В последние дни он часто ловил себя на том, что думает об Эльвире. Когда он ее тогда, на могиле отца, почти невменяемую, удержал, ухватив за руку, она, беспомощно всхлипывая, припала к его груди. Он в тот миг почувствовал к ней странную, неизъяснимую жалость, перемешанную с нежностью; он испытал тогда желание слегка прижать ее к себе, погладить по волосам, чтобы утешить ее. На обратном пути он неотступно — до самого дома — следовал за ней и ее матерью.
Через день Фельзингер вызвал Эльвиру в правление. Она вошла в кабинет и тихо уселась напротив. Лицо ее заметно осунулось, побледнело. В школе она была худенькой, невзрачной, неприметной. К тому же кто из старшеклассников замечает длинноногих, угловатых пищалок из пятого-шестого классов? Мелюзга, и все тут! Фельзингер и не помнил ее толком. Теперь он словно впервые ее видел. Она и сейчас была легкая, стройная, но ничего уже не осталось у нее от угловатости девочки-подростка. Модная прическа очень шла к ее худощавому, бледному лицу. Карие глаза, прямой, точеный нос, полные губы; внешностью она не походила ни на отца, ни на мать. Должно быть, в ней повторились черты кого-нибудь из предков, и этот предок, несомненно, отличался благородной красотой.
— Эльвира, — осторожно заговорил Фельзингер. — Прежде чем ты уедешь снова, нужно, пожалуй, кое о чем поговорить.
Он провел ладонью по редеющим курчавым волосам, опустил глаза. Эльвира молчала.
— Я понимаю… банальные слова утешения, сочувствия тебе и твоей матери сейчас ни к чему. Горю они не помогут. Просто хочу спросить, чем мы можем помочь.
Эльвира распахнула глаза, быстро глянула на него, но не ответила. Только странно повела плечом, сникла и приложила платочек к глазам. Фельзингер встал, подошел к ней ближе. Вновь, как и тогда, на кладбище, его захлестнуло горячее чувство нежности и жалости к этой девушке.
— Не надо, Эльвира… Возьми себя в руки. Поговори с мамой, пусть выберет себе любую работу. Пойдем навстречу. Поваром в детском саду, горничной в гостинице, дояркой — что по душе…
Фельзингер опять сел. Наступила пауза.
— Стипендию получаешь?
Девушка кивнула.
— Ну, тогда нет смысла колхозную стипендию хлопотать. Много бюрократической возни. Однако на время учебы помогать будем.
Эльвира отрицательно покачала головой. Но Фельзингер, будто не заметив этого, тихо продолжал:
— Только обещай: после окончания института будешь работать у нас. Село большое, одним фельдшером не обойтись.
— Это не от меня одной зависит.
Девушка теперь спокойно смотрела на Фельзингера.
— Охотно поможем, если согласна.
— Рано об этом говорить…
В день отъезда Фельзингер решил довезти ее до аэропорта. Ему, дескать, тоже нужно в город по неотложным делам.
Чемодан и баул ее он закинул на заднее сиденье газика, сам сел за руль, а Эльвире предложил занять место рядом.
— Чтобы не скучно было в дороге, — улыбнулся он.
У Эльвиры тоже чуть дрогнули губы в ответ. За последние дни она несколько успокоилась, даже, казалось, посвежела, только в глазах застыла печаль, и отвечала она часто рассеянно.
Ехали молча. Потом, чтобы как-то завести разговор, Фельзингер спросил:
— И сколько еще осталось учиться? Год?
Она откликнулась не сразу. Газик бойко катил по гладкой асфальтированной дороге, и Эльвира задумчиво смотрела на все, что так стремительно откатывалось назад.
— Год учебы и еще год ординатуры.
Фельзингер от удивления присвистнул.
— Семь лет учиться, чтобы стать врачом?! С ума сойти! Кто это вытерпит?!
Улыбка впервые за все эти дни осветила лицо девушки.
— И только после этого, говорят, начинается для врача настоящая учеба, — сказала она.
— Верно, пожалуй… Говорят же: практика делает мастера. Сам испытал. Вот трактор, к примеру. Изучаешь его в техникуме вдоль и поперек. Ну, вроде бы все-все о нем знаешь. А начнешь на нем работать, он всякие финты выделывает, вредный норов свой выказывает. Ну, прямо злобой изойдешь, пока наконец сообразишь, где собака зарыта.
— Трактор — что… Его человек своими руками сделал. Да и железный к тому же. А попробуй иметь дело с больным человеком. Тут иногда и профессора бессильными оказываются.
Фельзингер согласно кивнул.
— Слава богу, я до сих пор еще всерьез не болел — Он опять улыбнулся и с осторожным намеком сказал: — Лишь с недавних пор обрушилась на меня нежданная хворь.
Эльвира искоса скользнула по нему любопытным взглядом.
— На что же вы жалуетесь?
— На сердце…
Он сильно смутился и на мгновенье подумал: «Ну, понесло меня. Нашел время шутки шутить. Сейчас она обидится или — еще хуже — решит, что я просто пошляк».
— В вашем возрасте жалобы на сердце?! Что это? Порок сердечного клапана? Стенокардия?
Фельзингер загадочно усмехнулся.
— О, нет… До этого еще не дошло. — Он опять покраснел и глухо промямлил: — Думаю, более простой диагноз: любовь.
Фельзингер сразу почувствовал, что сморозил глупость, что не к лицу ему такой банальный треп, что этим он только отталкивает, отпугивает девушку от себя.
Эльвира и в самом деле презрительно поджала губы, стала серьезной, отчужденной и снова принялась смотреть через ветровое стекло на дорогу. Понятно, что она сейчас о нем думает. Старый козел, а туда же… заигрывает… Ему стало вдруг не по себе. Ни с того ни с сего нажал на клаксон, резко затормозил, вышел и поочередно попинал ногой все колеса, словно предупреждая возможную случайность в пути. Слегка оправившись от смущения, вновь сел на сиденье и прильнул к баранке. Неловкое молчание затянулось.
Наконец он спросил, не глядя на Эльвиру:
— Если я тебе напишу, ответишь?
Она промолчала.
На аэровокзале он помог ей сдать багаж. Потом проводил ее к выходу на посадку, до железной ограды, за которой стояли самолеты, точно гигантские застывшие птицы. На прощание она подала ему руку, и он задержал ее в своей ладони.
— Эльвира, ты так и не ответила на мой вопрос…
Она улыбнулась.
— Сначала еще нужно долететь, Владимир Каспарович…
— Что за разговор, Эльвира?!
Распахнулись проходные ворота, и девушка исчезла в сутолоке, увлекаемая толпой.
— Эльвира! — крикнул он вслед. — О матери не беспокойся. И… обязательно напиши. Буду жда-ать…
Итак, вертикальные колодцы. В них видели единственный выход из создавшегося положения.
На полях совхоза «Большевик» пробурили для пробы три скважины глубиной в семьдесят восемь метров, выкачали соленую воду в бетонные желоба и направили в отводной канал. Согласно проекту, каждый такой колодец избавлял от опасности соленой грунтовой воды площадь в радиусе двух километров. Уже поговаривали об обнадеживающих результатах.
Казалось, настало время для радикальных мер. Ждать дальше уже невмоготу. В сознании Фельзингера эти вертикальные колодцы (почему, собственно, вертикальные? Разве бывают диагональные или горизонтальные?) засели основательно. О них он думал порой и глубокой ночью, они даже снились ему.
Каждый житель Голодной степи прежде всего заботился о том, чтобы обсадить свое жилище деревьями. Дом, не защищенный от жгучего солнца деревьями, за день накаляется до такой степени, что в нем даже ночью бывает нестерпимо жарко и душно. Теперь же большинство жилых домов в колхозе оказались почти оголенными. Понадобятся годы, пока подрастут новые деревья, если они вообще вырастут.
Настроение у людей ухудшалось. Они становились раздражительными, нервными. Казалось, силы их таяли под нещадными лучами солнца. Ведь вокруг, на необъятных просторах страны, люди прекрасно жили, не ведая горестей, не зная всех этих забот. Достаточно было уехать отсюда за сотню-другую километров, как все проблемы решались сразу и сами по себе. Некоторые так и поступали, покидали эту неблагодарную скрягу степь. И Фельзингер с тоской думал: если и дальше так будет продолжаться, то вскоре от колхоза ничего не останется.
Нет, надо устоять! Во что бы то ни стало! Любой ценой! Но как? Даже если вертикальные колодцы полностью оправдают себя, колхозы еще не скоро будут оснащены всем необходимым техническим оборудованием. Пока поставят трубы, наладят серийное производство комплексных электронасосов, пройдет много времени.
Фельзингер с Леоновым сидели в конторе. Внешне Евгений Иванович обычно никак не проявлял своей озабоченности, он и сейчас был, как всегда, спокоен и непроницаем.
— Слушай, ты ведь дипломированный механик, — сказал он, тыча недокуренной сигаретой в пепельницу. — Придумай что-нибудь. Неужели мы сами не сообразим эти проклятые колодцы?
Фельзингер озадаченно посмотрел на Леонова.
— Что ты имеешь в виду? Собственными силами, что ли?
— Ну, конечно.
— Хм-м… Может, это идея, черт побери?! — Фельзингер вскочил. — Ведь колодец, как бы там его ни называли, всего лишь колодец. А?!
— А я о чем говорю! Пусть будет не такой глубокий и с меньшей мощностью. Но ведь колодец! Должен же быть от него какой-нибудь толк!
— Верно! Только… — Фельзингер замялся.
— Что «только»?
— Да представление у меня об этих колодцах весьма смутное. Хотя и все о них твердят.
— Невелика беда. Поезжай в «Большевик», посмотри.
— Женя, ты… я даже не знаю, кто ты!.. — возбужденно сказал Фельзингер и снова сел.
— Ну, договаривай, кто же?
— Светлая голова — вот кто!
— Спасибо, не знал. Значит, рискнем? Говорят же: не боги горшки обжигают.
— Какой разговор! Ты, Евгений Иванович, приглядывай здесь за порядком, а я немедля отправлюсь в путь.
Фельзингер едва поверил своим глазам, когда увидел первый колодец. Полусогнутая труба диаметром в четверть метра высовывалась из земли посередине хлопкового поля, и из нее мощной струей била вода, растекаясь по бетонным желобам. И никакого мудреного сооружения вокруг, даже заурядного навеса. И ни одной живой души.
Пораженный, даже несколько раздосадованный, направился он ко второму колодцу. Здесь ему повезло: как раз меняли фильтр. Соленая вода разъела его. Фельзингер внимательно наблюдал, как рабочие демонтировали колодец. Опытный механик, он легко уловил суть всей конструкции. И тут его сразу покинула смелость.