Разве он не должен благодарить этих людей, подчиняться им во всем и работать, работать — таскать воду, рубить дрова, писать табели?
Эх, поскорей бы освободиться от всего этого, стать совсем взрослым, равным таким людям, как Михаил Степанович, которого даже жандармы боятся! Поскорее бы сделать что-нибудь удивительное, большое, хорошее, чтобы после никто не посмел заставить его носить воду!
Володя вышел из конторы, взял ведра и коромысло, уныло побрел к колодцу. Издали он увидел — стражники все еще медленно расхаживали по путям. Запустить бы в них камень!..
«А я знаю… Ага!.. — мысленно кричал он. — Я знаю этого человека, которого вы ищете и боитесь! Он лучше всех вас. Он большой, добрый и умный. И я стану таким же, как он!»
Сладкая злость распирала его. Хотелось швыряться камнями, дерзить, может быть, даже разбить в казарме окна, и совсем не хотелось носить воду. Надоело быть послушным, покорным и молча, по-ребячьи разинув рот, прислушиваться к разговорам взрослых.
Он опустил на веревке ведро в глубокий колодец, зачерпнул воды и стал вертеть ручку ворота с такой быстротой, что ведро билось о каменные стенки колодца, звеня и расплескивая воду… И вдруг, ударившись о перекладину сруба, оторвалось и полетело вниз.
Володя замер, но тут же сердито сплюнул, пробормотал:
— Ну и пусть. Туда ему и дорога.
Но другое ведро он вытащил с большей осторожностью.
Возвращаясь в казарму с коромыслом и одним ведром, он встретил у калитки прислугу Друзилиных — Феню.
Тонкая, как оса, подвижная и крикливая, с бирюзово-зелеными глазами кошки и маленьким острым личиком, густо усеянным грязноватыми веснушками, она отпугивала Володю откровенной грубостью, насмешливостью и бесстыдством. Она была старше его года на два, но в знании дурного в жизни могла похвастать и перед взрослыми. Острая на язык, она щеголяла, как заправская торговка, уличным красноречием, заигрывала с рабочими, и Володя не раз видел, как плотник Стрюков прижимал ее в дровяном сарае, и она, сопротивляясь, возбужденно взвизгивала. При встрече с Володей Феня презрительно жмурила свои прозрачно-зеленые глаза, злобно щипала его, приговаривая шепотом:
— Конторщик — рваные штаны… Мастерихин угодник…
Володя побаивался ее и вместе с тем не мог избавиться от желания притиснуть ее где-нибудь в углу так же, как тискал ее Ефрем Стрюков.
Однажды он попробовал проделать это, подчиняясь первому стыдному желанию, но Феня так больно ударила его по лицу мокрой тряпкой, что Володя злобно закусил губы, бросился на нее с кулаками. Отмахиваясь, Феня сказала с презрением:
— Теля сопливое, и оно — туда же…
После этого Володя ее избегал, а Феня дразнила его, кляузничала на него Анне Петровне и всегда стремилась сделать какую-нибудь каверзу. Володя откровенно невзлюбил ее и уже подумывал о том, как при первом случае отдерет ее за косы, хотя и сомневался в своей победе: у Фени были жилистые и ловкие, не по-девичьи сильные руки.
Но вот однажды он увидел болезненно сгорбленного отца Фени, многодетного путевого сторожа. Отец пришел сообщить дочери о каком-то семейном горе. Долго просил о чем-то Друзилина и ушел, не простясь с Феней. Володе запомнилась его сутулая кривоногая фигура в рваном пиджаке с желтой, похожей на бубновый туз, заплатой на спине. Феня убежала в сарай. Володя пошел вслед и увидел: девушка сидела на груде старых шпал и, уткнув лицо в колени, горько плакала… Володя вспомнил свою сестру Марийку и, как мог, стал утешать Феню. Но девушка только сердито прикрикнула на него. С этой поры, даже в минуты озлобления против Фени, Володя не мог избавиться от воспоминания об ее жалком заплаканном остреньком лице…
…Неся в одной руке ведро, а в другой коромысло, он с невозмутимым видом хотел было пройти мимо девушки.
— А где другое ведро? — насмешливо спросила Феня. — И не стыдно: парень, а по одному ведру носишь!
— Не твое дело, — пробормотал Володя, отталкивая девушку коромыслом. — Я бросил другое в колодец. Бросил нарочно. Понимаешь?
На лице Фени отразилась злобная радость, она всплеснула руками.
— А-а… Вот я скажу мастерихе… Ага… Вот и скажу!
— Говори!.. — Володя поставил ведро, угрожающе приблизил к Фене побледневшее лицо. Ноздри его раздувались. Я не буду больше носить воду! Ты носи… Ты… Это не мое дело! А лезть будешь — гляди…
И он замахнулся коромыслом. Глаза девушки изумленно округлились, она вскрикнула, отстраняясь:
— Ах ты, конторщик — рваные штаны! Да ты это что же, а? Да я как скажу мастеру…
Володя уже не сдерживал ярости. Он с силой отшвырнул коромысло, опрокинул ногой ведро. Вода разлилась.
— Что? Ну? — спрашивал он, сверкая глазами. — Иди, говори! А я не пойду по-воду… Не пойду!
И он, еще раз толкнув ногой ведро, бросился в контору и заперся там на крючок. Склонив на стол голову, слышал, как выбежавшая на шум Анна Петровна о чем-то расспрашивала Феню и та, захлебываясь и привирая (что казалось Володе), рассказывала о неслыханной дерзости табельщика.
Он ожидал, что в дверь постучат, войдет Анна Петровна и скажет, чтобы он немедленно убирался.
«Ну, и пусть… Пусть…» — думал Володя.
Он представил себе, как мастер будет делать ему выговор: «Так-то ты, Дементьев, отблагодарил меня за подарок…» — и как он ответит ему с достоинством: «Я не обещал вам носить за сапоги воду, мое дело писать табели и рапорты, гонять дрезину, работать на путях, а носить воду — это дело Фени…» И вообще он занят большими мыслями. Он даже знаком с некоторыми людьми… Да… Так и скажет: «Знаком с некоторыми людьми…»
Потом соберет свои пожитки и уйдет…. Уедет в Подгорск, поступит в депо слесарем, а потом станет ездить на пассажирском паровозе.
Володя жаждал скорейшего объяснения, но никто в контору не заходил, и пыл его постепенно остывал…
Вечерело. Красноватые лучи глядевшего сквозь хмурые тучи солнца проникали в окно, косо ложились на стены. Пора собираться и домой. Володя встал из-за стола, привел в порядок книги, собирался уже уходить, как вдруг в контору вошел Друзилин. Он был чем-то озабочен. По громкому его сопению Володя понял: мастер знал обо всем. И при взгляде на этого мягкого, всегда смущенного чем-то человека он почувствовал раскаяние.
Константин Павлович присел на табурет, постучал толстыми пальцами по столу.
— Ты это что же, Дементьев, а? — тихо спросил он, глядя на Володю усталыми, сонными глазами. — Бастовать начинаешь?
Не поднимая головы, Володя ответил:
— Я не бастую, а только не хочу носить воду…
— Не хочешь? Гм… Гм… А как же? — Брови Друзилина поднялись. — А я разве не носил? В твои годы… Я помои выносил артельному старосте… Навоз чистил из-под свиней. Да. И меня били. Да. Били деревянным шаблоном… А тебя разве бьют?
«Сейчас скажет о сапогах», — подумал Володя. Но Константин Павлович, по-видимому, совсем забыл о подарке, продолжал задумчиво и печально:
— Большое дело сразу не делается, Дементьев. Я тебя хочу человеком сделать… А ты… Вот я скажу отцу — не похвалит он тебя. Ты еще молод, очень молод. Тебе надо быть послушным. Вникать в дело.
— Я вникаю. Я не отказываюсь от работы… — Володя покраснел, теребя подол ситцевой рубахи. — Если понадобится — и на линии буду работать.
— Гм… На линии? А грубишь зачем Анне Петровне? Зачем?
— Я не грубил.
Мастер вздохнул, покачал головой.
— А в жандармской за что сидел? — вдруг спросил он.
Володя испуганно разинул рот.
— Вы знаете?..
— Да, знаю. Все знаю. Другой бы за это прогнал тебя, а я — нет. Ты еще маленький. Не взрослый…
— Я не маленький, — обиженно сказал Володя.
— Нет, маленький. Ты еще ничего не понимаешь…
Володя смущенно молчал. Константин Павлович продолжал:
— Не понимаешь, как тяжело людям жить… Гм… Гм… Но ты поймешь…. Только не груби тем, кто добро делает… Будешь еще грубить?
— Не буду. Ведро вытащили? — мрачно спросил Володя.
— Ефрем вытащил. Ничего.
Друзилин вынул из кармана плаща какую-то круглую, отливавшую коричневым лаком коробку, подал Володе.
— Держи… Это рулетка. Ленточный метр. Доверяю тебе. После воскресенья поедешь со мной на линию и сделаешь промеры мостовых быков. Согласен?
Володя обрадованно покачал головой, спросил:
— А как?
— Я покажу.
Константин Павлович взял из рук Володи рулетку, щелкнул медным рычажком, выпустил черную блестящую ленту с делениями и цифрами. Приложив ее во всю длину стола, спросил:
— Ну-ка, — сколько?
— Сто двадцать, — ответил Володя.
— Правильно. Сто двадцать сантиметров. Это длина. Ну, а чтобы узнать площадь стола?
Володя измерил ширину, быстро перемножил цифры. Все это он отлично знал еще в школе. Но промеры мостовых быков казались ему чем-то непостижимым. Володя благоговейно положил рулетку в ящик стола, Друзилин потрепал его по плечу.
— Эх ты, забастовщик… Теперь будешь ездить со мной на линию. — Мастер подмигнул. — Как только понадобится воду носить — я тебя с собой на дрезину, а?
Володя благодарно посмотрел на мастера. Друзилин продолжал:
— Только не хвастай, что я с тобой по-хорошему. Ты говори, что крепко ругал тебя. И Анне Петровне не перечь. Рабочим говори, что мастер, мол, очень сердитый. У нас, брат, уважают только сердитых. Да, Дементьев, не любят меня рабочие…
Друзилин, уныло горбясь, ушел. Володя быстро оделся и, немного поколебавшись, вынул из стола рулетку, бережно завернул ее в бумагу, спрятал за пазуху. Надо же было похвастать перед домашними столь высоким доверием начальника. Промерка мостовых быков, по мнению Володи, была под силу только технику да самому дорожному мастеру…
Длинный санитарный поезд с крупными трафаретами на вагонах — «Тыловой кадр Западного фронта» — отправлялся с полустанка Чайкино. Володя прицепился к ступенькам последнего вагона, доехал до Овражного. И, когда спрыгнул с поезда, за ним все еще тянулись запахи йодоформа, аммиака и кухни.