Только тут Марийка поняла, какая большая беда свалилась на семью. Медлить было некогда.
— Давай, мамка, я сама… Там гости, генералы всякие и начальники. Тебя не пустят. Ты посиди, а я сбегаю.
В это время где-то далеко по коридору сердитой трелью рассыпался звонок, и Марийка, схватив письмо, выбежала из каморки.
«К нему, только к нему… Он такой добрый… Он не откажет», — с надеждой думала она. Марийка уже видела, как важный и всегда ласковый Ясенский читает письмо, потом тут же велит выпустить отца из тюрьмы.
Аделаида Александровна, голубоглазая бледная женщина, остановила Марийку у входа в гостиную.
— Ты куда запропала, милая? — спросила она недовольно. — Иди к столу. Сейчас же!
— Ко мне мать приехала… — начала было Марийка, но хозяйка капризно перебила ее:
— Что такое? Ты же знаешь — у нас гости… И всяких родственников на время оставь…
Марийка чуть присела, как учила ее Аделаида Александровна, и побежала в столовую.
В окрашенной под светлую бирюзу столовой было людно и шумно. За столами, составленными в виде буквы «П» под бронзовой люстрой, обедали гости. Звенела посуда, звякали ножи и вилки, то и дело слышались тосты в честь юбиляра. Август Эдуардович, словно каменный идол, возвышался в центре стола. Ясенский сидел с ним рядом. Среди штатских мундиров начальников выделялись своим военным парадным видом ротмистр Дубинский, Сосницын, полицмейстер…
Женщин было шесть, кроме хозяйки, — это были жены начальников участков, полицмейстера и Дубинского. Но скудость женского общества ничуть не отражалась на настроении гостей. Кое-кто уже изрядно захмелел, оживление за столом росло с каждой минутой. То и дело слышался перезвон бокалов, смех.
Марийка вошла в столовую и ощутила робость… Как она подойдет к Ясенскому и станет просить его? Возле него сидит такой важный начальник, что сам барин разговаривает с ним не так, как с другими. «Подожду до конца обеда. Тогда выберу минутку и суну письмо», — решила Марийка.
Она стояла недалеко от стола, ждала, пока ей что-нибудь прикажут. Слуг в доме Ясенского было всего трое; за столом прислуживали дряхлый Никита, толстая кухарка, и помогать им должна была Марийка.
Сердце ее билось часто и сильно. К горлу подступали слезы. Судьба отца и Володи представлялась ей все более ужасной, и она негодовала, что вот эти веселые, сытые люди едят, пьют и смеются, не думая о горе людей, о том, что отец ее сидит в тюрьме и жандармы избивают его.
Никита сердито окликнул девушку, зашипел:
— Ты чего глаза вылупила? Не видишь — подавать надо!
Марийка стала подавать какой-то соус. Голоса гостей слились для нее в пестрый раздражающий гул, руки тряслись, проливая на скатерть подливку. Иногда ей казалось, что сердце ее не выдержит и разорвется на части.
— Господа! — вставая и поднимая бокал с золотистым пенящимся шампанским, крикнул Шатунов. — Я предлагаю свой тост за талантливого руководителя всей Н-ской дороги, светило технической железнодорожной мысли, нашего дорогого гостя, юбиляра Августа Эдуардовича Штригер-Буйновского! И еще я пью за его друга — нашего общего любимца, друга рабочих, Владислава Казимировича Ясенского.
— Да здравствует служба пути! — как молодой петушок, прокричал не в меру подвыпивший Станислав Чарвинский. Он подобострастно смотрел на начальника дороги и своего шефа, Ясенского.
— За службу тяги! — отозвались с другого конца стола.
Звон бокалов смешался со смехом. Гости вели себя все непринужденнее. Никита продолжал подносить бутылки с шампанским и мартелевским коньяком. Тосты уже не принимались всерьез, и только когда упоминалось имя начальника дороги, все почтительно обращали к нему взоры, умолкали.
Над столом вдруг поднялась могучая фигура. Все притихли. Август Эдуардович поднял бокал.
— Господа! — раздался его гулкий внушительный бас. — Я пью за здоровье тех служащих, которые готовы оказать нам поддержку. Это они избавили дорогу от бедствий всеобщей стачки! Я пью за процветание и успех нашей дороги, за единение всех ее технических сил — от рядового десятника до инженера! Я пью за торжество прогресса и разума, господа, а носителями прогресса на дороге является техническая интеллигенция. Я пью за железнодорожную интеллигенцию, господа! Ура!
Общее нестройное «ура» прогремело по залу.
Тосты следовали один за другим, но их уже не слушали… Марийка продолжала прислуживать гостям. Ноги ее дрожали. Она все время поглядывала на Ясенского, следя за каждым его движением. Нетерпение ее возрастало. Бледность сменилась румянцем, щеки горели как маков цвет.
«Скорей, хотя бы скорей»… — думала Марийка. Ее возбуждение, беспокойные взгляды, устремленные на Ясенского, не укрылись от внимания Аделаиды Александровны.
«Эта девчонка окончательно сошла с ума, — с негодованием подумала Аделаида Александровна. — Этого еще недоставало, чтобы горничная… Сейчас выведу ее и надаю пощечин. Пьяна она, что ли?»
Аделаида Александровна уже приготовилась осуществить свое намерение, но в это время Август Эдуардович встал из-за стола, и вслед за ним один за другим стали подниматься гости, готовясь перейти в зал.
Жена полицмейстера, толстенькая, веселая, черноглазая, порхающей походкой подлетела к роялю, опустилась, шелестя шелковым платьем, на стул, ударила пухлыми пальчиками по клавишам.
Гости быстро разделились на пары. Начались танцы.
Марийка увидела, что Ясенский, ведя под руку большого начальника, направился к выходу. Не думая о последствиях, она устремилась за ним со всех ног, догнала обоих начальников в коридоре.
— Что тебе, девочка? — по обыкновению сияя своей небрежной улыбкой, спросил Владислав Казимирович.
Оба начальника остановились, хмельными глазами с любопытством разглядывая Марийку.
— Какая славная девочка! — проговорил Август Эдуардович. — Дорогой друг, такая горничная в доме может стать опасной.
Штригер-Буйновский захохотал.
Марийка раскраснелась, глаза ее сверкали. Протянув Ясенскому письмо Полуянова, она, торопясь и задыхаясь, заговорила:
— Владислав Казимирович… Помогите… Мама просила передать… Арестовали моего отца… и брата Володю… Прошу вас, заступитесь.
— Какое письмо? Кого арестовали? — все еще не улавливая смысла Марийкиной просьбы, переспросил Ясенский.
И вдруг Марийка с плачем повалилась к ногам Штригер-Буйновского.
— Заступитесь… Спасите папу…
Владислав Казимирович бросился поднимать девушку.
— В чем дело? Встань, встань… Как не стыдно? Да встань же…
Марийка встала, всхлипывая, плечи ее вздрагивали. Штригер-Буйновский изумленно и чуть недовольно смотрел на нее. Эта неприятная сцена напомнила ему натиск женщин у подъезда любительского театра.
«Никуда не скроешься от этих слез, — с досадой подумал он. — Всюду просители… Право же, это становится невыносимым».
— Любезный Владислав Казимирович, — проговорил он насмешливо и вместе с тем подчеркнуто вежливо. — Мне сегодня особенно неприятно, да еще в вашем гостеприимном доме, заниматься жалобами. Думаю, что вы разберетесь в делах вашей горничной сами.
И Штригер-Буйновский, еще раз окинув взглядом плачущую Марийку, круто повернулся, заложив за спину руки, и, сутулясь, слоновьей походкой двинулся назад в зал, откуда все громче доносилась веселая, словно скачущая музыка.
Закрыв передничком покрасневшее лицо, Марийка стояла перед Ясенским, полумертвая от страха. Ей казалось, что она допустила какую-то ошибку, что гнев хозяина сейчас обрушится на нее.
Ясенский и в самом деле только покрякивал от ярости, поминутно прикладывая к породистому носу надушенный платок. Эта девчонка, которую он так рискованно баловал, неуместной выходкой могла испортить все дело, а главное — так удачно завязавшуюся дружбу с начальником дороги.
Только случайность спасла его от публичного скандала. Он уже готов был накричать на Марийку, прогнать ее, но, увидев жалкое, мокрое от слез и все-таки прелестное личико, выхватил из рук горничной письмо Полуянова, быстро пробежал глазами и, оглянувшись, — нет ли поблизости Аделаиды Александровны, — строго сказал:
— Иди умойся и сейчас же вернись к столу! И никому ни слова о том, что разговаривала со мной… — Он сердито повращал глазами. — Ну! Живо! А я разберусь во всем…
Марийка вытерла слезы, благодарно блеснула черными глазами.
— Спасибо, Владислав Казимирович… — и легонько присела, как учила ее хозяйка.
Ясенский еще раз оглянулся, похлопал ладонью Марийку по смуглой и все еще влажной щеке.
— Передай матери, что я сделаю все, что от меня зависит…
Уверенным шагом он направился в залу.
«Черт возьми этого Сосницына… Надо его уговорить. Не такие уж большие преступники этот Дементьев и его сын, какой-то сопливый мальчишка», — думал он, а в воображении все еще стояло заплаканное лицо девушки, полные слез глаза…
В зале тревожным вопросом встретила Ясенского Аделаида Александровна.
— Ради бога, Владислав… Где ты был? Август Эдуардович чем-то недоволен… Что случилось?
— Наверное, опять какая-нибудь неприятность на узле, — небрежно ответил Ясенский. — Ты же знаешь, не все пока улажено. А тут еще Сосницын перестарался… Ну и… Август Эдуардович недоволен… — Ясенский насмешливо повел бровью. — Ты же знаешь — излишние аресты его волнуют…
Штригер-Буйновский сидел в кресле в углу залы, отяжелев от обильной еды и вина. Взгляд его рассеянно скользил по лицам гостей. Видя, как испортилось по неизвестной причине настроение у главного гостя, мелкая чиновная братия невольно притихла, веселилась более сдержанно. Только женщины с прежним увлечением продолжали кружиться в вальсе.
Сосницын, звякая шпорами, подходил то к одной, то к другой, предлагал руку. Он пошатывался, лицо его стало совсем серым, остекленелые глаза смотрели бессмысленно. Погон на левом плече перекосился, палаш волочился по полу. Штабс-капитан был втайне недоволен собой и считал свою жизнь пропащей. Он чувствовал себя все более неуверенно. Коньяк отнял у него последнюю живость. Когда Сосницын подходил к какой-нибудь не в меру возбужденной даме, так и казалось, что он боднет ее головой, и дамы испуганно, с визгом и смехом шарахались от него прочь.