— Ах, тяни тебя за уши, Дементьев, — гудел Михаил Степанович. — Тройку тебе надо по поведению за такой подвох! Ну, полно, брат, полно… Плакать не нужно. Гляди, какой стал верзила.
Воронов и Устиныч с изумлением наблюдали за чувствительной, совсем некстати разыгравшейся сценой.
— Михаил Степанович, — первым обратился к Ковригину телеграфист. — Кто этот мальчишка? Не сынишка ли ваш?
— Хо-хо, братцы, таких сыновей у меня в Подгорске, почитай, полгорода. За двадцать лет учительства сколько их прошло через мои классы! Вам, друзья, незнакомо чувство, какое испытывает учитель к своим бывшим ученикам… Увидел я этого парнишку и… — Михаил Степанович смущенно покашлял, махнул рукой. — Ты, Дементьев, посиди-ка тут смирненько, пока мы дело закончим. Потом поговорим. Да гляди: что услышишь — запри у себя на замок. Понял?
Володя понятливо и преданно кивнул. Он больше сердцем, чем разумом понимал, что есть вещи, о которых следует молчать.
Устиныч нетерпеливо поглядывал на стоявший на комоде погнутый будильник. Воронов хмурился.
Они снова упоминали о каких-то переговорах по аппарату с управлением дороги, о требованиях рабочих, о нерешительности и колебаниях дорожного стачечного комитета.
— Черт бы их побрал, этих соглашательских крикунов! — горячился Михаил Степанович. — Надбавка жалованья — надбавкой, а дальше что? Тупик? Ожидание нового хомута? Наши стачечные комитеты должны стать штабами вооруженных дружин, а не примирительными камерами. Всякая, хотя бы маленькая, забастовка сейчас — проверка наших сил перед генеральным боем. Так и надо рассматривать нашу подгорскую стачку. А они там, в управлении, все еще поют нам старые песни.
Разговор становился все более непонятным Володе. Воронов вдруг покосился в его сторону.
— А ты что уши развесил, сынок? Валяй-ка спать.
— Нет, нет… Пускай слушает, — вступился за Володю Ковригин. — Таким юнцам тоже пора кое-что знать.
— Не рано ли, Степаныч?
— Думаю, что не рано, — у него уже усы растут, — шутливо ответил Ковригин. — Вот из таких чистых душ и идут к нам свежие помощники…
— Не спорю, — хмуро уступил Воронов.
Володя смотрел на него исподлобья, обиженно.
— Дядя Федя… Я же с вами в жандармской… Помните? Разве я не понимаю?
— Ах ты, пыж этакий! — насмешливо воскликнул Устиныч. — Что ты понимаешь?
Володя смущенно молчал, прося взглядом у Ковригина защиты.
— Оставьте его, — вступился Ковригин. — Хотите, чтобы такие ребята уже знали о Марксе и Ленине? Они узнают о них — придет время. Не беспокойтесь.
Воронов и Устиныч натягивали пиджаки. Ковригин тоже подтянул солдатский пояс, нахлобучил на голову серую папаху.
Неужели так и кончится эта короткая встреча? Володя ждал, что эти люди позовут его с собой, может быть, пошлют куда-нибудь, но, по-видимому, они и не думали об этом…
Ковригин все-таки почувствовал волнение своего питомца, снял папаху, подсел к нему, обнял за плечо, стал расспрашивать обо всем, что привело Володю к Софрику.
Если бы в распоряжении Ковригина были не минуты, а часы, и тогда они с Володей не успели бы пересказать всего друг другу. А сейчас и вовсе так быстро бежало время, что Володя, путаясь и сбиваясь от волнения, успел только рассказать о злоключениях со шкатулкой, о допросе у Дубинского, об отсидке в кордегардии.
Михаил Степанович слушал с сердитым выражением в глазах, возмущенно вздыхал. Рассказ о том, как жандармы взламывали шкатулку, вызвал общий веселый смех.
— Ах, дурачье! Ах, идиоты! — тихонько смеялся Ковригин, поглаживая лоб. — Для них же конфуз вышел! А нам с тобой, Дементьев, наука: в другой раз подарки будем посылать друг другу осторожнее. Ну, ничего! Теперь и ты крещеный, отведал жандармских сухарей.
Володя жадно ловил каждое слово учителя. Глаза его смущенно и радостно блестели. Ему хотелось расспросить еще о многом, что происходило в последние дни вокруг и казалось ему непонятным, но какие слова нужны были для этого — он не знал, не находил их. Наконец он осмелился спросить:
— Михаил Степанович, расскажите, как вас освободили из арестантского вагона… Жандармы тогда у мастера все вверх дном перерыли.
— Об этом расскажу как-нибудь в другой раз, — суховато ответил Ковригин. — Я знаю, тебя интересует многое, но… торопиться не надо… И смотри, о нынешней встрече, о том, что видел всех нас здесь, никому, даже отцу родному не говори. Это — главное.
Володя молча кивнул.
— Пора, Степаныч, — напомнил Воронов, давно уже стоявший у двери.
— Да, пожалуй… — согласился Ковригин, поглядев на часы. — Уже два часа. Тебе, Софрон, и на паровоз скоро идти. А ты, Устиныч, в стачком. Нажимай по аппарату на конфликтный комитет. В шесть часов истекает срок ответа.
— Ну, прощай, степнячок, — сказал Михаил Степанович и тут же обратился к Воронову и Устинычу: — Делайте свое, товарищи. Я пойду один.
— Не напорись, Степаныч, — заботливо предупредил Воронов и вышел, даже не взглянув на Володю. Горбясь, за ним бесшумно выскользнул Устиныч. Не было сомнений: эти люди считали Володю недостойным своего внимания.
Он стоял растерянный, обиженный до слез. Михаил Степанович положил на его голову руку.
— Не тужи, Дементьев, еще встретимся. Мой совет тебе — от людей никуда не уходи. Поближе к людям держись даже тогда, когда неласковы они будут к тебе.
— Вот и возьмите меня с собой, я с вами хочу… Что заставите — буду делать… — попросил Володя дрожащим голосом.
— Нет, погоди уж. Пока возле отца будь. Ты ему сейчас нужнее. А время придет — мы позовем тебя…
Володя схватил руку учителя.
Вдруг за наглухо закрытыми ставнями послышался сначала отдаленный, потом все усиливающийся конский топот, голоса. Софрик быстро задул лампу. Черная тьма наполнила комнату. Володя теснее прижался к учителю, как бы слившись с ним воедино, затаил дыхание.
Ковригин сидел неподвижно, только рука его крепче сжимала плечо Володи. Ворсистое сукно шинели покалывало Володину щеку, но он не отстранялся.
Цоканье лошадиных копыт постепенно отдалялось и вскоре совсем затихло.
— Проехали, — прошептал Михаил Степанович. — Надо выбираться, Софрон.
Не зажигая лампы, Софрик провел Михаила Степановича в сени, оттуда во двор. Володя не выпускал руки учителя. Нервная дрожь трясла его. Грифельно-черная, холодная, пасмурная ночь каменным сводом нависала над поселком.
— Может, останетесь, Михаил Степанович? — тихо попросил Софрик.
— Нет, Софрон. Мне надо быть там… Я задами махну, — ответил Ковригин и, погладив Володю по щеке, исчез во мраке.
До рассвета оставалось часа два, когда Софрик и Володя осторожно выбрались со двора. Они долго плутали по кривым темным переулкам, пересекали поросшие сухим бурьяном пустыри, перелезали через деревянные заборы.
С замирающим сердцем Володя следовал за кочегаром, не отставая от него ни на шаг. Наконец они вышли к глухим станционным путям, сплошь заставленным старыми классными вагонами. Между ними неприметно терялся чуть посапывающий паровоз с одним вагоном. Вокруг него ходили вооруженные карабинами люди. Ни один стрелочный огонек не светился на станции. Фонари паровоза были погашены. Первый рабочий маршрут с хлебом для осиноватских бастующих железнодорожников ожидал отправления.
Софрик и Володя влезли на паровоз. У окна, склонив обмотанную шалью голову, сидел Никифор.
— А Митя где? — спросил Софрик.
— Смазывает машину вслепую, — усмехнулся Никифор. — Начальник дружины не велел факел зажигать и топку открывать до самого отправления.
В проходе паровозной будки показалась взлохмаченная голова Мити. Он поставил на помост масленку, кинул черный клубок промасленной пакли и, морщась от боли, влез в будку. Встав перед топкой, он так и застыл, молчаливый и хмурый, не разгибая спины.
— Ну, как дела, Митя? Болит? — спросил Софрик.
— Зараз трошки отлегло. — Митя болезненно усмехнулся. — Бабка-костоправка сказала, что хребет целый. Плашмя, подлюка, саданул, а ежели бы на сруб, — амба!
Митя махнул рукой, замолчал надолго. Лицо у него было спокойное, как всегда. Володя присел на залитый маслом ящик у края тендера и, борясь с дремой, вслушивался в непонятный разговор. Кто-то негромко спросил внизу:
— Готово? Стрелки сделаны?
— Есть, давай. Депеша по линии передана… С богом, — негромко откликнулся другой голос, и в нем Володя узнал голос Воронова.
Паровоз дрогнул и без свистков, крадучись, как вор, пополз в степь. Володя высунулся из окна. Колючий холодок пощипывал щеки. Редкие огоньки Подгорска уплывали назад, мельчая и вздрагивая, а с ними, казалось, уплывали все, кого видел он в городе, — Марийка, Зина, Михаил Степанович…
Когда увидит их теперь? Да и увидит ли?
Рука Софрика легла ему на плечо. Софрик улыбался своей белозубой открытой улыбкой, сдвинув на затылок кожаную кепку.
— Ну, хлопчик, давай поработаем на пользу рабочего класса! Бери-ка лопату, да на тендер, подгребем уголек.
Володя послушно взял лопату, полез за кочегаром на тендер. Никифор уже поставил впереди паровоза зажженные фонари. Мерклый свет их бежал по шпалам и рельсам, как бы стараясь обогнать паровоз, прорваться через темноту.
Володя старательно швырял уголь. Ровный ветерок гудел в ушах. Из трубы выпрыгивали раскаленные искры, рассеивались по степи, гасли… Володя работал с таким усердием, что даже вспотел. Он задыхался. Но ему хотелось без конца бросать уголь, хотелось, чтобы паровоз все время бежал и бежал вперед…
«Скорее, скорее!» — выкрикивали, казалось, колеса.
Это была первая работа, которой Володя отдавался со всей юношеской страстью, с какой-то хмельной радостью.
Входные семафоры первых двух станций выжидающе светили зелеными глазами, здесь все было готово к пропуску паровоза. Стрелочники стояли у своих мест, дежурные по станции с готовыми путевками выходили на платформы, нетерпеливо помахивая фонарями. Поезд все дальше и дальше убегал от Подгорска. Но вот впереди засверкал алый огонь: семафор закрыт. Софрик, спустившийся с тендера в будку, раздраженно сплюнул, положил руку на регулятор.