев шагал быстро, не оборачиваясь. Удивленный пассажир еле поспевал за странным одноруким носильщиком. Платили мало, да и пассажиры на Овражном бывали не часты.
Нередко Фома Гаврилович возвращался домой ни с чем.
Вскоре его снова вызвали в Подгорск. В ходатайстве о пенсии приняли участие три юрисконсульта дороги. Весь день препирались стороны, Фоме Гавриловичу надоело повторять рассказ об обстоятельствах ранения. Он отупел от вопросов, от скучного стрекота пишущей машинки, от суетливой беготни секретарей, так и не узнал ничего о выводах комиссии, уехал домой усталый и еще более обозленный.
Только спустя два месяца из управления дороги на имя Антипы Григорьевича была прислана пенсионная книжка. На первой странице ее значилось, что бывшему путевому сторожу Фоме Гавриловичу Дементьеву назначается пожизненная пенсия в размере трех рублей одиннадцати копеек в месяц. О награде за спасение воинского поезда — ни слова.
Володя заканчивал подсчет рабочих, когда в контору, скрипя сапогами, вошел Друзилин, сказал хриплым спросонья голосом:
— Ну, Владимир, нынче ты получишь жалованье. Гм… гм… Вот и дождался отец твой подмоги.
Друзилин поощрительно потрепал мясистой ладонью Володю по плечу. От руки его пахло розовым мылом «Бодло», чуть обвислые рябоватые щеки были выбриты до синевы, усы нафиксатуарены. Мастер выглядел необычно празднично, просторные начищенные сапоги его блестели.
Пока Володя выписывал обычную утреннюю телеграмму для начальника дистанции, Константин Павлович нравоучительно тянул:
— Вот ты и освоился с делами, Владимир. Ты способный мальчик и будешь хорошим табельщиком. С нового года положу как взрослому — семь гривен в день, а потом и в штатные зачислю. Так и пойдешь все выше и выше. Ну? Что на это скажешь.
— Спасибо, — почтительно ответил Володя, складывая конторские книги.
Присев на табурет и барабаня толстыми пальцами по папке каких-то ведомостей, Константин Павлович продолжал:
— Ты — серьезный малец, умственный, и это мне нравится… В твои годы у ребят — ветер в голове, а ты — молодчина, зря не вертишься, языком не болтаешь… Видишь, как хвалю тебя, Владимир… Ты только не возгордись. Штаны вот у тебя дырявые и сапог к зиме нету… Нету, что ль, дома, сапог?
— Нету, — хмуро ответил Володя.
Заметив смущение Володи, Друзилин сказал:
— Жалованье получишь — купи себе штаны… Эх, да сколько там жалованья! — Константин Павлович вздохнул и вдруг встал, вышел из конторки.
Вскоре за дверью снова послышались его скрипучие шаги, в контору он вошел, улыбаясь, держа в руках пару старых запыленных сапог.
— Держи, вот тебе. Примерь-ка.
— Не надо, — ответил Володя, красный от смущения и неожиданности.
— Ну, ну… Нельзя так, Дементьев. Молод еще гордиться.
За спиной Друзилина стояла Анна Петровна, румяная, весело улыбающаяся и важная.
— А ты надень, надень… Глупый… Дают тебе — бери… Эх, ты!..
Она выхватила из рук мужа сапоги, властно приказала:
— Садись-ка без церемониев. Молодому парню стыдно босому ходить. Дожди, холодно, а там и снег скоро… Простудишься.
Ласковая, материнская улыбка освещала лицо мастерихи. Противиться ей трудно. Он молча сел, сбросил с ног рыжие, с латками на носках, башмаки, натянул давно не ношенные, заскорузлые сапоги. Они были просторны, но приятно сухи внутри. Володя встал и сразу показался самому себе на голову выше.
— Прямо кавалер, — засмеялась Анна Петровна. — А просторные — это ничего. Подмотаешь портяночку и как раз будут впору.
Володя не знал, что говорить: доброта этих людей обескуражила его.
— А теперь иди на разъезд, сдай телеграмму и узнай, скоро ли прибудет поезд с вагоном плательщика, — сказал Константин Павлович.
Володя взял книгу депеш и, все еще стыдясь почему-то взглянуть в глаза мастеру, сказал:
— Спасибо, Константин Павлович.
— Носи на здоровье. Сапоги-то братишка мой носил, да помер от оспы, а я вот, хоть и меченый, да остался.
Володя вышел из конторы. Сеял мелкий пронизывающий дождь. Всюду стояли мутные лужи, холодный ветер, дующий с туманной степи, крыл их зябко вздрагивающей рябью. Высокие тополи, летом укрывавшие здание полустанка прохладной тенью, стояли голые и безмолвные; на ветвях их заброшенно чернели шапки грачиных гнезд. На путях не было ни души. Поезда проходили редко, и рельсы за ночь успели покрыться красноватыми узорами ржавчины. Непрерывный шорох дождя, падавшего на кучи гнилых бурых листьев, звон бегущей по желобу воды, тихий гул телеграфных проводов навевали сонливость.
Спрятав под полу ватного пальто книжку телеграмм, Володя осторожно обходил лужи, чтобы не замочить сапог. По тому, как твердые задники ерзали по пяткам, он заключил, что братишка мастера был намного старше его, Володи. Но сапоги все-таки замечательные — крепкие, гамбургского товара и хорошего покроя. Если почистить их ваксой, то будет совсем хорошо; тогда можно посоперничать и с дежурным по станции Костей Ивановым, боксовые сапоги которого вызывали зависть в самом начальнике разъезда Зеленицыне.
На платформе уже собирались артели рабочих в ожидании приезда плательщика. Полустанок ожил. Люди в мокрых полушубках и плащах подкатывали вагончики для получения материалов. Вместе с вагоном плательщика ожидался и вагон-кладовая, развозивший по линии путевые инструменты, костыли, гайки, рельсовые подкладки.
Володя сбегал в контору, сообщил Друзилину о выходе поезда. Длинный товарный состав остановился у разъезда, скрежеща сцеплениями. У классного вагона — двухосной древней коробки — уже собралась гудящая толпа. Артельные старосты наводили порядок, пропуская рабочих в вагон по очередь. В тамбуре стоял толстый черноусый жандарм. Это был Заломайко. Володя сразу узнал его. Сиплым, отсырелым басом жандарм покрикивал на рабочих. К Володе подошел Друзилин.
— Мы тебя, Владимир, сейчас первым пропустим.
Володю охватило волнение.
Друзилин подтолкнул его к ступенькам вагона, прося рабочих посторониться. Красавец-плотник Ефрем Стрюков оттеснил товарищей, уступая Володе очередь, сказал, улыбаясь из-под капюшона брезентового плаща;
— Проходи, малец. Пропустите парня за первой получкой.
— Ежели первая — пропустим. Табельщику уважим, только рабочие дни не забудь приписывать нашему брату, — шутили рабочие.
Володя ухватился за холодные и мокрые поручни вагона, вошел в тамбур.
— Тебе что тут надо, малец? — сердито окликнул Заломайко.
— Это мой, мой табельщик, — ответил Друзилин, подталкивая Володю.
— А-а… — протянул жандарм, узнав Володю. — Да неужели Дементьев? Старый приятель! Шо, все читаешь крамольные книжки?
— Читаю, — невпопад ответил Володя, стараясь протиснуться между животом жандарма и стенкой тамбура в вагон.
— Ох ты, идолов хлопец! Вы чуете, оно еще читает крамольные книжки! Хиба вы не знаете, шо оця шкода уже сидела у нас, в кольдегардии?
Друзилин пробормотал что-то невнятное. Володя помертвел. Он не знал, что мастеру давно было известно о его приключении в Подгорске.
— Ничего, ничего… Гм… Гм… Он способный хлопец, — сказал Друзилин. — Кормилец семьи, так сказать.
— Шо кормилец — це добре. Ну иди, иди. Помогай отцу, — напутствовал жандарм.
Володя вошел в вагон и снова наткнулся на стражника. Другой стражник, с подвешенным у пояса револьвером, стоял у стола плательщика. Тут же толпилось несколько рабочих.
Наконец подошла очередь Володи.
Плательщик, плюя на пальцы, равнодушно отсчитывал деньги. Это был грузный, плечистый, уже пожилой человек, в просторной холщовой рубахе, стянутой вокруг толстого живота узким ремешком, и в широкополом засаленном сюртуке. Распахнувшаяся во всю грудь рыжеватая с проседью борода и мужицкое длинное лицо делали его похожим на старообрядца из заволжских древних скитов. Фамилия его вполне соответствовала почтенной должности — Копейкин.