Под скорбно рокочущие звуки траурной мелодии гроб медленно опустили в могилу. Герда стояла в окружении женщин, судорожно прижимала мокрый от слез платок ко рту и беззвучно исходила слезами. Рыдающая Эльвира рвалась к могиле, ее удерживала Вероника. Эльвира покачнулась и стала оседать. Фельзингер едва успел схватить ее за руку, чтобы она не упала.
Вероника вдруг вскрикнула, кинулась, ничего не видя, сквозь толпу и побежала без оглядки в пустынную степь. Голова ее была откинута, руки будто плети повисли вдоль тела, волосы разметались по ветру…
Солнце сияло так ярко и безмятежно, словно не имело никакого отношения к недавней стихии. Степь разморило под его жаркими лучами. Земля курилась. Густой, удушливый пар струился, затрудняя дыхание.
Фельзингер и Кудайбергенов мотались на газике из края в край но колхозным полям. Лужи и озерца, образованные весенним ливнем, вскоре под палящим солнцем испарились, высохли, но на это ушло немало времени, и с посевом колхоз опоздал на одну-две недели. А тут новая беда: не успели вспахать и отсеяться, как совершенно некстати снова полил дождь. На многих участках появились зловещие белесые проплешины. На почве то здесь, то там образовалась плотная корка. Нежные, радующие душу земледельца ростки хлопчатника не в силах были пробить эту корку и чахли на корню, не увидев желанного солнца. Жутко было смотреть на мертвые поля.
Та самая вода, которой издревле так не хватает пустыне, сыграла с людьми злую шутку. Вода таит в себе и животворную, и разрушительную силу. Пока ею умело и властно управляют, она служит верно и полезно, но стоит ее на мгновенье упустить из рук, как она жестоко мстит за былую покорность. В течение двух десятилетий измученная вековой жаждой пустынная степь слишком щедро орошалась. Не управляемая строгой оросительной системой, не заключенная в каналы и арыки с твердым грунтом, поливная вода просочилась в недра земли и подняла из глубин грунтовые воды. А неистовый ливень ранней весною послужил как раз той самой последней каплей, которая, как известно, переполняет чашу. Во многих местах грунтовая вода поднялась до уровня пахотной земли, а вместе с ней, с водой, — и соль. Началось засоление почвы — страшный бич земледелия.
Коварное действие соли первыми заметили колхозники возле своих домов. Зеленые насаждения вокруг жилищ и молодые фруктовые сады никак не хотели в этом году пробуждаться от зимней спячки. На деревьях не набухали почки, и это сразу всех насторожило. Выступившая соль, оказывается, разъедала, сжигала корни деревьев. Люди сажали овощи на заботливо ухоженных грядках, но ростки были жалкие, чахлые.
Непредвиденной оказалась еще одна беда. Вода впитывалась в фундаменты и в саманные стены домов, теперь же, когда влага испарилась, соль осталась. Стены и бетонные основания, изъеденные солью, рушились на глазах. Жилища становились ненадежными.
Многие земледельцы, напуганные нежданной напастью, начали подумывать о новом местожительстве. Им казалось бессмысленным жить на бесплодной земле. Обстановка сложилась крайне сложная. Фельзингер, единодушно избранный после смерти Мунтшау председателем колхоза, был в растерянности. Его опорой в то время были спокойный, рассудительный Леонов, возглавлявший партийную организацию в колхозе, и коммунисты.
Прежде всего нужно было успокоить односельчан, развеять панику и все сомнения. На собраниях, на рабочих местах при каждом удобном случае коммунисты призывали людей не падать духом, проявить благоразумие и спокойствие.
Вскоре Леонов привез известие: ученые многих институтов, инженеры и мелиораторы интенсивно ищут выход из создавшегося положения. После многих безрезультатных попыток и опытов — водоотводные сооружения, каналы, фильтры из бетонных труб под посевными площадями — возникла вдруг и такая идея: бурить глубокие колодцы, выкачивать из глубины воду, чтобы грунтовая вода вновь опустилась, а вместе с ней осела и соль.
— Глупость! — решительно мотал головой старый Бретгауэр. — Из-под сотни тысяч гектаров Голодной степи воду не выкачаешь.
— А куда прикажете девать соленую воду? — недоумевали другие.
— По бетонным желобам и каналам пустим в пустыню… — успокаивал Леонов.
Однако слова его убедили не многих.
Бретгауэр со своей старухой первыми уехали из колхоза. Оба они были пенсионерами, в колхозе уже не работали, и потому причин для особого беспокойства вроде бы не было. Однако опасность таилась в том, что их примеру могли последовать и другие. Так и случилось. Вслед за Бретгауэрами уехали еще три семьи, и колхозное и районное руководство не на шутку встревожилось.
Правление колхоза делало все, что было в его силах. Усерднее, чем прежде, шла работа по восстановлению жилых домов. Колхоз не жалел ни средств, ни строительных материалов.
Но беда, как говорят, одна не приходит. Недаром казахи уверяют, что у ней, у беды, семеро братьев. С жильем вроде нашли выход. Но как быть с хлопководством? Если колхоз не даст урожая, тогда… Тогда грош цена всем остальным мерам…
Агроном и председатель колхоза вышли из машины и напрямик через поле направились к Марии Фельзингер, которая посередине пашни, стоя на коленях, пальцами дробила, крошила вокруг себя плотную корку на почве.
Мужчины молча остановились перед ней. Крохотные, чахлые ростки, высвобожденные Марией из-под соленой корки, жалко поникли на солнце. Стебельки согнулись, искривились; бледные, желтые листочки свернулись по краям, ссохлись. Мария тяжело поднялась. Слезы блеснули в ее глазах.
— Не надо, Мария Теодоровна. — Кудайбергенов поморщился. — Слезами тут не поможешь…
— Смотрите… бедные, бедные… Они же все задохнутся…
— Может, пустить по полю легкий каток, чтобы раздробить корку, а? — предложил Фельзингер.
— Только не это! — возразил Кудайбергенов. — Сломаем стебельки, и тогда вообще весь труд насмарку. Единственный выход — все пересеять.
— Пересеять? А смысл? Мы и так ведь запоздали с посевом. Ты понимаешь, что говоришь?
Кудайбергенов грустно усмехнулся:
— Понимаю, конечно, Владимир Каспарович… Как-никак я агроном. И уже позаботился, чтобы нам выделили рано созревающий сорт хлопчатника. Большой урожайностью, правда, он не отличается, но все-таки лучше, чем ничего.
«Да, он прав, — подумал Фельзингер. — Две трети посевной площади скрепя сердце придется перепахать и вновь засеять».
На это и были срочно брошены все силы. Днем и ночью тарахтели на колхозных полях тракторы…
Возвращался Фельзингер домой всегда поздно. Он был молод и здоров, не поддавался ни болезням, ни усталости.
Наскоро поужинав, брал по обыкновению со стола кипу газет и журналов по специальности и устраивался поудобнее на кушетке. Бегло просматривал почту, если попадалось что-нибудь интересное для него, тут же прочитывал.
Потом, как всегда, в одиночестве сидел или лежал в своей комнате, предаваясь томительным думам и мечтам. Матовый абажур настольной лампы смягчал, скрадывал яркий свет, и все предметы обретали смутное, расплывчатое очертание.
Все вокруг привычно и просто. Круглый стол, покрытый светлой скатертью, посередине комнаты. Рядом два глубоких мягких кресла. В углу этажерка, плотно заставленная книгами. На верхней ее полке разные фигурки, флакончики, зеркальца, безделушки. Все это стояло в том порядке, как расставила еще Галя. У стенки широченная двуспальная кровать, на которой он уже три года спит один.
Ах, Галя, Галина!..
Фельзингеру — в который раз! — живо представляется одна и та же картина. То, чего уже никогда не будет…
Резко распахивается дверь, и на пороге появляется Галя, неуклюжая в замасленном комбинезоне, вся сияющая от радости и счастья. «Коти-ик!» — зовет она ласково, чуточку нараспев, и Костя, который беспокойно ерзает на коленях отца, пытаясь вырвать из его рук газету, издает торжествующий вопль. Улыбаясь, Галя машет сынишке рукой и спешит в душ. Вскоре она возвращается переодетая, краснощекая, посвежевшая. «Да забери ты наконец бесенка своего… Читать не дает», — деланно ворчит Фельзингер. Галя берет малыша на руки, одаривает мужа легким поцелуем и начинает кружиться с Костей по комнате, весело напевая.
Потом она укачивает мальца, укладывает в постель, рассказывает ему про маленькую-маленькую черепашку, которую она сегодня увидела на пашне и отнесла в сторонку, чтобы не раздавить гусеницами трактора. Костя слушает, таращит глазенки, и Галя тихо напевает ему украинскую колыбельную. Усыпив его, она подходит к мужу, устраивается рядом с ним, обнимает за шею. «Володя, я устала. Пошли спать, — хрипловатым голосом говорит Галя. Она быстро раздевается и, юркнув под одеяло, опять зовет: — Ну, Володя!.. Ну, миленький, коханый мой…»
Да-а… ничего этого уже никогда, ни-ког-да не будет. Фельзингер покосился на огромную пустующую кровать. Что же ты наделала, Галина…
В тот день Галя проезжала на своем тракторе мимо детского сада. Искушение взглянуть мимоходом разок на сынишку было слишком велико. Она остановила трактор у ворот, заглушила мотор и забежала во двор сада, нетерпеливо ища глазами Костю. Никто, конечно, не мог бы осудить за это молодую мать, целыми днями пропадающую на поле.
Когда она вернулась, возле трактора резвились дети, возвращавшиеся из школы. Одни облепили гусеницы, другие ощупывали радиатор. Двое мальчишек и девочка залезли в кабину и попеременно хватались за рычаги. Галя прогнала любопытную ватагу. Потом прислонилась к гусеницам, дернула пускач. Трактор резко затарахтел, рванулся, дал неожиданно ход и затянул ее под гусеничную цепь…
Сколько раз уговаривал, убеждал себя Фельзингер: хватит, не думай об этом, не вспоминай, горю теперь не помочь, а значит, и нет смысла травить душу. Галю больше не вернешь, а ты молод, одинок, тебе нужно найти другую жену. Но легко сказать! Попробуй забудь… Порой он вспоминал Эллу. Разве не могла бы она разделить его одиночество? Но он знал: мать будет решительно против, ибо она не могла забыть и простить ей уход из бригады, ее дезертирство, как она выразилась однажды. Правда, мать, конечно, со временем смирилась бы. Ради сына забыла бы всякие обиды. Тут дело в другом. То, что он испытывает к Элле, совсем не любовь. Какая тут любовь, если он не только ее, а любую женщину, попадающуюся на глаза, невольно сравнивает со своей Галей и все они непременно блекнут перед нею еще до того, как он приходит к какому-либо выводу?!