Высунувшись из окна, не обращая внимания на хлеставший по лицу дождь, Остап Егорович смотрел вперед. Мрак ночи неохотно расступался перед светом паровозных фар. Капли дождя неслись навстречу паровозу и, попадая в полосы света, казались серебряными. Хрупкими поблескивающими нитями тянулись впереди мокрые рельсы, и Остап Егорович, чтобы избежать буксовки, то и дело нажимал на ручку песочницы.
Не теряя привычной, свойственной всем машинистам сосредоточенности, не снимая руку с рычага, он мог думать и о своей жизни.
Остап Егорович был потомственным железнодорожником. Отец его, тоже первоклассный машинист, скоропостижно умер в пяти шагах от паровоза, сменившись однажды после поездки. От обтирщика паровозов и слесаря депо Остап Егорович достиг звания машиниста, женился на веселой поселковой хохлушке, вырастил двух сыновей. Старший уже был машинистом первого класса, младший, Максим, воевал на турецком фронте.
Вот уже два месяца от Максима не было никаких вестей. Мысли Остапа Егоровича вновь и вновь возвращались к младшему сыну. Он не мог равнодушно смотреть на кочегара: Софрик Горькавый напоминал ему Максима.
Остап Егорович на минуту отслонился от окна, оглянулся. Софрик бросал в топку уголь. Оранжево-белый свет бил кочегару в лицо, по щекам его катился пот, чуб взмок. Гонка гудела, рычала, жадно глотая с лопаты уголь… Деревянный настил качался и трясся под ногами Софрика. Позвякивали на полочке длинноносые масленки.
Помощник Остапа Егоровича — Никифор, такой же прилежный, как он сам, расставив длинные ноги и сутулясь, сосредоточенно смотрел на манометр. Стрелка подползала к красной цифре; с таким давлением можно было вести и все восемьдесят вагонов.
— Хватит, Софрон, — сердито сказал Остап Егорович.
Софрик захлопнул чугунную крышку, жадно приник ртом к соску жестяного чайника. Губы его сложились по-детски, трубочкой. Остап Егорович задумчиво смотрел на кочегара. Этот парень нравился ему все больше, несмотря на то, что веселый Софрик попал на его паровоз недавно, слыл в поселке сорви-головой, не ладил с деповским начальством, уже успел отсидеть пять суток в кордегардии и был смещен из помощников в кочегары.
— Скоро сто шестидесятая верста! — отрываясь от чайника, крикнул Софрик и ухмыльнулся.
— А что там? — хмуро спросил Остап Егорович.
— Придется скорость сократить: уклон там.
Остап Егорович насупился.
— Какой же там уклон? Профиль ровный, а дальше начинается подъем.
— Там предупреждение о тихом ходе, — продолжал настаивать Софрик.
Остап Егорович рассердился.
— Что ты болтаешь? Никакого предупреждения на путевке нет.
— Наверно, забыли прописать.
— Ты, Софрон, может, спать хочешь? — язвительно спросил Остап Егорович.
В другое время он мог бы и накричать на кочегара: не суй нос не в свое дело, знай свою топку. Но сейчас ему хочется думать, что Софрон шутит. Вишь, как он хитро улыбается, совсем как его Максим. И разве узнаешь, что на уме у этих шельмоватых окраинских хлопцев.
— Я вот тебе пропишу, — уже менее строго бормочет Остап Егорович и отворачивается к окну.
Старый компаунд, кажется, того и гляди взовьется на дыбы, как конь, и свалится под темный откос.
«Не придержать ли в самом деле?» — Остап Егорович закрывает пар. Паровоз перестает дышать. Его несут нажимающие сзади вагоны.
Три коротких свистка, и нажим ослабевает. Кондуктора вертят рычаги ручных тормозов, позади видны вылетающие из-под колес голубые искры. Все медленнее мелькают впереди мокрые ребра шпал, их можно считать десятками — скорость падает.
«Пора и отпустить», — решает Остап Егорович и дает два продолжительных свистка. Поезд ныряет в глубокую выемку, в густой стоячий дождь. По сторонам скорее угадываются оголённые чащи посадок. А вот и закругление, — и опять на уме это старинное «авось» и «господи, пронеси».
И вдруг — что это? Вишнево-красный огонек расцвел во тьме, как чудесный цветок. Что за оказия? Может, померещилось Остапу Егоровичу? Бывало и так — подшучивал над старым машинистом железнодорожный бес, рожденный усталостью. На мгновенье Остап Егорович смахивает мокрой ладонью с глаз коварную пелену дремы, чтобы не поддаться обману. Нет — красный огонь жив. Он окружен радужным нимбом, он еще далек, но приближается с каждой секундой.
Рука Остапа Егоровича до отказа двинула рычаг и уже ловит медное колечко свистка.
Ту-у… Ту-у… Ту-у… — несется по степи.
— Беда! Беда! Беда! — откликается из невидимого оврага эхо.
Остап Егорович быстро отшатывается от окна. Лицо его сурово-спокойно. Это выражение уже понял и длинноногий помощник, и совсем некстати улыбающийся Софрик.
«Ну, и шельма этот Софрик! Накликал-таки непредвиденную остановку»…
— Даю контрпар! — кричит Остап Егорович. — Никифор, гляди!
— Давай! — откликается помощник и свешивается из окна, а Остап Егорович, открыв регулятор и кран, быстро вращает ручку обратного хода. Движения его методичны и рассчитаны…
Машина начинает судорожно подергиваться, будто натыкаясь на невидимые препятствия. Из медных масленок мелко брызжет в лицо Остапу Егоровичу горячее масло, страшно шипит вырывающимся из цилиндров пар. Толчки становятся все реже, поезд резко замедляет ход.
Еще три коротких свистка, Остап Егорович высунулся из окна.
Паровоз дрожит, как запаренная лошадь, и останавливается, вздохнув последний раз.
К нему, помахивая красным фонарем, подбегает темная фигура.
— Что случилось? — гневно спрашивает Остап Егорович. Он знает: служба пути — его заклятый враг, и неожиданную остановку в степи он может объяснить только ее непростительным ротозейством.
С языка его уже готово сорваться крепкое ругательство, но в это время снизу доносится резкий приказывающий голос.
— Папаша, лезь обратно и жди сигнала отправления! Живо!
— А ты что за начальник? — кипятится Остап Егорович.
— Я — дорожный мастер. Моему рабочему отдавило поездом ноги, мы его погрузим.
— Дуроломы! Шпалоеды! — яростно плюется Остап Егорович. — До станции не могли на вагончике отвезти. А ежели бы я цилиндры порвал? Да я…
Сухие хлопающие удары слышатся где-то позади паровоза, обрывают речь машиниста на полуслове. Он вопросительно смотрит на Никифора и Софрона. Лицо помощника медленно наливается меловой бледностью, заросший бурой щетиной подбородок дрожит.
— Братцы… — бормочет Никифор. — Стреляют, братцы. Это же…
Неясная догадка приходит в голову Остапа Егоровича: ведь с поездом едет плательщик. Грабители!
Он уже положил руку на рычаг, чтобы дать ход, но Софрик с силой отбрасывает руку машиниста от рычага, смотрит на него с твердой решимостью.
— Дядя Остап, сигнала отправления нет. Когда будет, тогда поедем… Дядя Остап…
В глазах его шальные огоньки, голос повелителен и резок.
— Пусти, трусолом! — вскрикивает машинист и снова протягивает руку к рычагу. — Остап Егорович никогда ничего не боялся! Не дадим ограбить Копейкина!
— Остап Егорович — старый храбрый машинист, — вдруг раздается голос у самых ног Трубина. В Подгорском депо все знают Остапа Егоровича.
Обмотанная башлыком голова просовывается в дверь паровозной будки.
— Не горячись, Остап Егорович. Копейкин нам не нужен, опоздание на десять минут ты нагонишь. Плохо только, что забыл о тех, кого везешь до самого Подгорска! Про пассажиров своих…
— Про каких таких пассажиров? Ты кто такой?
— Ты Воронова, Федора Николаевича, знаешь? — спросил человек в башлыке.
— Федьку Воронова? Конечно, знаю… В одном резерве с ним работали.
— Ну, вот; этого самого Воронова ты везешь в арестантском вагоне.
— Я? Федьку? В арестантском вагоне? — ошеломленно переспросил Остап Егорович.
— Ну, что же ты? — засмеялся человек в башлыке. — Хочешь, чтоб Федьку Воронова загнали, куда Макар телят не гонял? Чтоб Максим твой никогда не вернулся с фронта? Да оно так и будет, если мы будем отвозить своих же хлопцев в Сибирь, на чертову свалку.
— Ну, хватит! — срываясь с сиденья, крикнул Остап Егорович. — Ты кто такой? Почему я тебя не знаю?..
— Знаешь, да не сгадываешь. С девятьсот пятого года, почитай, не встречались.
Остап Егорович сразу притих. Он старался припомнить, кто же был этот человек, и не мог. Немало людей встречал он в своей жизни, немало имен стерло в его памяти время.
— Никифор, — обратился Остап Егорович к помощнику, — смажь машину да золотниковую коробку проверь. Слушай, ты… — обернулся он к незнакомцу, — дозволь Никифору сделать смазку, а?
— Только не вздумай без сигнала ехать, — ответил тот, и голова его исчезла в темноте. Никифор уже слезал с паровоза в руке с масленкой и факелом. Софрик энергично шуровал в топке. Вот он выглянул из окна кабинки, тихонько спросил:
— Ну, как? Готово?
— Кажись, кончают, — ответил человек в башлыке. — Как по-твоему, Софрон: не подведет старик?
— Молчать он умеет…
— Ты почему не предупредил его?
— А зачем? Он и без нас разгадал загадку.
Софрик засмеялся.
У арестантского вагона тем временем произошло непредвиденное: поезд еще двигался, когда арестантский вагон с двух сторон облепили черные тени. Как после утверждали следственные протоколы охранного отделения, караульный начальник конвоя допустил непростительную ошибку.
Случилось нечто неожиданное. Замки наружных дверей тамбура можно было отпереть сразу; для этого требовались только обыкновенные вагонные ключи. Такие ключи могли оказаться у каждого кондуктора, у билетного ревизора, у смазчика и у… поездного вора. Но почему внутренние засовы литого цельного чугуна отвалились под первым же нажимом чьих-то дюжих рук? Двери тамбура оказались открытыми еще до полной остановки поезда. Это казалось необъяснимым и стало понятным только после того, как арестантский вагон осмотрела в Подгорском депо специальная комиссия. Тогда обнаружилось, что скобы запоров и болты были тонко и незаметно для глаза подпилены и закрашены суриком. Работа неизвестного мастера вызвала невольное восхищение комиссии. Кто-то из ее членов вспомнил даже тульского Левшу, который подковал английскую стальную блоху.