«Откуда он знает моего Вольку? Вот еще не было беды!» — думал Фома Гаврилович.
Утром, когда совсем рассвело, к будке со стороны Овражного подкатила дрезина. На ней сидели Антипа Григорьевич, Макар Бочаров и жандарм Евстигнеич. Варвара Васильевна первая увидела гостей в окно, глухо охнула, побледнела. Фома Гаврилович сурово посмотрел на нее, сказал:
— Не бойся, мать, это, кажется, насчет Бочарова… Главное, одно тверди — ничего не знаю… Бояться нам нечего. — Дементьев кивнул на окно. — Он-то, беглец этот, оказывается, знает нашего Вольку.
В широко раскрытых глазах Варвары Васильевны застыл ужас.
Фома Гаврилович вышел из будки. День был ясный и теплый. Снег ослепительно сиял под солнцем, таял. Навстречу, Дементьеву от переезда шли Полуянов, жандарм и Макар Бочаров.
— Бочаров, ты останься, мы тогда позовем тебя, — приказал толстый, всегда благодушно настроенный Евстигнеич. Макар отстал.
Антипа Григорьевич сказал:
— Не верю я ему, сукину сыну, чтобы Фома на такие дела пошел, так? Немыслимо. Это примерный на всю дорогу сторож.
— Мое дело составить протокол. Черт его батька знает, что у него там на уме, — шумно отдуваясь, шагая вразвалку, важно проговорил Евстигнеич. — Избил Бочарова, с инструментом на линии был… Зачем? Какая ему надобность? А ведь нынче ночью особый экстренный прошел. Может, он его под откос хотел пустить. Да и будка эта уже приметная. Сынок у них на допросе два раза был… Ну, вот и Фома…
— Фома, ты что же тут? — сердито спросил Антипа Григорьевич. — Макарку избил ночью, так? Что такое?
У Фомы Гавриловича сразу отлегло от сердца: значит, не для поисков тайного постояльца приехало начальство.
— Макарку я ударил разок поделом, — спокойно пророкотал он своей звучной октавой. — Чтобы за линией смотрел лучше. Накладка-то была лопнувшая на сто третьей версте. Шел я ночью и усмотрел… Ну, и сменил… Ежели бы не мой догляд — была бы беда…
Антипа Григорьевич торжествующе взглянул на жандарма.
«Ну, что? Вот я и прав», — говорил его прищуренный взгляд.
— А какое же ты право имел ходить по линия с инструментом? — спросил Евстигнеич, поглаживая усы.
Фома Гаврилович смутился.
— Привычка. Не спится… Ну и хожу я — проведываю, как шпалы лежат. Беды от этого никому нету.
Евстигнеич нахмурился.
— Пойдем-ка, Дементьев, будем составлять протокол.
Евстигнеич приказал всем выйти из будки и, оставшись с Фомой Гавриловичем один на один, разложил на столе протокольные бланки. Фома Гаврилович стоял перед ним, тихо отвечал на вопросы. Евстигнеич, шумно отдуваясь и икая, старательно писал.
— Так ты говоришь, Дементьев, что ты никакого злого умысла не имел?
— Так точно, не имел, Мирон Евстигнеич. Я вам покажу этот самый стык, и вы посмотрите новую накладку. Вот и Антипа Григорьевич скажет, правду ли я говорю. Да и старую накладку покажу вам…
— Это не доказательство. Старую накладку я везде смогу найти.
Евстигнеич скучающе смотрел на Фому Гавриловича. По лицу его, толстому и сонному, по ленивым скучным глазам было заметно, как надоел ему весь этот допрос.
— Ладно. Так и запишем. Только, Дементьев, на черта ты ходишь на линию с инструментом? Ведь ты уже совсем инвалид. Ну, и сиди себе дома… Ты вот прошелся, может, скуки ради, а Бочаров вон что болтает. Эх, Дементьев!.. Брось ты это дело, по-хорошему тебе говорю. Скажу по-свойски, хотя и не должен говорить: стоит уже твоя будка на примете. Сынок твой два раза был на допросе. Парнишка, а сует нос в горячее. И потом… — Евстигнеич заговорил тише. — Сынка-то твоего где видели? На паровозе, что прошел в первую ночь забастовки… А после этого одного жандарма нашли прибитого. Это — как? Полагается? Отнюдь нет, Дементьев. Почему малец твой на паровозе с забастовщиками ехал? Это должен я выяснить? Ты посуди, Дементьев. Я тоже за жалованье служу. Протокол составить, даже заарестовать — это моя обязанность… Что поделаешь…
Евстигнеич икнул.
Слова жандарма о Володе ударили Фому Гавриловича, как обухом. Самые ужасные предположения хлынули в голову.
Жандарм задал еще несколько ненужных вопросов, но Фома Гаврилович рассеянно слушал и отвечал невпопад. Нелепость доноса Бочарова стала очевидной. Допросив Макара, Евстигнеич раздраженно сплюнул, обложил его густой матерной бранью и выехал с Полуяновым на линию к месту происшествия.
Фома Гаврилович не знал, что он спас от крушения «Охранный № 8». «Каралка» прибыла в Овражное из Подгорска ночью. Ее поставили на запасный путь. «Пульманы» были загадочно темны, словно наглухо замурованы. Лишь в классном вагоне теплились огни.
Штабс-капитан Сосницын пил у начальника станции чай, а тайная канцелярия работала вовсю. В вагон на допрос вызывали новых и новых служащих. Всюду по линии рыскали охранники. Они заглядывали в каждую будку, рабочую казарму, выпытывали, наводили страх. Сосницын все доискивался, кто участвовал в стычке с жандармами в ночь, когда проходил рабочий маршрут. Он собирал обильный материал для будущего судебного процесса.
В сумерки Фома Гаврилович осторожно прокрался в поленницу, сообщил Софрику о прибытии «каралки». Софрик, совсем опухший от сна, почерневший от холода, встретил эту новость с раздражением.
— Гады легавые, — ворчал он, — теперь не показывайся на станцию. Выйду — узнают, сцапают. Так и быть — переночую еще одну ночку у тебя, папаша. Все это зачтется тебе хорошими людьми. А уйдет «каралка» — выползу, зимовать у тебя не буду. Эх, Фома Гаврилович! — кутаясь в обширный дементьевский тулуп, вздыхал Софрик. — Вышло у нас на этот раз не кругло. Но скоро начнем и сверху, и снизу разом. В Питере уже готовятся царю дать по шапке.
Фома Гаврилович молча слушал. Выражение угрюмой сосредоточенности не сходило с его темного лица. Он ни о чем не расспрашивал Софрика, лишь изредка наведывался в поленницу, принося то еду, то воду, то табак.
Макар Бочаров тем временем ходил, как шальной, — все не мог обиды забыть. Злоба Макара удвоилась, когда он увидел, что клевете его не поверил даже Евстигнеич. Полуянов к тому же похвалил Дементьева и обещал добиться для него в управлении дороги благодарности за спасение экстренного поезда, а ему, Макару, пригрозил увольнением.
Бочаров сейчас готов был пойти на все — может, поджечь эту проклятую будку, а может, убить самого Дементьева.
Около полуночи, перед обходом, Макар зашел в будку сто пятой версты — снять контрольный номер. Ночь была тихая, чуть морозная. Мягко похрустывал под ногами снег.
Макар снял с доски висевший у входа в будку железный номер, остановился свернуть цигарку и вдруг услышал: басовитый, еле уловимый говорок доносился откуда-то из-за угла. Держа в руке фонарь, он прошел на цыпочках за пристройку будки. Передним была запертая поленница. Оттуда и доносился тихий мужской голос. Макар затаил дыхание, припал к стене, весь напрягся от злорадного любопытства.
Вдруг он быстро задул фонарь, метнулся в сторону, присел за сенной приклад. Дверь поленницы отворилась, вышел с фонарем Фома Гаврилович.
Он неторопливо прошел мимо Макара в будку. Голова его задумчиво клонилась на грудь. Бочаров посидел еще с полминуты, изнывая от нетерпения, от тягучей, как зубная боль, злобы и обиды на весь равнодушный к нему мир.
«Ах ты, сволочь! У тебя кто-то хоронится… Ладно же!» — свирепо подумал Макар и, быстро вскочив, помчался к станции…
Не прошло и часа, как к будке номер сто пятый подкатила моторная дрезина. Фома Гаврилович еще не спал. В будку ввалились Сосницын и двое жандармов.
Со стороны дровяного сарая слышались частые, грохающие удары.
Одинокий и оглушительно громкий выстрел сменился звуками отчаянной борьбы.
— Фома Дементьев — ты? — металлическим голосом спросил долговязый, с тупой, выпирающей вперед челюстью Сосницын.
— Я — Дементьев, — ответил Фома Гаврилович.
Сосницын взмахнул — нагайкой, и зашитая в кожу свинчатка врезалась в правое безрукое плечо Фомы Гавриловича.
В будке поднялись невообразимый вой, причитания. Варвара Васильевна валялась у ног Сосницына, хватала его за мокрые сапоги. Ленка и Настя визжали, как безумные…
Фома Гаврилович молчал, — стиснув зубы, и лишь тряслась каштаново-черная с обильной проседью борода.
Его и Софрика посадили на дрезину, умчали на станцию…
После разговора с Друзилиным тревога Володи усилилась. При одной мысли о жандармах обдавало холодом. Он не очень ясно представлял себе, что ждет его у жандармов, но чувствовал: это будет не страшнее, чем первый допрос в кабинете Дубинского. Но что бы ни случилось, надо молчать. Молчание казалось какой-то непроницаемой стеной, за которую можно спрятаться от всех ужасов.
И вдруг это письмо от Зины! Теперь страх как-то отступил перед радостью. Оставаясь наедине, он вновь перечитывал письмо и забывал о предупреждении Друзилина. Пусть будет что будет, но ведь еще есть впереди что-то, ради чего можно и нужно жить!
Утром Володя вышел за калитку казармы. Косые лучи солнца отсвечивали на рельсах и в лужах воды так ярко, что приходилось жмурить глаза. Небо было голубое и теплое, как весной. Первый снег уже успел растаять, и между путями бежали веселые, с радужными узорами мазута, ручейки. Запах ржавчины, шпального креозота и паровозного дыма носился в воздухе, и все это — солнце, небо, ручейки — казалось волнующим и прекрасным.
Весь следующий день Володя был возбужден; работая в конторе, он то весело, вызывающе насвистывал, то хмурился, рассеянно и невпопад отвечал на вопросы Друзилина, то уходил на полустанок и прислушивался к разговорам. А разговоры велись самые мрачные.
К вечеру он снова впал в уныние. Хотелось бросить работу, уехать поскорее домой, рассказать обо всем отцу. Но ехать было нельзя: мастер поручил закончить сведения о ремонте пути. Володя работал до сумерек, потом вышел во двор казармы.
Звездная синяя ночь притаилась над полустанком, над холодной степью и, казалось, ждала чего-то. На путях отрывисто покрикивал паровоз. Из казармы вышла Анна Петровна и, окликнув Володю, приказала принести дров.