— Верьте совести, ваше благородие, больше мне нечего сказать, — ответил Фома Гаврилович.
Сосницын что-то записал, чмокнул губами.
— Не скажешь, зачем посылал в город сына?
— Все уже сказано.
Сосницын кивнул молодому жандарму.
— Бабчук…
Жандарм, как заведенная кукла, подскочил к Дементьеву, привычно отвел руку. Послышался резкий сухой звук… Фома Гаврилович пошатнулся, вытер левой рукой волосатую щеку.
— Эх, ваше благородие… В сыновья вы мне годитесь…
— Молчать, мужичья морда! Бабчук!
Молодой жандарм замахнулся еще раз. Фома Гаврилович только зубами ляскнул.
— Перестаньте же, Сосницын, — морщась, сказал Дубинский.
Сосницын побледнел, тупая, выпирающая вперед, нижняя челюсть его дрожала.
— Не вмешивайтесь, ротмистр. Лучше крепче ударить одного, чем легко многих. Да к тому же это уже не железнодорожник, — Сосницын медленно и лениво встал из-за стола, подойдя к Дементьеву, сказал, не повышая голоса:
— Слышишь, негодяй, если ты не сознаешься, я прикажу привести мальчишку и пороть на твоих глазах…
Фома Гаврилович мгновенно сгорбился и вдруг, словно подшибленный, рухнул на колени. Торопясь и задыхаясь, он стал выкрикивать:
— Ваше благородие, парнишку пожалейте. Убейте меня, а сына не трогайте. Я вам сказал всю правду. Всегда начальству говорил правду. Поезда спасал… И позавчера тоже… Ваше благородие…
Фома Гаврилович задыхался.
— Встать! — свирепо скомандовал Сосницын.
Фома Гаврилович поднялся.
— Мальчишку нашли? — спросил он рыжебородого стражника.
— Нашли, ваше благородие. В посадке нашли — прятался.
— Привести!
Дверь вагона бесшумно отворилась, и рыжебородый ввел в кабинет Володю. Он был без шапки, в расстегнутом, выпачканном грязью пальто. Сапоги тоже были облеплены грязью; даже лицо, бескровно белое, пятнилось засохшими серыми кляксами. Увидев отца, Володя зашатался, закрыл глаза… Фома Гаврилович бросился было к нему, но стражник удержал его.
— А-а… Старый знакомый… — бледно улыбнулся Дубинский. — Насколько мне помнится, этот молодой человек не всегда был так пуглив.
Фома Гаврилович тянулся к сыну горящими глазами.
— Не бойся, Волька! Слышь, сынок? — подбадривал он.
— Не сметь разговаривать!.. — просипел Сосницын.
Володя выпрямился, легкая краска проступила на его щеках. Он исподлобья напряженно смотрел на Сосницына и Дубинского, как бы ожидая удара.
— Ну, Володя, что скажешь? — спросил Сосницын, снова усаживаясь за стол. — Расскажи, зачем ездил в Подгорск? Ты не бойся. Тебе ничего не будет.
Володя молчал. Сосницын кивнул стражнику:
— Уведите отца…
Фома Гаврилович, уходя, оглянулся на Володю.
— Не робей. Будут бить — терпи.
Дементьева вывели из кабинета.
— Ну-с, Володя… — снова начал Сосницын. — Будем друзьями, не так ли? Скажи, зачем ты ездил в Подгорск? С кем ехал на паровозе?
Ленивый взгляд штабс-капитана как бы обволакивал Володю вязким, удушливым туманом. Что-то тугое сжимало горло; он чувствовал, как сохнет язык, пустеет грудь и молчал…
«Молчать, только молчать, — вихрем кружилась мысль. — Все велели молчать — Ковригин, Друзилин, Софрик, отец… Молчать…»
Сосницын терпеливо ждал. Дубинский, не глядя на Володю, продолжал писать. С каждой секундой тишина в вагоне становилась напряженней. Бегая по бумаге, перо скрипело, и этот звук казался Володе оглушительным. Ровный свет озарял гладко причесанную, с прямым пробором, сдавленную с висков голову Дубинского, впалые, выбритые бледные щеки с аккуратными наклейками пластыря чуть пониже левого глаза… И эти пластыри, и тонкие белые пальцы Дубинского, и синеватые тени под его глазами, и шелковистые крученые аксельбанты, и блестевшие серебряной обшивкой погоны — все казалось Володе необычайно ярким и новым, как будто все это он увидел и понял только сейчас…
И таким же обнаженно ярким было сейчас для него тусклое, длинное, сонное и совсем не страшное лицо Сосницына…
— Не хочешь, значит, отвечать на вопросы, Володя, — с сожалением проговорил Сосницын. И в голосе его было что-то такое, от чего Володя вздрогнул. — Не желаете, значит, отвечать, молодой человек? Так, так…
Сосницын вздохнул.
— Кто ехал на паровозе? — вдруг резко спросил он.
Володя почувствовал, что противный страх, который все время мешал ему думать и видеть, опять проник в сердце. Он исподлобья взглянул в лицо Сосницына.
— Не знаю…
— Не знаешь?!
Сосницын выдвинул ящик стола, вытащил оттуда нагайку, положил на стол.
Сердце Володи ожег холод.
— Может, скажешь, Дементьев, а?
Володя молчал… И опять стало невыносимо душно и тихо в вагоне. Опять оглушительно скрипело перо Дубинского.
«Скорей бы, скорей уж что-нибудь…» А потом — солнце, небо, обширная земля, люди… Зина… И весь этот влекущий, страшный и прекрасный мир, открытие которого он так ослепительно ощутил сегодня в посадке.
Сосницын взял толстую черную нагайку, как бы играя ею, повертел в руке.
— Не скажешь? Как жаль, Володя… Ты молод еще, и кожа у тебя тонкая… Оч-чень жаль… — раздельно повторил Сосницын. — Слышишь, Володя, я буду бить тебя вот этой штукой… Она называется нагайкой. Ты еще не знаешь? Ха-ха… Так узнаешь. Ты должен сказать, кто ехал с тобой на паровозе. Скажешь — освободим, будешь завтра чижиков ловить… Ловишь чижиков, а? Ха-ха… Говори, ну? Софрон Горькавый ехал на паровозе? Воронов ехал?.. Не скажешь — в тюрьму посадим. А потом повезем далеко, далеко…
Володя молчал. Дубинский поднял на него глаза, усмехнулся:
— Оставьте его, Сосницын. Не видите, мальчишку столбняк хватил от страха…
Сосницын со злостью швырнул нагайку на стол.
— А вот мы сейчас посмотрим… Приведите чернобрового дружка!
Рыжебородый стражник на минуту скрылся в кордегардии, потом узкая дверь отворилась, и в вагон твердой походкой вошел Софрик. На какое-то мгновение перед Володей промелькнули желтое, с лиловыми подтеками у глаз, лицо, разорванная до пояса рубаха, взлохмаченный черный чуб.
Взгляд Софрика на секунду равнодушно скользнул по Володе, вызывающе остановился на Дубинском и Сосницыне. Встреча была настолько неожиданной, что Володя невольно вздрогнул, широко раскрыл глаза. Его охватила радость: значит, он не один! Софрик здесь! Отец здесь! Теперь не страшно!
Выражение глаз Володи не ускользнуло от внимания Сосницына и Дубинского. Оба улыбнулись.
Володя жадно смотрел на Софрика, не понимая, почему тот не хочет замечать его… Еще минута, и по своему неведению и неопытности он был готов окликнуть его, но Софрик тяжело и все так же безразлично посмотрел в его сторону и отвернулся И этот взгляд стал вдруг понятен Володе. В нем было то же веление — молчать… И сердце подсказало Володе, как надо было поступать. Он тоже отвернулся. И, когда Сосницын, а затем Дубинский спросили его, знает ли он этого человека, Володя отрицательно покачал головой.
Но ошибка была уже совершена. Сосницын, оживленно потирая руки, взял нагайку, приблизился к Софрику.
— А ты, разбойничья морда, знаешь этого парнишку? — зловеще тихо спросил он.
Софрик недоуменно пожал плечами. Тогда Сосницын изогнувшись, наотмашь ударил его нагайкой по лицу. Софрик закрылся рукой, но следующий удар упал на его голову… Кровь брызнула на разорванную рубаху, на обнаженную грудь…
Жандармы подбежали к Софрику, скрутили ему руки, а Сосницын, хрипя, стал быстро хлестать его по лицу нагайкой…
И, может быть, оттого, что Володя впервые видел это, черный туман навалился на него тяжкой волной, перехватил дыхание, — лица жандармов взметнулись куда-то вверх, и Володя медленно повалился на мягкий пол…
Фому Гавриловича, Софрика и Володю тотчас же после допроса перевели из командного вагона охранного поезда в арестантский, — рассадили по разным купе-камерам.
— Паренька мы держать, надеюсь, долго не будем, — сказал при этом Сосницын, — как вы думаете, ротмистр? Он нам доставит больше хлопот, чем пользы.
Дубинский ответил небрежно:
— Этот паренек знает больше, чем вы предполагаете.
— Ну его к черту! Не люблю я возиться с малышами. Не успеешь прижать их, они уже и раскисают. Я не за мальчишками приехал сюда охотиться.
Володя лежал тем временем в деревянной клетке-камере, прислушиваясь к перестуку колес. Куда везли его, он не знал. После обморока ломило виски, к горлу подкатывала тошнота Что с ним случилось? Почему он упал? Когда очнулся, Софрика в вагоне уже не было, а сам он лежал на скамейке, и рыжебородый жандарм тыкал ему под нос пузырек с нашатырным спиртом. Потом Сосницын ласково уговаривал его, советовал что-то… Что — он плохо помнил. Потом привели в эту движущуюся клетку.
«Где отец? Софрик? Неужели и отца так били?..» — Володя задрожал и закрыл глаза…
Когда открыл их, яркий электрический свет бил в лицо. Он вскочил. За решетчатой дверью стоял худой рябой солдат в черной бескозырке. Володя лег и снова закрыл глаза. Лежал он долго, то закрывая, то снова открывая их, а молчаливый человек в серой шинели и в странном картузе без козырька все стоял и внимательно смотрел на него, а клетка с квадратным решетчатым окошечком под самым потолком катилась и катилась неведомо куда; под железным полом стучали колеса. Иногда Володе казалось, что он проваливается в черную бесконечную бездну, дыхание замирало и сердце останавливалось. Он летел вниз, а навстречу ему вырывалось откуда-то оранжевое пламя, бушевало, гудело, плясало вокруг, обжигало лицо, голову так, что трещали волосы.
Нестерпимый жар вливался в грудь, и Володе чудилось, что внутри у него пылают раскаленные уголья, как в паровозной топке. Жажда палила; он открывал глаза, но, увидев рябого солдата стискивал зубы и вновь погружался в полубредовое забытье. Потом он двигался по нескончаемой раскаленной степи. Знойный ветер гнал навстречу удушающую пыль, а впереди шла, оглядываясь, Зина. Володя хотел догнать ее и не мог. Большие серые глаза Зины смотрели отчужденно, насмешл