— Помилуйте, мы с Зиночкой друзья детства.
— Ах, я так рада, так рада!
Станислав вышел. Едва он прикрыл за собой дверь, как Валентина Андреевна набросилась на Полуянова.
— Ты что, Антип, голову с меня снять хочешь? И когда я научу тебя деликатности? «Этот квас не про нас», — передразнила она. — А какой про тебя? Что в зипуне да в лаптях? Нет, Антип, я буду воспитывать Зину как хочу. Не век же ей в степи жить? И ты не мешай мне.
— Я не мешаю… — подергал бородку Антипа Григорьевич. — Только ты не больно учи ее на цыпочках ходить — вот я про что. Человек должен на полную ногу становиться, а ты ее на пальчики норовишь поставить. Конечно, всякие там Володьки-молодьки не про нее. Но и этот Стаська не нравится мне. Свистун!
— Такой молодой, а уже инженер, — восхищенно проговорила Валентина Андреевна, убирая посуду.
— Недавно по Овражному бегал в коротких штанишках да щеглов ловил. Папашины деньги не то что инженером, — и министром сделают, — ворчал Антипа Григорьевич. — Не верю этим щелкоперам. Вот он все про Америку да про технику, а дай ему молоток, костыля не забьет. Проект, говорит, буду вносить. Вносят, а толку все нет. Как сорок лет назад в шпалах дырки вертели, так и сейчас вертят. И выходит, они проекты выдумывают, а мы за них сразу по шесть дыр в шпалах сверлим. Сами приспособили бурава. А они-то, эти молодчики, готовы нас с железной дороги по шапке. Техников начали сажать. Что ни дорожный мастер, то техник. Нет, ты технику не на языке выдумывай, а на деле. Мне его еще учить надо, а он уже начальник мой. «Ваше благородие, слушаюсь!» — должен говорить ему. — Антипа Григорьевич сплюнул. — Не нравится мне, что вертятся возле Зинки всякие петухи… Да что поделаешь, — вздохнул он. — С девками беда…
— Антип, как ты говоришь: петухи, свистун… Что это такое? — возмутилась Валентина Андреевна. — Каких же еще женихов нужно Зине? Не в монастырь же ей идти после гимназии? Разве Стасик Чарвинский плохой жених? Да и ты сам говорил — у Чарвинских два дома на Петровской.
Антипа Григорьевич усмехнулся.
— Дома-то, дома, да неказист Фома… Разве только в домах дело, — снова вздохнул Антипа Григорьевич. — Не рано ли, свояченка, прочишь дочку замуж?
— Они нас не спросят — рано или поздно.
— Рано. Пущай ученье кончает.
— Да ты что, Антип, весь век учить ее будешь? — оглядываясь на дверь, чуть ли не шепотом заговорила Валентина Андреевна. — Да если Станислав предложение Зине сделает, разве можно упустить такой случай? Ты подумай: какое ты ей приданое дашь? Шпалы свои? А Станислав и без приданого Зину возьмет… Девочка умница, с образованием… Или ты ее за какого-нибудь артельного старосту отдашь, от которого дегтем да мазутом за версту несет? Чтобы со свиньями да коровами весь век в путевой казарме жила? Сестра моя Александра тоже в гимназии училась, а за тебя замуж вышла, за лапотника Курской губернии… Ты только не обижайся, Антип, — не по тебе Александра…
Антипа Григорьевич снова усмехнулся. Он и не думал обижаться: ему даже нравилось, когда напоминали о его мужичьем происхождении. Он гордился своим положением, завоеванным трудом и упорством, гордился тем, что, уже будучи дорожным мастером, женился на дочери станичного купца, добившись этого такой же упорной настойчивостью.
— Решай, Антип, пока не поздно, — более решительно заговорила Валентина Андреевна. — Зине скоро шестнадцать. Гимназию кончит и свадьбу можно сыграть. Стасик не отступает от Зины ни на шаг. Влюблен в нее по уши — ведь я с них глаз не спускаю… Я уже написала сестре и вот получила ответ. Очень рада Александра.
Антипа Григорьевич задумался. Доводы свояченицы казались ему убедительными. А возможность породниться с человеком, близким к самому начальнику дистанции, начинала приятно щекотать его тщеславие. Смущала только молодость дочери, да и сам Станислав не особенно нравился ему — уж очень легковесным казался он и хвастливым, без настоящей трудовой хватки, которую особенно ценил Антипа Григорьевич в людях.
Тем временем Станислав Чарвинский, стоя в покорной позе перед Зиной, говорил с преувеличенной страстностью в голосе:
— Зиночка… Одно ваше слово… И я буду счастлив… Я буду ждать… Надеяться… Я люблю вас!
Зина, странно похорошевшая в своем возмущении, с пылающим румянцем на щеках, стояла у окна и, быстро перебирая дрожащими пальцами кончик косы, несколько раз пыталась прервать объяснение и убежать, но Чарвинский держал ее за руку и не выпускал. Он не узнавал этой девочки, еще год тому назад казавшейся ему неловкой и угловатой, какой привык видеть ее с детства. Перед ним теперь была незаметно вытянувшаяся стройная девушка в первой поре цветенья, как ранний тюльпан в степи. Куда девались ее диковатый, чуть исподлобья взгляд, ее неловкость подростка. Да и веснушки словно попрятались на ее щеках, и лишь слегка проступали чуть приметными точечками пониже глаз.
Зина быстро взрослела, и все ярче раскрывалась ее юная прелесть. Тугие косы как будто стали еще золотистее, румянец горячее. Но особенно заметно похорошели ее глаза — они потемнели, в них, словно небесная лазурь сквозь пасмурные тучи, все чаще проступала глубокая строгая синева.
С каждым днем Станислав Чарвинский убеждался, что очень искренне и навсегда влюблен в Зину. Она не походила на девушек его нового городского круга, в который он вошел полноправным членом после того, как получил хорошую должность в управлении участка службы пути. Девушки, которых он знал, казались ему слишком легкомысленными и искусственными. С ними было весело и приятно, но они не годились ему в жены — так ему думалось… А Зина, чистая, строгая, целомудренная, как ни одна из них, по мнению Станислава, подходила для этой серьезной роли. Поэтому он и спешил заручиться ее согласием на будущий брак.
Его ошеломило и огорчило чуть ли не враждебное отношение к нему Зины. Она сразу же отвергла его предложение и на все его мольбы насмешливо-презрительно отвечала:
— Нет, нет, нет… Я не собираюсь выходить замуж.
— Но, Зина… дорогая… — снижая голос до трагического шепота, убеждал Станислав. — Я не требую, чтобы это произошло теперь. Я подожду. Но я хочу знать, согласны ли вы…
И он опять потянулся к ее руке, чтобы поцеловать, но Зина отдернула руку, брезгливо скривила губы.
— Не надо. Оставьте… Уходите…
— Но почему же, Зина? — недоумевал Станислав.
— Не хочу. Не хочу выходить замуж… Ни за вас, ни за кого другого. Фу, как это пошло! Уйдите!
Станислав побагровел и гордо выпрямился.
— Зина, ведь ты… Ведь мы с детства… — начал он и вдруг смешался, добавил с досадой и раздражением: — Неужели ты и самом деле неравнодушна к этому, извини, оборванцу мальчишке Дементьеву? Ведь это же смеш-шно! Это ребячество, пойми…
Щеки Зины сразу будто выцвели, глаза потемнели, стали суровыми. Она хотела что-то сказать и не могла — губы ее дрожали.
— Зина, ведь ты говорила, помнишь? Что любишь меня…
— Это было ребячество… — Зина усмехнулась. — Я никогда не любила тебя и не буду любить… — Она снова перешла на «вы». — Пустите меня… Станислав Аркадьевич…
Она рванулась к двери. Станислав было загородил ей дорогу. Но тут же бессильно склонил голову, глухо сказал:
— Вы еще пожалеете, Зина. Вы наивная девочка, школьница, и ничего не понимаете…
— Нет, это вы ничего не понимаете… Ничего не видите, кроме своего мундира, — торопливо проговорила она, незнакомо и неприязненно щуря глаза. — По-вашему люди хорошие только в мундирах… Эх, вы! Какой вы скучный, нудный, Станислав. И что было бы с вами, если бы сделать вас таким оборванцем, как Дементьев… От вас, наверное, ничего бы не осталось. И не смейте больше разговаривать со мной. Прощайте! — резко бросила она и отвернулась к окну.
Станислав на секунду задержался у двери, презрительно фыркнул и вышел с надменно поднятой головой, с оскорбленным выражением на холеном самодовольном лице…
Валентина Андреевна встретила его вопросительным взглядом. По хмурому виду Станислава она сразу поняла, что Зина, эта своенравная девчонка, опять позволила себе какую-то дерзкую выходку и уже готовилась позвать ее и выбранить, но кто-то позвонил у двери.
Это был рассыльный управления дистанции. Станислав разорвал врученный ему пакет, прочитал какую-то бумажку, и на лице его отразился испуг.
— Что случилось, Станислав Аркадьевич? — тревожно спросила Валентина Андреевна.
— Рабочие Подгорского узла объявили забастовку. Меня срочно вызывает Ясенский.
Антипа Григорьевич удивленно крякнул. Все переглянулись. Провожая Станислава, Валентина Андреевна охала, ломала руки.
— И это очень серьезно? Ну, подумайте только, что им надо, этим рабочим? Вы, пожалуйста, Станислав Аркадьевич, известите нас, что там такое случилось.
— Забастовочка случилась, свояченка. Забастовочка, — почти весело сказал Антипа Григорьевич, натягивая на плечи добротную бекешу зеленоватого старинного сукна.
Старый машинист Остап Егорович Трубин медленно шагал через деповские пути к пригородному поселку. Его бригада недавно вернулась из очередной поездки; он, поставив паровоз на промывку, возвращался домой. Неся в правой руке железный сундучок, он тяжело переступал через рельсы, попыхивая дымком из своей коротенькой трубочки.
Две ночи не спал он, тело его ныло, ноги подкашивались, кровь звенела в ушах; ему все еще казалось, что он слышит слабое дуденье стрелочных рожков, размеренный стук колес паровоза.
Через запасные, заставленные вагонами, пути Остап Егорович вышел на паровозное кладбище. Ржавые, ободранные паровозы купались в прозрачных лучах ноябрьского солнца; от них веяло старческой грустью, напоминанием о смерти и беспрерывном разрушении. Чуть уловимый запах ржавчины — запах тления — стоял в холодном осеннем воздухе.
Паровозы безмолвно покоились на путях — мощные, высокие «сормовцы» с острыми передними люками, неуклюжие пузатые «овечки», приземистые «щуки». Когда-то они бегали по стальным путям, гулко грохотали по мостам, оглашая свистками то зимнюю, оснеженную, то осеннюю, пасмурную, то летнюю, солнечно-зеленую степь. На своем паровозном веку они перевезли многие тысячи вагонов груза на потребу живущим и давно умершим людям; на них ездили молодые, полные нерастраченных сил, и старые, уже дряхлеющие машинисты. Теперь паровозы стояли искалеченные, на голых, точно разутых, ржавых колесах, с которых давно поснимали дышла, напоминавшие когда-то сильные, мускулистые руки человека. С многих были сорваны трубы и сухопарники; котлы зияли распахнутыми зевами топок.