Ткнув толстым пальцем в ведомость, он буркнул:
— Расписывайся!
Володя дрогнувшей рукой с трудом написал свою фамилию.
— Первый раз получает, — подсказал стоявший позади Друзилин.
— Первый? Значит, пропить надо, — как из бочки, прогудел Копейкин и сунул Володе новенькие кредитки. — Держи на здоровье!
Зажимая в потной ладони деньги, Володя вышел из вагона.
Шлепая сапогами по лужам, не разбирая дороги, Володя шагал вдоль товарного поезда с горделивым сознанием полной своей самостоятельности. В кармане лежал первый заработок — тринадцать рублей пятьдесят копеек. Это было целое богатство, сразу возвысившее его в собственных глазах.
Надоедливый дождь все еще уныло кропил раскисшую землю.
Володя побежал подпрыгивая и весело насвистывая. Книга телеграмм выскользнула из-за пазухи, полетела в лужу. Он подхватил ее, растрепанную и размокшую: что скажет Друзилин?
Стоя рядом с паровозом, он старательно вытирал полой пальто растрепанные, выпачканные грязью листы. И вдруг веселый голос окликнул его откуда-то сверху. Володя поднял голову и замер от удивления. Высунувшись из окна паровозной будки, смотрел на него, улыбаясь, чубатый, кареглазый парень в засаленной куртке, в сдвинутой набекрень кожаной кепке. Закоптелое лицо его лоснилось.
— Софрик! — радостно вскрикнул Володя.
— Ах ты, шкет, узнал! — показывая сверкающие белизной зубы, засмеялся Софрик. — Ты что тут бегаешь? Как живешь?
Запрокинув голову, Володя жадно смотрел на нечаянного дружка по Подгорской кордегардии.
— Я уже нынче первое жалованье получил, — сказал он.
— Да ну? Ха! Здорово. А про жандармскую казематку не забыл?
Софрик лукаво подмигнул.
— А как же вы? — спросил Володя. — Выпустили, значит, вас?
— Выпустили… Выкрутился… И даже опять на паровозе катаюсь… Только из помощника машиниста в кочегары повысили. Ну, да на это наплевать! — И Софрик сплюнул сквозь зубы.
— А машинист Воронов где?
Лицо кочегара стало задумчиво-строгим. Он почему-то посмотрел назад, в далекий конец поезда, ответил не сразу.
— Дядя Федя? Он теперь далеко… Тебе зачем знать, малец? Не батька он тебе и не родич…
Софрик обернулся, сказал что-то сивоусому пожилому машинисту.
— Открывай сифон, — послышался из будки голос машиниста. В трубе паровоза засипело, из нее повалил густой черный дым. Звякнула крышка топки, мелькнуло освещенное желто-розовым пламенем лицо Софрика.
Володя продолжал стоять у паровоза, томясь непонятным ожиданием. Чубатая голова кочегара вновь высунулась из окна.
— А в вагоне плательщика жандарм едет… Заломайко, — не зная, как продолжить разговор, сказал Володя.
— А… эта сволочь!.. Видал, — загадочно ухмыльнулся Софрик. — Гад известный. Ты, малец, приезжай лучше к нам в город. У нас веселей. Устроим тебя работать в депо, а там и на паровоз посадим. Машинистом ездить будешь, понял? А то сгинешь тут. Согласен?
— Не знаю, — ответил Володя.
— Почему не знаешь? Эх ты… писарь!.. — Софрик презрительно засмеялся. — У нас, брат, такие ребята… Депо — это тебе не разъезд поганый…. Будешь в городе — заходи. Окраинку знаешь? Запомни — Песчаная улица, халупа номер 5, спросишь Софрона Горькавого… Софрон Горькавый — запомнишь?
— Запомню…
— А теперь слушай, что я тебе скажу… — Софрик свесился из окна паровоза, поглядел по сторонам, тихо проговорил: — Беги в хвост поезда, там есть классный вагон, на окнах решетки…
Володя непонимающе смотрел на кочегара. Дождь припустил сильнее, холодные струйки текли по лицу Володи, попадали за воротник, но он не чувствовал их, охваченный смутным волнением.
— …Вагон с решетками, — еще тише повторил Софрик. — Беги скорей, а то скоро отправимся. Там дядя Федя и учитель твой — не забыл? Везем их, как генералов. Понял, шкет?
Володя ни о чем больше не расспрашивал и, плохо соображая, что он должен делать, побежал в хвост поезда. Сердце его стучало быстро, неровно… Только теперь он почувствовал, как тяжелы мастеровы сапоги: они оттягивали ноги, точно пудовые гири. Он задыхался. Состав был неимоверно длинен, нужно пробежать вагонов сорок. И как это он не заметил арестантского вагона раньше? Не раз же видел эти молчаливые страшные вагоны с темными и тусклыми окнами, оплетенными густыми решетками! В них увозили куда-то неизвестных людей, которых называли пугающим словом «арестанты». Но ни разу не приходило ему в голову, что среди этих людей могут оказаться машинист Воронов или учитель Михаил Степанович.
Володя не успел добежать даже до вагона плательщика. Главный кондуктор уже вручил машинисту путевку, давал сигнал отправления. Ему отозвался протяжный и сердитый свисток паровоза, и не сразу, один за другим, лязгая буферами, тронулись с места вагоны.
Только теперь Володя заметил, что уплата жалованья давно закончена, и артели рабочих толпились у путевых вагончиков, собираясь разъезжаться по месту работ.
Володя все еще продолжал бежать, но вдруг понял, что это ни к чему, и остановился. Один за другим катились мимо, поскрипывая рессорами и ускоряя бег, мокрые товарные вагоны. Вот и вагон плательщика. В раскрытом тамбуре, расставив толстые ноги в низких сапогах, стоит Заломайко и крутит свои черные усы… Еще пять-семь груженных рельсами платформ, и вот она, загадочная тюрьма на колесах, — приплюснутый вагон грязно-зеленого цвета, с ржавой сетью решеток на маленьких оконцах. Вагон наглухо закрыт, точно запаян со всех сторон, как консервная коробка… И напрасно Володя напрягает взор. Окна темны, непроницаемы…
На миг (а может быть это лишь показалось Володе) в последнем окне мелькнуло чье-то бледное неясное лицо… Мелькнуло и растаяло, как лунный свет, прорвавшийся сквозь тучу в пасмурную ночь.
Поезд ушел, а Володя все еще стоял на опустевшей платформе под скучным осенним дождем.
Кто-то тронул его за плечо. Володя очнулся от оцепенения, обернулся. Перед ним, кутаясь в пальто, стоял Данила Кондрашов. На лице его дрожали, сползая к кончику носа, дождевые капли.
— Ты что, хлопчик, ротозейничаешь? О чем зажурился, а?
— Вагон… — хрипло ответил Володя. — Повезли…
— Какой загон? Где? Кого повезли?
— Арестантский вагон… Проехал с поездом…
Губы Володи дрожали. Данила удивленно присвистнул.
— Да тебе-то что, Дементьев? Сколько их, этих микстов[5], тут проходит! Первый раз видишь, что ли? Ах, и чудак!.. До всего тебе забота, хлопчик!
— В этом вагоне учителя моего повезли… Ковригина… — сердито сказал Володя.
— Ну, это ты, хлопчик, брось. Это ты выдумал, — насупился Кондрашов. — Откуда ты знаешь? Какой учитель?
— Мой учитель и Воронов — машинист. Он со мной в стражницкой сидел в Подгорске, когда царь проезжал.
— В стражницкой? Что ты врешь? — удивился телеграфист. — Ты сидел в стражницкой? Ох-ха-ха!
Данила захохотал на всю платформу.
— А ты потешный парнишка, Дементьев, ей-богу! За что же тебя посадили в стражницкую? Да пойдем от дождя ко мне в общежитку, а? Дежурство я сдал новому телеграфисту. Смену мне прислали, хлопчик… На две недели освободили из этой Камчатки.
Лицо Данилы сияло от возбуждения.
— Сегодня поеду к Люсечке. Я уже женился, хлопчик. Ты еще не знаешь, что такое жениться на любимой барышне, да еще на такой, как Люсечка. Три года ухаживал за ней, три пары сапог сносил, ей-богу, И вот добился взаимности, А какая барышня, хлопчик! Если бы не она — не знаю, что бы я делал. Я, брат, дальний, — из-под самого Екатеринослава занесло меня сюда.
Данила оживленно болтал. Польщенный доверчивым вниманием телеграфиста, Володя забыл, что надо возвращаться в контору.
— Заходи, Дементьев, в мою келью, — пригласил Кондрашов, толкая дверь небольшой комнатки, примыкавшей к квартире Зеленицына. Затхлый холодок холостяцкого жилья пахнул Володе в лицо. В невеселом осеннем сумраке тонула невзрачная обстановка — низкая железная кровать с грубым войлочным одеялом, покрытый серым листом бумаги столик, единственный табурет. Над кроватью — гитара и тусклая олеография, на которой трудно было что-либо рассмотреть…
— Садись, хлопчик, — радушно пригласил Кондрашов и вздохнул. — Это, брат, тебе не дома!.. Вот она, жизнь телеграфиста! Ни кола, ни двора, зипун — весь пожиток… Да я, хлопчик, не тужу. Теперь — кончено!.. Найдем с Люсечкой в Подгорске квартирку и заживем, как порядочные люди. А пока — она там, а я тут — бобылем.
Данила снял со стены гитару, залихватски подергал струны, запел сипловатым тенорком:
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на темной скале…
Володя рассматривал лежавший на столе «Кобзарь» Тараса Шевченко в пестрой лубочной обложке.
Данила вдруг спохватился:
— Как же ты, хлопчик, попал к жандармам на отсидку? А ну, говори!
— А вы никому не расскажете? — тихо спросил Володя. — Я никому ни слова — ни отцу, ни матери, а вот с вами хочу поделиться.
— Ну-ну… Про такие дела я больше знаю, чем ты, — пояснил Кондрашов.
Володя рассказал обо всем, скрыв только, что получил письмо от Ковригина и что виделся в Подгорске с Зиной.
Слушая его, Кондрашов все время вздыхал, а когда Володя кончил, выругался:
— Ах, гадовы души!.. Ах, индюки проклятые!.. Сколько они народу покалечили — уму непостижимо!.. А ты, хлопчик, молодец, что ничего им не говорил об учителе… Учил, мол, — и все… Так и надо… А он, брат, учитель этот, Михаил Степанович, — видать, умная башка… Я, хлопчик, знаю, что это за люди. Сколько их похватали в тысяча девятьсот пятом… — Данила прижал ладонью струны гитары, приглушив голос, сообщил с гордостью: — Мой братишка в девятьсот пятом тоже за это самое дело пострадал. Телеграфистом он работал на станции Авдеевка. Судили их только через два года после забастовки… Не трогали их, понимаешь, подманули — работайте, мол, мы ничего не знаем. А тем временем жандармерия дела собирала, и вот схапали моего братишку прямо на дежурстве, держали в тюрьме с год, а у него чахотка. На суде горлом кровь пошла, через неделю и помер.