— А ты, мамка, с нами покушай арбузика… Ой, и пить же хочется! Идем, мамуня…
— Иди, иди, бесстыжая, а я сейчас… — усмехнулась мать. Не переставая оглядываться, она подрыла еще один картофельный куст и только тогда оставила лопату.
В прохладной тени кустов, сидя на устланной сухими листьями земле, они с жадностью уплетали сахаристый, тающий во рту арбуз. На подбородке Варвары Васильевны повисла розовая капля. Сейчас глаза ее были совсем как у Марийки: дрожал в них одинаковый озорной смех молодости.
— Ох, и арбуз! — перхая от смеха, похвалила Марийка.
— Тише ты, егоза! — погрозила ей мать.
Володя ел сосредоточенно, с невозмутимо серьезным видом выковыривая концом ножа из пунцовой сочной мякоти черные семечки. Марийка показала на него пальцем, фыркнула:
— Гимназист… По чужим бахчам арбузы красть.
От неудержимого смеха задрожали ее узкие плечи. Володя возмущенно посмотрел на сестру, но полный рот не позволял ему разразиться негодующей речью. К тому же смеялась и мать — добродушно, тихонько, отмахиваясь от Марийки, как от назойливой мухи. Это обезоружило Володю. И в самом деле: разве не смешно вместо гимназии очутиться на чужой бахче и стать огородным воришкой?
— Ну, будя, будя… — сказала Варвара Васильевна. — Улетела эта гимназия, бог с ней… — И, вставая, добавила: — Спасибо, детки, за арбуз. Не обеднеют казаки. А теперь пойдем картошку докапывать. Да корки соберите, в кусты подальше забросьте, чтоб сторож-бахчевник не нашел. А семечки, пожалуй, тоже собрать надо. На будущую весну у себя на огороде посадим.
И, старательно собрав все до единого семечки, Варвара Васильевна осторожно вышла из кустов. Далекие частые свистки пели в сухом и знойном воздухе. Отрывистые и заунывные, они, казалось, звали на помощь.
Варвара Васильевна остановилась, прислушалась.
— А ведь это тревожные свистки, детки… Господи, помилуй… — сказала она и побледнела.
Свистки не затихали, они звучали все явственнее и настойчивее, как набат.
— Так и есть — несчастье… — проговорила Варвара Васильевна и, схватив лопату, побежала с картофельного поля.
— Бежим и мы, Марийка! — крикнул Володя и бросился вслед за матерью…
Фома Гаврилович заканчивал дневной обход. На сто четвертой версте он туже завинтил болты на стыках рельсов, отдохнул, закурил, пошел дальше. У начала глубокой выемки, зажатой с двух сторон высокими откосами, его обогнали двое ремонтных рабочих, кативших груженный шпалами вагончик.
— Ребята, — сказал Фома Гаврилович, — по этому пути должен сейчас проследовать воинский поезд. Переставьте вагончик на другой путь, а то будет беда.
Чумазый парень в рваной, пестрой от мазутных пятен рубахе, подняв на минуту лохматую, серую от пыли голову, усмехнулся, показал блеснувшие на солнце зубы.
— Ничего! Нам артельный приказал подвозить шпалы по этому пути. Наша артель тут недалеко в выемке работает.
— Смотрите, не успеете докатить, — предостерег Фома Гаврилович.
— Поспеем, — беспечно засмеялся парень и сильнее налег на вагончик. Его черные голые пятки быстро замелькали по шпалам.
Вагончик приближался к выемке, — оттуда доносился стук молотков, — когда Фома Гаврилович услышал за спиной нарастающий шум и оглянулся. Черный дымок показался вдали. Красноватая лента вагонов змеилась по степи. Фома Гаврилович привычным жестом, почти механически, выхватил из кожаного футляра красный флаг. Но машинист не мог еще заметить сигнала: поезд входил в закругление, скрываясь в посадке.
От конца посадки до выемки было не более двухсот саженей — расстояние не совсем достаточное, чтобы остановить тяжелый поезд, шедший под уклон на старых ручных тормозах.
Рабочие тоже заметили опасность, стали сбрасывать с вагончика шпалы. Но растерянность уже овладела ими. К тому же шпалы были новые, тяжелые, — не так легко их сбросить. Бегая вокруг вагончика, рабочие отчаянно звали на помощь. А поезд уже вырвался из посадки и мчался к выемке. Машинист давал короткие тормозные свистки. Убедившись, что сигнал замечен, Фома Гаврилович бросился на помощь рабочим.
Спокойствие путевого сторожа вернуло рабочим силы.
— Не бойсь, ребята, не бойсь, — гудел Фома Гаврилович, уверенно и ловко сдвигая шпалы с вагончика. Широкая борода его развевалась по ветру, пот мутными ручьями стекал по лицу. Работая, Фома Гаврилович не спускал глаз с приближающегося поезда.
Вот уже сброшена последняя шпала, загремела по щебню платформа вагончика; осталось только снять стальные пятипудовые скаты. Слышнее задрожала земля, загудели рельсы. Вот и черная железная грудь паровоза — до нее уже не более ста шагов. Поезд надвигался с грохотом и шипением, машинист все время давал контрпар и свистел.
— Ну, еще разок, ребятки! — крикнул Фома Гаврилович и ухватился за скат. Рабочие подняли скат, но вдруг, не устояв при виде приближающегося паровоза, бросили и побежали. Фома Гаврилович потерял равновесие, упал, откинул правую руку на рельс. Колесо вагончика обрушилось на рельс, как молот на наковальню, подмяло руку. Боли Фома Гаврилович не чувствовал. Он сумел еще левой рукой сдвинуть скат с рельса и отскочить. Еще мгновение — и он был бы раздавлен поездом.
Паровоз с лязгом врезался в оставшийся на рельсах другой скат, протянул его шагов семьдесят и, порезав им концы шпал, остановился. Из правого развороченного цилиндра с оглушительным свистом вырвался пар.
К поезду бежали артельный староста с переносным красным диском и рабочие. Из вагонов выскакивали, солдаты. Фома Гаврилович стоял у полотна, вытянувшись, как часовой на посту. Лицо его было землисто-серым, борода разметалась. Правая рука плетью свисала вдоль тела. Из раздробленной кисти медленно стекала густая черноватая кровь.
Рыжий солдат с желтыми веснушками на розовом, точно обожженном лице, подбежал к Дементьеву.
— Эй, крути Гаврила, крушение устроить захотел? — сипло и злобно крикнул он. — До фронта черепки нам решил поразбивать?
— Дура, — остановил его другой — широкоскулый, с грузными плечами борца. — Не видишь, раненый Гаврилка-то.
— Чугунков, скорей фельдшера! — крикнули из солдатской толпы.
Фома Гаврилович поглядел на руку, как на что-то чужое, зашатался.
— Держи его, ребята, упадет, — сказал широкоскулый солдат.
— Не на фронте, а раненый. Чем это тебя, землячок?
Фома Гаврилович еле пошевелил бледными губами.
— Вас спасал, братцы… Еще немножко — и поспели бы сбросить другой скат. Ну, и то слава богу.
Фома Гаврилович, скрипя зубами от боли, оглянулся, ища рабочих, двигавших вагончик, но те убежали в посадку. Бледный, с трясущейся челюстью, подошел артельный староста — одутловатый, грузный человек в суконном жилете поверх грубой бумазейной рубахи и в низких, густо смазанных дегтем сапогах. Остальные рабочие растерянно толпились тут же, окруженные солдатами.
Артельный староста суетился, отдавал бестолковые приказания.
— Прохор Егорович, ты прежде всего поезд огради сигналами, а обо мне после… — сказал ему Фома Гаврилович и сел на бровку, истекая кровью.
В это время, солдаты расступились. Небрежно одетый пехотный поручик с опухшим спросонья лицом протиснулся в живой гомонящий круг.
— Кто здесь железнодорожная администрация? — спросил он, запыхавшись.
Артельный староста выступил вперед.
— Вы кто? — подозрительно щурясь, спросил поручик.
— Я артельный староста.
— Что здесь случилось? В чем дело?
— Несчастье, ваша благородь. Поезд наскочил на вагончик, — держа руки по швам, пояснил артельный.
Загорелое лицо его с вислыми седеющими усами медленно окрашивалось румянцем, глаза по-детски виновато мигали. Странно было видеть этого пожилого, очень внушительного и важного на вид человека стоящим навытяжку перед офицером, который годился ему в сыновья.
— Солдаты, — небрежно приказал поручик, отведите артельного старосту в вагон к полковнику Брюнчицкому.
— Ваша благородь, я на работе и подчиняюсь своему начальству. Отлучиться не могу, — деревянным голосом проговорил Прохор Егорович.
— Нет, уж вы, голубчик, пройдите в вагон, — подчеркнуто вежливо сказал поручик. — Я вас прошу.
— А это что? В чем дело? — заметив сидевшего неподалеку Фому Гавриловича, спросил он, когда Прохора Егоровича увели.
— Путевой сторож, ваше благородие. Он ранен, — объяснил широкоскулый солдат.
— Чем ранен, где?
— Колесом придавило.
— Вызвать фельдшера и сделать перевязку, — распорядился поручик и скомандовал нараспев: — Солда-аты, по вагонам! Марш!
Солдаты, громко обсуждая происшествие, стали расходиться. Поручик побежал к паровозу.
Пока Фоме Гавриловичу делали перевязку, со станции на дрезине приехали дорожный мастер Антипа Григорьевич Полуянов и начальник станции Чарвинский. Антипа Григорьевич, сухощавый низкорослый старичок с козлиной седенькой бородкой, никогда не разлучавшийся со стальным шаблоном для промера пути, молодо спрыгнул с дрезины, подбежал к старшему рабочему, спросил по-бабьи высоким, далеко слышным голосом:
— Где Прохор?
— Забрали в офицерский вагон.
— Натворили делов, сукины дети! — визгливо выкрикнул старик и рысцой побежал к вагону.
Прохор Егорович, вытирая пот с побледневшего лица, шел навстречу. Завидя дорожного мастера, артельный староста остановился в нерешительности: он знал горячий нрав Антипы Григорьевича и ничего хорошего от этой встречи не ожидал. Не раз случалось, что старик бил шаблоном провинившихся.
— Чего остановился? — издали крикнул Антипа Григорьевич. — Ты иди, иди, я научу тебя, как сигналы ставить.
— Только не бейте вы меня шаблоном! — взмолился Прохор Егорович. — Полковник и без того душу из меня вытряс.
Антипа Григорьевич по-петушиному подскочил к артельному старосте, схватил его за воротник жилистой, не по-стариковски крепкой рукой. Он был намного ниже артельного и, стремясь наклонить его к себе, смешно подтянулся на цыпочках.
— Ты это что же, рас-сукин сын?! — захрипел дорожный мастер. — Забыл военное время? Под полевой суд захотел всех подставить? За сорок лет на моем околотке такого не было. Почему не выставил сигнала?