— Значит, вы не хотите разговаривать со стачечным комитетом? — наклоняясь к столу, спросил Синебрюхов.
— С вами не хочу, — развел руками начальник дороги. — Уж не обессудьте, буду разговаривать только с вновь избранными уполномоченными.
Ясенский торжествующе улыбался: план его полностью совпадал с действиями начальника дороги.
— Ну, и попали вы в историю, Борис Сергеевич, — осторожно беря помощника под локоть, шепнул ему на ухо Ясенский. — Очень смешное положение. Хотите, я вас выручу, скажу, что вы не посмели отказаться от поручения рабочих?
Синебрюхов освободил руку, презрительно посмотрел в выпуклые, спокойные глаза Ясенского.
— Нет, благодарю вас.
Ясенский пожал плечами, вынул из кармана платок, приложил его к носу.
— Пойдемте, товарищи, — кивнул Синебрюхов членам стачкома и, круто повернувшись, направился к выходу. За ним, тяжело топая по ковру салона, двинулись остальные.
Начальник дороги подошел к Дубинскому.
— Не скучайте, господин ротмистр, — сказал он и кивнул в сторону двери. — Они могут нам помешать на собрании. Нет смысла оставлять на свободе верхушку…
Дубинский не дослушал; вытаскивая на ходу револьвер из кобуры, бросился вслед Синебрюхову и его товарищам. Всю делегацию арестовали тут же, при выходе из вагона.
Как и было предусмотрено Ясенским, представители, вызванные с линии, явились к назначенному времени. Их было немного — человек десять, но это были именно те люди, на которых рассчитывал опереться начальник дороги. Весьма довольный предусмотрительностью Ясенского, он не переставал выражать ему свое благоволение.
За несколько часов общения с Ясенским он убедился, что перед ним человек, способный оказать управлению большую услугу. Видя расположение начальника дороги к Ясенскому, Шатунов изнывал от зависти и, силясь скрыть это от сослуживцев, с фальшивой улыбкой говорил:
— Барин, знаете ли… Не нам чета. Наш-то поляк — аристократ, а немчура — генерал. Вот они и сошлись.
И тут же уверял, что самое большее через неделю Ясенский получит назначение на пост начальника службы пути всей дороги.
— Уж будьте покойны, господа, — притворно улыбаясь, говорил Мефодий Федорович. — Забастовочка кое-кому облегчит карьеру.
Но Ясенский вел себя с достоинством, разговаривал со Штригер-Буйновским как равный с равным и ничуть не заискивал. Он смело высказывал, начальнику дороги свои суждения и планы.
Представители понравились Штригер-Буйновскому. Но не все они смотрели на дело одинаково. Антипе Григорьевичу Полуянову, в противоположность Аркадию Чарвинскому, вовсе не нравилась неожиданная миссия, возложенная на него начальником. Она никак не вязалась в его представлении с привычным делом — со шпалами, рельсами, костылями. Участие в комиссии он считал опасной барской затеей, которая может уронить его, Полуянова, в собственных глазах и во мнении рабочих околотка. А интересы рабочих Антипа Григорьевич, несмотря на свою суровость и привычку повиноваться начальству, всегда старался защищать. Все же он не посмел ослушаться и прибыл в Подгорск точно к указанному часу.
Полуянов давно интересовал Августа Эдуардовича. Его долголетняя беспорочная служба и суровая неподкупность были известны и управлению. Золотая медаль, прицепленная Полуяновым к пиджаку по случаю столь необычного выезда, вызвала невольное уважение. И все же этот хмурый, неразговорчивый старик не понравился начальнику дороги. Штригер-Буйновский нашел, что Полуянов себе на уме и особенного доверия не вызывает. За его сдержанными ответами и грубоватой простотой скрывалась, как думал Штригер-Буйновский, что-то враждебное чиновникам и аристократам.
Разглядывая украдкой Антипу Григорьевича во время беседы с представителями, Штригер-Буйновский, однако, пришел к выводу — лучшей фигуры для участия в комиссии не сыскать. Выйдет вот этакий старичина перед рабочими, скажет пару хотя бы и неуклюжих, но веских слов, — и доверие к комиссии обеспечено. Только устами этого железнодорожного патриарха можно поколебать мятежный дух, уверить рабочих, что все их требования будут выполнены.
Итак, решено! Речь на собрании, после выступления начальника дороги, будет держать дорожный мастер Полуянов.
Август Эдуардович тотчас же распорядился приготовить речь и отпечатать ее на машинке. Но Антипа Григорьевич, узнав о столь почетном поручении, выказал такое смятение и растерянность, что все были озадачены: Полуянова, казалось, подменили. Куда девались его степенность, спокойная простота и хитрая, себе на уме, сосредоточенность? Теперь это был не артельный «старшак» и требовательный подрядчик. Он сгорбился и, беспомощно разводя руками, озираясь, испуганно забормотал:
— Ваше превосходительство… Прошу уволить… Не приспособленный я к этому делу… Так? Отстраните, ради бога…
— Что, что? — нахмурился Август Эдуардович, пряча под усами невольную улыбку.
— Увольте, говорю, ваше превосходительство.
— От чего уволить? Не понимаю…
Антипа Григорьевич сгорбился еще пуще, так, что полы его длинного позеленевшего сюртука чуть не касались ковра салон-вагона.
— От речи, ваше превосходительство… Никогда речей никаких не говорил и не буду. Так?
После неприятного разговора с представителем стачечного комитета Августа Эдуардовича ожидало развлечение. Он улыбнулся.
— Но речь ведь заготовлена на машинке, ее нужно будет только прочитать…
— Уж освободите, ваше превосходительство. Да я уже плохо вблизи вижу. А очков не имею. Покорнейше вас прошу, помилосердствуйте… — упрашивал Антипа Григорьевич, и в маленьких прищуренных глазах его трепетал искренний испуг.
Присутствовавшие при этом чиновники едва сдерживали смех. Ясенский тоже стал уговаривать Антипу Григорьевича выступить на собрании, — но напрасно. Дорожный мастер обнаруживал все большее упорство, точно его посылали на самую страшную пытку.
Тогда Август Эдуардович решил покончить дело разом. Он никогда не отступал от своих, даже сумасбродных, решений и не терпел, когда ему прекословили.
— Довольно, — строго сказал он, — я приказываю вам, Полуянов! Вы наистарейший железнодорожник и не имеете права уклоняться от этой чести. Вы скажете на собрании речь.
Антипа Григорьевич побледнел, бородка его отвалилась книзу вместе с челюстью. Казалось, еще секунда, и старик упадет на ковер к общему удовольствию присутствующих. Не выполнить приказания начальника дороги, когда он привык выполнять распоряжения менее важных начальников — он не мог. Прикажут — и он готов хоть на плаху; к этому приучил себя Антипа Григорьевич с давних лет, этого требовал от других.
Он тихо ответил:
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
Никто из этих высокообразованных начальников не понимал, что творилось в душе старого железнодорожного служаки. В их глазах он был только мужик, и все считали его более простым, чем был он на самом деле. Между тем Антипа Григорьевич страдал еще и от того, что, хоть и смутно, но сознавал, на какой обман народа шел он, соглашаясь выступить с этой речью.
Секретарь тем временем уже передал Штригер-Буйновскому отпечатанную на машинке речь. Начальник дороги не прочь был иногда рассеять вокруг себя деловую напряженность легкой шуткой, остроумным словом, этаким простецки-веселым обхождением с нижестоящими начальниками. Упрямство Антипы Григорьевича он готов был превратить в повод для шутки и милостиво позабавить своих подчиненных. Поэтому Август Эдуардович решил проделать нечто вроде репетиции. Впрочем, это было необходимо. Красного от смущения Полуянова поставили перед столом, вложили в его руки речь и заставили прочитать ее раздельно и с чувством несколько раз.
Чтобы придать выступлению большую естественность, Ясенский посоветовал вложить лист в шапку и держать ее перед собой.
И вот Антипа Григорьевич, путаясь и запинаясь, глухим надтреснутым голосом стал читать ненавистную речь. Начальники служб и вся управленческая свита, чувствуя фальшь положения, поеживались и шушукались, но старались угодливо улыбаться.
— Громче, громче, Полуянов! С большим воодушевлением! — расхаживая по вагону и заложив за спину руки, командовал Август Эдуардович. — Не забывайте — вы произносите речь перед рабочими.
Антипа Григорьевич старался изо всех сил. Его подбадривали. Голос его звучал под сверкающим потолком салон-вагона все громче. С морщинистого лба старика катился крупный пот, седенькая бородка подпрыгивала над туго затянутым воротником бекеши. В стенных зеркалах, оправленных в бронзу и никель, отражалась его маленькая взъерошенная фигурка. С недоумением и чувством неловкости смотрели на нее начальники.
Но все закончилось благополучно, и Август Эдуардович остался доволен. Антипа Григорьевич в конце концов достаточно отчетливо и вразумительно прочитал речь. Все оживились. Начальник дороги отпустил какой-то каламбур, и все тотчас же засмеялись деланным смехом.
Молчал только Антипа Григорьевич. Он был подавлен. В нем росло убеждение, что его незаслуженно сделали посмешищем. Он усердно вытирал огромным носовым платком потное лицо, затравленно озирался и желал одного, — чтобы поскорее все это кончилось, чтобы уехать на свой околоток к близким сердцу рельсам, шпалам и путевым будкам, к степной тишине, к людям, которые хотя и боялись его, но искренне уважали как хорошего хозяина.
Собрание рабочих и служащих Подгорского узла было назначено на шесть часов вечера в помещении железнодорожного любительского театра, где обычно устраивались спектакли местного драматического кружка. Всюду уже были расклеены извещения и приказы о премиях для паровозных бригад. Возле них небольшими группами собирались рабочие и, прочитав, понуро расходились. По поселку бродили тревожные слухи, что руководителей стачечного комитета арестовали, что вслед за приездом начальника дороги прибудет какой-то таинственный поезд…
А поезд этот действительно уже стоял на одном из запасных путей недалеко от депо. Два пульмановских товарных вагона были наглухо закрыты, и только двери третьего, классного, иногда открывались. В них появлялись сытые физиономии жандармов.