— Слышь, Варвара, ведь твоя дочка служит у Ясенского в прислугах. Я напишу ему насчет Фомы. А ты с этим письмишком поезжай к Ясенскому, так?
— Спасибо, Антипа Григорьевич, — обрадовалась Варвара Васильевна.
— Пойдешь к своей дочке, так? Ну и сунешь ей письмо. И пусть дочка просит. Одна просьба — к разуму, другая к сердцу, так? Деньги есть у тебя? Держи! — Антипа Григорьевич порылся в кожаном вместительном кошельке и, все время отводя глаза в сторону, подал Варваре Васильевне серебряный рубль.
Полуденным поездом Варвара Васильевна с письмом к Ясенскому в тот же день уехала в Подгорск.
Август Эдуардович все еще гостил у Ясенских. Аделаида Александровна — жена Владислава Казимировича — сама следила за кухней, выставляла на стол розовые, клубничные, смородиновые наливки. Ежедневно до полуночи засиживались у Ясенских гости: подгорский полицмейстер, начальник охранного отделения полковник Грызлов, штабс-капитан Сосницын, Дубинский, Рыгунов, Мефодий Федорович и другие особенно близкие к Ясенскому начальники.
Подгорские рабочие почти все вышли на работу, движение на узле восстановилось. Настроение начальников смягчалось с каждым днем, становилось более благодушным.
Неожиданно стало известно, что дни благополучного избавления Подгорского узла от забастовки совпали с личным торжеством начальника дороги. Исполнилось десять лет его руководства Н-ской железной дорогой. День празднования юбилея был назначен на двадцать пятое ноября. Из управления посыпались поздравительные телеграммы, отмечающие долгую и безупречную деятельность Августа Эдуардовича.
В очередном номере «Вестника Н-ской дороги» была напечатана выспренняя статья, перечисляющая все служебные заслуги юбиляра, восхваляющая его личные качества, гуманность в обращении с подчиненными, неустанную деятельность на общественном и благотворительном поприще. Делегация специально подобранных служащих и рабочих готовилась вручить Штригер-Буйновскому почетные адреса. Собиранием подписей к адресу в Подгорске занималась особая тройка во главе с Шатуновым.
Готовилось всеобщее ликование; маленькие начальники и служащие ожидали новых милостей — наград, премий, поощрений. Многим хотелось попасться на глаза начальнику, засвидетельствовать перед ним свою преданность и почтение.
По желанию Августа Эдуардовича, в день юбилея в Подгорском депо должен был состояться благодарственный молебен. С утра двадцать пятого ноября в новом вагонном здании все уже было готово к молебну. Трехцветные флаги украшали арку центральных ворот депо. Громадная икона Нерукотворного Спаса возвышалась в углу здания. На деревянном помосте стояли аналой, бронзовые подсвечники, слева было возвышение для начальства, справа — наскоро сколоченный клирос.
Для богослужения пригласили причт городского собора и лучший хор. День был погожий — ясный и теплый. Солнце взошло над Подгорском веселое, лучистое, словно его умыли ради предстоящего торжества. Снег давно растаял, и в воздухе чувствовалась та легкая, кристальная прозрачность, которая бывает только в конце осени.
В десять часов должен был начаться молебен. Вокруг депо уже цвели малиновые фуражки и блестели кокарды жандармов. Усиленный наряд полиции выстроился у входа в депо.
Народ собирался вяло — большей частью конторские служащие, движенцы, кондуктора пассажирских поездов… Деповских почти не было. Толпа выглядела жиденькой. Мелькали в ней пожелтевшие крахмальные воротнички, рыжие, с протертыми рукавами на локтях, сюртуки, поблекшие выскобленные лица местной чиновничьей мелюзги. Но малолюдность торжества ничуть не смущала начальника дороги. Он приехал в депо в самом добром расположении духа, быстрыми шагами вместе со своей свитой взошел на возвышение. По толпе пробежало умиленное жужжание, подобострастное шушукание.
Соборный служка зажег обвитые золотой тесьмой свечи, огоньки их тепло и празднично заблестели на серебряном окладе Нерукотворного Спаса, на тусклой меди хоругвей, на ризах худенького с желтой бородкой священника и широкоплечего, в сажень ростом, чернобородого дьякона. На клиросе уже переговаривались громкими деловыми голосами певчие; высокий, похожий на провинциального трагика регент шикал на непослушных дискантов…
Как только начальство съехалось, сразу же прибавилось любопытных, и в депо стало даже тесно. Запахло свечами, ладаном, нафталином, духами. Иногда легким ветерком заносило сюда с путей едкий паровозный дым. На окрашенной в эмалевую зеленую краску стене нового вагона, на свежей известковой штукатурке дрожали бледные отблески свечей.
Молебен начался.
Чинно, с обнаженными головами, тесной, поблескивающей пуговицами группой стояли на возвышении начальники. Глаза всех были обращены на Штригер-Буйновского и его свиту. Холеное розовое лицо начальника дороги выражало величавую важность избалованного властью и всеобщим вниманием человека. Рядом с ним другие начальники выглядели мельче, незаметнее. Даже Ясенский казался здесь проще, скромнее, а Шатунов и Малько совсем пропадали в щеголеватой гурьбе управленческого начальства.
Священник дребезжащим голоском тянул молитвословие, дьякон оглушительным басом возглашал многолетие царствующему дому и «дому сему», певчие подхватывали. Под сводчатой крышей депо мощно гремели переливы хора.
Ладанный дым сливался с гарью курного угля, першил в горле молящихся. Люди кашляли, чихали, вполголоса делились впечатлениями о начальниках, о молебне. Где-то за толстой стеной вагонного сарая зычно перекликались паровозные свистки, заглушая певчих.
У самого края помоста стояли Дубинский и Сосницын. Первый — тонкий, надушенный, в парадной новенькой шинели и каких-то особенных, ослепляющей белизны, перчатках; Сосницын — небрежно одетый, как всегда, сутулый, с выдвинувшейся вперед нижней челюстью и тупо уставленными в одну точку глазами.
Август Эдуардович наклонился к Ясенскому:
— Знаете, Владислав Казимирович… Церемониал всяких освящений и молебнов гипнотически-успокаивающе действует на умы русских людей. Наш молебен очень кстати. Вы посмотрите на эти умиленные лица…
Лица, действительно, у большинства были умиленные, трогательно торжественные, а у некоторых даже елейные. Так благозвучно пел хор, так проникновенно гремел голос дьякона, что молебен словно омывал сердца служащих.
Когда дьякон провозгласил грозное осуждение «врагам и супостатам», а хор снова грянул «аминь» — все задвигались, заволновались. Через толпу пробирался машинист Илья Ильич Ступин, тщательно причесанный, с моложавым лицом и благообразной серенькой бородкой, неся перед собой покрытое парчевой салфеткой блюдо. На груди его висел кусок картона с надписью: «Жертвуйте семьям павших воинов». За ним шел другой, не менее почтенный старик, с перевязью через плечо, на которой крупными буквами было вышито: «Престарелым вдовам и инвалидам Н-ской железной дороги».
В дальнем углу между вагонными скатами тихо разговаривали двое деповских рабочих. Низкий, коренастый, с лысинкой на макушке и бурыми прокопченными усами, совсем закрывавшими рот, бурчал на ухо соседу — круглоликому малому:
— Молись, Афоня, может быть, боженька даст нашему брату-самоеду восьмичасовой рабочий день.
— Они нам уже дали, — мрачно ухмыльнулся молодой рабочий. — Ты, Вася, крестись… Слыхал про Остапа Трубина? На днях отправили его куда Макар телят не гонял… А жинка его лежит колодой — паралик хватил… А Андрюшка, сын Остапа, пришел в депо, сел на паровоз да с горя и въехал на вагоны. А какой машинист был… Вот и сгинули Трубины… Идем, что ль, отсюда. Ну их с молебствием ихним… Гайку им в дыхало!..
Рабочие, бесцеремонно расталкивая конторских служащих, направились к выходу. Молебен заканчивался. Певчие пели последние стихиры, священник кропил смирившихся железнодорожников святой водой. Догорали, отекая воском, свечи…
К Штригер-Буйновскому на цыпочках подошел Мефодий Федорович.
— Ваше превосходительство, рабочие и служащие Подгорского узла желают поздравить вас со славным десятилетием вашей прекрасной деятельности на благо дороги. Они ждут вас после молебна в железнодорожном театре.
— Отлично, отлично, — сказал Август Эдуардович и первым грузно сошел с помоста. За ним последовали остальные.
Священник уже снимал епитрахиль и ризу, служка тушил свечи, какие-то румяные молодые люди в суконных поддевках и ярко начищенных сапогах выносили хоругви…
В любительском театре, где так досталось недавно устроителям противозабастовочного собрания, ожидало человек сорок служащих. В большинстве это были конторские работники.
Мефодий Федорович произнес выученную наизусть речь, восхваляющую добродетели Августа Эдуардовича. Лысенький, бледный старичок в длинном до колен сюртуке поднес начальнику дороги витиевато украшенный адрес в богатой папке, оправленной в серебро. Произнося длинную фразу, он не докончил ее, запутался, прослезился…
Август Эдуардович растрогался, обнял старика и поцеловал в желтую лысину. Все долго и шумно аплодировали. Чествование любимого начальника закончилось краткой, но, по обыкновению, горячей речью Штригер-Буйновского.
Всем присутствующим на торжестве он тут же обещал новогоднюю премию в размере, зависящем от заработка. Это вызвало новую бурю восторга. Начальника дороги вынесли из театра на руках, усадили в коляску. Август Эдуардович и все приглашенные уехали на торжественный обед.
Приехав в Подгорск, Варвара Васильевна тотчас же отправилась к Ясенским.
Она не видела Марийку два с половиной месяца и еле узнала в чистенькой нарядной барышне свою босоногую загорелую дочку.
Слезы застилали глаза Варвары Васильевны, но она крепилась. Марийка еще не знала, что случилось. Она тут же в вестибюле повисла на шее матери, проводила ее в свою каморку.
Варвара Васильевна рассказала о несчастье. Марийка растерялась. Арест отца и Володи в первую минуту показался ей выдумкой. Варвара Васильевна вынула письмо.
— Проведи меня, доченька, к главному нашему начальнику, к Ясенскому… Я попрошу его за отца и Вольку.