— Стало быть, отказываюсь. Я к начальнику депо пойду.
— Гляди, Трубин, как бы хуже не вышло, — предостерег Кащей Иванович и взялся за трубку телефона.
— Хоть до самого начальника дороги трезвонь!
Остап Егорович шагнул к двери.
— Погоди! — окликнул его нарядчик и подозрительно блеснул тусклыми глазами.
Остап Егорович пожал плечами, остановился и, пока нарядчик раздраженно кричал в телефон, стоял у окна, посасывая трубку.
— Так что мне ждать больше нечего. Я пойду к начальнику депо, — сказал он, когда нарядчик закончил разговор по телефону.
— Нет, ты уж посиди, — загадочно усмехнулся Николай Иванович.
Дверь вдруг отворилась и в нарядчицкую вошли двое жандармов. Николай Иванович молча кивнул на изумленного машиниста.
— Пойдем, батя, — предложил Остапу Егоровичу вездесущий Заломайко.
— Куда?
— Посидишь трошки в нашему будынку[7]. А то, я бачу, ты разомлел совсем… Эге ж?
Остап Егорович с недоумением смотрел на жандарма.
— Чтобы поспать, кровать у меня дома есть, — попытался отшутиться он. — Куда ты меня зовешь?
Заломайко положил на плечо машиниста здоровенную красную руку.
— Слухай, батя… Шо ты за птица, я добре знаю.
— И я знаю, что ты за птица, — сощурился Остап Егорович. — Ты коршун-дохлятник… Вот кто ты!
— Просю не оскорблять при исполнении служебных обязанностей! — выпучивая бычьи глаза, закричал Заломайко. — Просю следовать за мной! Вы арестованы на десять суток.
— За какую провинность? За двадцать семь лет службы? За то, что здоровье оставил на железной дороге? За то, что сын на фронте погиб? Отойди!
Остап Егорович оттолкнул Заломайко плечом, решительно шагнул к двери.
— Ага… Бунт! — свирепо вращая белками глаз, заорал Заломайко.
— Дурень, — Остап Егорович презрительно усмехнулся и, обернувшись к нарядчику, добавил: — А таких иудов, как ты, Кашей Иванович, сыны наши будут арестовывать не на десять суток, а на веки вечные. Сволочь! Давит тебя геморрой, Кащея проклятого, да никак не задавит… Тьфу!..
Сплюнув на стол, прямо на длинные желтые руки нарядчика, Остап Егорович вышел. Жандармы, гремя шашками, торопливо последовали за ним.
Остапа Егоровича в депо любили. Особенно уважала его молодежь, как доброго наставника. Не одного желторотого юнца вывел он в опытные машинисты, не один окраинский хлопец перенял от Трубина спокойную твердость рук, любовь к машине, уменье распознавать ее капризы. Слух о несправедливом аресте любимого машиниста мигом разнесся по депо.
В слесарной, промывочной, на деповских путях, в паровозных будках заволновались.
Пахнуло мятежным ветерком, и скрытый до этого огонь вдруг выметнулся наружу, побежал по Подгорскому узлу, как по травам высушенной солнцем степи.
Софрик и кочегар Митя, тот самый задумчивый тихоня, что получил премию за благополучное ведение царского поезда, успели уже собрать вокруг себя человек десять наиболее решительных и нетерпеливых.
Вокруг бесколесного, вздыбленного домкратами паровоза забурлила озлобленно веселая деповская братия. К паровозному сараю сбегались слесари, кочегары, машинисты, обтирщики. К ним примкнули наиболее смелые из вагонного депо, к вагонникам — стрелочники, смазчики.
Митя, по обыкновению молчаливый и невозмутимо спокойный, нырнул в деповскую кочегарку, и над станцией Подгорск заревел тревожный гудок.
Толпа человек в тридцать обложила нарядчицкую. Дверь мигом соскочила с петель, смертельно бледного, трясущегося Кащея Ивановича вытащили во двор и, не слушая отчаянных его молений, тут же с гиканьем, свистом и улюлюканьем окунули в чан с мазутом.
— Детки… Детки… бог с вами, что вы делаете?! — лепетал Кащей Иванович, беспомощно цепляясь тощими руками за край чана. — Пожалейте, детки!..
— А ты нас жалел, Иуда? Замучил внеочередными нарядами!
— Окунай его глубже! — ревели в толпе. — Пущай поплавает!
— Хватит, а то захлебнется насмерть… Вытаскивай!
Кащея Ивановича вытащили из котла. Он немо разевал рот, извиваясь, как большая черная рыба. С него стекала коричневая жирная жижа, он еле держался на ногах. Трое здоровенных парней из котельной под команду «раз-два-три» раскачали полумертвого от страха Кащея Ивановича и перебросили через высокий деповский забор в грязную канаву.
— Братцы, поотбивали мы Кащею бебехи… — успел кто-то посочувствовать нарядчику.
— Туда ему, собаке, и дорога! Не простим ему батю Остапа!
— Пошли к начальнику депо! Айда, братцы! — размахивая черным от угольной пыли кулаком, крикнул Софрик. — Долой администрацию!
Возле конторы депо грохотало не менее шумное людское сборище. Толстенький коротконогий человек с круглым брюшком, на котором не сходились полы затасканной инженерской тужурки, стоял на ящике для хранения болтов и гаек, растерянно разводил руками, силился перекричать возраставший крик. Это был начальник депо Вукол Романыч Пуховкин, мягкий, добродушный человек, либерально настроенный. Он не однажды сглаживал острые столкновения рабочих с администрацией. Но все знали, что он раболепствовал перед высшим начальством. На словах готов был пойти на уступки рабочим, но на деле торопливо исполнял приказы начальства.
— В чем дело, друзья! Говорите спокойно. Что случилось? — спрашивал Вукол Романыч.
Софрик шагнул из толпы. Засунув в карманы штанов руки и вызывающе глядя на начальника, он сказал:
— За что арестовали Остапа Егоровича? Это раз. Когда уберут от нас Кащея Бессмертного? Два.
На толстом лице Вукола Романыча отразилось неудовольствие. Он старался скрыть свой гнев и говорить спокойно.
— Ах, господа, как нехорошо! Будет теперь скандал. Узнают в управлении, и я, право, не знаю, сумею ли вас защитить…
Сутулый, изможденного вида машинист (звали его Мокеичем), стоявший рядом с Софриком, сказал угрюмо:
— Эх, Романыч! Хороший ты начальник, и мы тебя уважаем, но поверь — так накипело в грудях! Кипит, как в котле. И ежели с нами будут так поступать, то придется говорить по-другому. Как в девятьсот пятом году, помнишь? Арестовали Трубина за что? У человека беда — сына на фронте убили…
— Позвольте, позвольте, — протягивая вперед короткие руки, изумился Вукол Романыч. — В первый раз слышу. У Трубина убили сына? Я ничего не знаю.
— Как же! Не знаешь! Человек ополоумел от горя, а его вне-очередь ехать заставляют, да еще и арестовывают!
— Ничего не понимаю… Трубин арестован по личному приказу начальника участка тяги… Но если бы я знал…
— Как же, Романыч, не знать? — заговорило сразу несколько человек. — До каких же пор нам терпеть?..
— Господа, я тут не при чем, — прикладывая руки к животу, увертывался начальник депо. — Конечно, мы могли бы договориться с вами и насчет Николая Ивановича и… и насчет Трубина… Инцидент еще можно загладить. Я обещаю вам это, а теперь разойдитесь по своим местам…
— Надоело, Вукол Романыч!.. Все обещают да обещают, — снова загалдели в толпе.
— Работать мы не будем, пока не освободят арестованных! — крикнул Софрик.
Мокеич опять выступил вперед.
— Романыч, ты нас не уговаривай. Потому — дело дошло до точки. Ребята, — обернулся он к товарищам, — выберем сейчас человек пять, и пускай они идут вместе с Романычем к высшему начальству!
— Все пойдем!.. — ухнула толпа.
Софрик схватил Митю за руку, быстро отвел в сторону.
— Беги скорей в комитет к Воронову и скажи, что… Сам знаешь.
Митя нырнул под вагон, помчался в город.
В это время на деповских путях появились четыре жандарма во главе с ротмистром Дубинским. Трое жандармов остановились в сторонке, поодаль друг от друга, а Дубинский в сопровождении Заломайко смело направился через толпу. Люди притихли, расступились, пропуская подтянутого и, как всегда, внешне спокойного ротмистра. За Дубинским, опустив голову, избегая глядеть в лица рабочих, пробирался начальник участка тяги Мефодий Федорович Шатунов, рыхлый, бледный, с отвисшей нижней губой.
При виде жандармов Вукол Романыч беспомощно развел руками.
— Как видите, господа, скандала не миновать.
— Ничего, Вукол Романыч. Сумеем постоять за себя, — откликнулся Софрик.
— Что тут произошло? Они уже изложили свои требования? — склоняясь к начальнику депо, спросил Мефодий Федорович.
Вукол Романыч смущенно одернул полы тужурки.
— Совсем неожиданно… понимаете… арест Трубина…
— Вы некстати поторопились, Вукол Романыч, — досадливо морщась, сказал начальник участка тяги.
Пуховкин растерялся.
— Я поступил согласно приказу начальника службы.
— Всякий приказ нужно исполнять, до некоторой степени сообразуясь с обстановкой, милейший Вукол Романыч. Я заставлю вас самого расхлебывать эту кашу.
— Ну уж, извините, — побагровел Вукол Романыч, — пусть расхлебывают в управлении дороги! Вы сами требовали…
— Оставьте, господин Пуховкин! — гневно воскликнул Шатунов и наклонился к ротмистру. — Я прошу вас, господин ротмистр, не применять пока никаких репрессий. Я надеюсь договориться со своими тяговиками…
Дубинский усмехнулся:
— Не поздно ли? Я уже позвонил полицмейстеру. Через пять минут здесь будет конный наряд. Я с особым удовольствием разгоню сегодня эту черномазую сволочь!
Дубинский скользнул взглядом по незнакомым, темным от копоти враждебным лицам. На него смотрели сотни угрюмых насмешливых глаз. Бородатые, морщинистые и совсем юные лица сливались в глазах ротмистра в нечто пестрое, раздражающее. Ему вспомнилась последняя прокламация, сброшенная с царского поезда, ее суровый железный тон, и он подумал: «Неужели это уже началось? Здесь, на маленьком островке необъятного российского океана?»
Шатунов, затянутый в форменную шинель с серебряными наплечниками, подался вперед всем рыхлым туловищем, снял фуражку.
— Господа, я не сумею говорить сразу со всеми. Постараемся выслушать друг друга. Говорите кто-нибудь один. — Голос Мефодия Федоровича срывался. — Я обращаюсь к старым машинистам и рабочим депо и заверяю вас, — все ваши разумные требования будут рассмотрены… Что вы хотите?