— Но добьетесь ли вы чего-нибудь? Для успеха дела нужна более серьезная техника.
Кудайбергенов рассказал о своих наблюдениях.
— Если бы мы не убедились в эффективности наших колодцев, мы перестали бы их бурить, — закончил он.
— А почему вы копаетесь на подворьях?! — вмешался Сагидуллин. — Они, Афанасий Павлович, с посевной площади более чем двухсот гектаров не получат в этом году ни грамма, понимаете ли, ни грамма, хлопка. Это прямо-таки неслыханно, что они у себя творят! Они, понимаете, прежде всего заботятся о своих личных участках, о своих садах и огородах, а государственные интересы для них не существуют!
Леонов, молчавший до сих пор, откашлялся.
— Хотелось бы мне спросить товарища Сагидуллина, кто должен сеять, выращивать и убирать хлопок? И не только в этом году, но и в будущем.
— Как «кто?»! — Сагидуллин полоснул по нему угольно-черными глазищами.
— Вот именно — кто?
— Да тот, черт побери, кто всегда это делал. Колхозники, хлопкоробы.
— Правильно, конечно. Но как быть, если хлопкоробы не хотят и не могут жить в домах, вокруг которых нет ни клочка зелени, ни чахлого кустика? Нельзя ведь их заставить жить в раскаленной пустыне!
Соколов улыбнулся и покосился на озадаченного завотделом сельского хозяйства, как бы говоря: «Ну, что на это скажешь?»
— Из одного нашего колхоза и так уже девять семей уехало, — произнес негромко Фельзингер. — И все были хорошими земледельцами. Мы не можем терять людей, заботясь лишь о сегодняшнем дне. Люди должны иметь ясную перспективу.
— Вот видишь, Сагидуллин, — подхватил Соколов. — Накладка получилась. И нужно это признать. Вместо того чтобы приветствовать и поддержать добрую инициативу, ты поднял напрасную тревогу. Надо уметь в любом деле прежде всего увидеть суть, а не порхать по поверхности. Выходит, товарищи правы. Продолжайте свое дело. Я постараюсь на днях к вам заглянуть. Посмотрим все собственными глазами. Возможно, и другим не помешает у вас поучиться…
Тень от кустов, пышно разросшихся вдоль канала, тянулась до площадки перед автостанцией. Фельзингер пораньше приехал в район, чтобы вовремя добраться до города: самолет вылетал в одиннадцать.
Автобус предстояло ждать почти час. Фельзингер постоял на малолюдной площадке, с удовольствием дыша еще по-утреннему свежим воздухом и спокойно разглядывая все вокруг. Редко выпадали такие случаи, когда можно было вот так бесцельно, праздно постоять, походить и ни о чем значительном не думать. Все бесконечные повседневные заботы можно было сегодня отодвинуть. За изгородью, обсаженной густыми акациями, возвышалась бетонная скульптура сборщицы хлопка. Громоздкий символ пробужденной Голодной степи. Стояла бы эта скульптура метров на двадцать левее, ее можно было бы увидеть и за мостом. А так только напрасно печется на солнце. Когда-то, находясь неподалеку от старого, деревянного моста, она вроде бы производила впечатление. Теперь воздвигли новый, железобетонный мост, а про монумент сборщицы хлопка забыли. Жаль… А впрочем, кто знает… Заметно изменилась Голодная степь. Изменились и вкусы. То, что раньше казалось внушительным, значительным, теперь зачастую кажется грубым и топорным.
Вот эта бетонная сборщица хлопка появилась здесь в самом начале генерального наступления на степь. Помнится, когда Фельзингер с матерью прибыли в эти края и жизнь их, как говорится, начиналась с нуля, была и другая скульптура — восьмиметровая громадина, неприступным оплотом возвышавшаяся в голой степи, на месте будущего села. Стоила она, несомненно, больших денег, и поставили ее вопреки здравому смыслу, не считаясь ни с чем, в то время как сами покорители Голодной степи ютились в наспех слепленных мазанках. Но настали другие времена, ту суровую громадину снесли и на том месте нынче разбили цветочные клумбы, а рядом построили летний кинотеатр. Пожалуй, там теперь неплохо бы смотрелась скульптура сборщицы хлопка, только, конечно, не такая, как эта, а более изящная.
Наконец из-за угла, покачиваясь, выплыл автобус, и пассажиры, лихорадочно хватая чемоданы и баулы, ринулись к нему, как на приступ. Водитель резко просигналил. Однако люди словно ошалели. Странная человеческая психология! У каждого есть билет, каждому гарантировано место, раньше времени автобус тоже не уйдет, и все равно лезут напролом, толкаются, давятся, стремясь непременно войти и занять место первым.
Фельзингеру досталось место у окна, на солнцепеке. Значит, два часа предстоит обливаться потом. Он пристроил чемоданчик между ног, снял и положил на колени пиджак. Рядом сидел загоревший до черноты старик в просторном вельветовом костюме. Фельзингер понял, что с соседом дорогой не поговоришь, ибо старик сразу повернулся к заднему сиденью, к маленькой, высохшей бабульке в огромном белом тюрбане и о чем-то бойко затараторил ей. На сморщенном темно-шоколадном личике старушки поблескивали не по годам живые глаза. Время от времени она поправляла тюрбан, заправляла седые космы за уши, как бы ненароком показывая большие серебряные, в форме полумесяца серьги. На старушке были широкое, цветастое платье, синяя плюшевая безрукавка. На сухих, узких кистях — тяжелые позолоченные браслеты. Наблюдая за живописными стариками, прислушиваясь к многоязычной речи в автобусе, Фельзингер и не заметил, как пролетели два часа пути.
…Когда самолет поднялся в воздух, Фельзингер прильнул к иллюминатору и стал любоваться красочным ландшафтом, медленно проплывавшим под крылом. Вот она какая, Голодная степь — многотрудный плоский клочок земли! Он восхищался затейливыми и строгими геометрическими формами колхозных и совхозных полей; мелиоративными сооружениями и системами, изрезавшими вдоль и поперек бурую — как она казалась с вышины — равнину. Чуть далее, к югу, желтая пустыня — огромное унылое песчаное море. Колхоз его, подумал сейчас Фельзингер, находится совсем рядом с пустыней, почти на краю, у самой межи. Он знал: в сорока километрах от нее уже ничего не растет. И это наполнило его чувством собственного достоинства и гордостью за земляков, за тех людей, которые наступали на пустыню, самоотверженным трудом своим оживляя, украшая некогда мертвое пространство.
Фельзингера всю дорогу не покидали какая-то неосознанная радость и восторг. Когда самолет нырнул в километровую толщу облаков, ему померещился сказочный мир: белые волнистые сугробы, точно пласты меловых гор; зыбкие переходы, галереи между причудливыми колоннами; бескрышие здания, пронизанные розовыми лучами. Огромные кучевые облака создавали видимость со странным, затейливым смещением перспективы. Иногда Фельзингер отрывался от иллюминатора, оглядывал салон, с недоумением замечая, что кто-то шуршит привычно газетой, кто-то задумчиво посасывает леденец, тот вон дремлет, откинувшись на спинку сиденья, а двое сбоку, наклонившись друг к другу, азартно играют в подкидного. Чудно! Невообразимо! Здесь, на жуткой высоте, вблизи стратосферы, ощущать себя кровно связанным с матерью-землей…
Через шесть часов Фельзингер оказался во Львове. Сынишку он не видел больше года. Но была у него и еще одна цель, о которой он Леонову, однако, не сказал ни слова. Фельзингер надеялся втайне встретиться с Эльвирой. Впрочем, проницательный Леонов, может быть, кое о чем и догадывался, потому что сразу откликнулся на его просьбу.
— До уборки еще недели две, — сказал он. — Хлопок дозревает, на полях пока особой работы нет. Так что воспользуйся недолгой передышкой и решай все свои дела, Каспарович.
«Все свои дела»… Неплохо бы, конечно, их решить. Да и пора, пожалуй…
— Володя! Боже мой… Володя! — радостно воскликнула Полина Матвеевна. Она обняла его, расцеловала и бросилась в боковую комнатку за Костей: — Котик! Котик! Папа приехал!
Костя прижался к косяку двери. Чуть опустил голову, брови слегка нахмурил, настороженно, искоса поглядывал на отца. Мальчику шел шестой год. То ли он смущался, то ли от неожиданности не мог прийти в себя — ни шагу не сделал навстречу. Так и стояли отец и сын молча друг против друга. «Как вырос, как вытянулся мальчишка за этот год! И как он поразительно похож на Галю!» — подумал Фельзингер. Боль подкатилась к его сердцу, в глазах странно защипало. Он порывисто кинулся к сыну, подхватил его на руки, подбросил высоко и, поймав, крепко прижал к груди.
Эльвира, вся в белом, перебирала за столом больничные карточки. Семнадцать человек из одиннадцатого корпуса, которых она курирует, вызваны сегодня на осмотр к врачу. Пока Алексей Максимович еще не пришел, она бегло просматривала истории болезни, чтобы иметь более подробное представление о каждом пациенте. Большинство больных — почечники, которым предписан курс санаторного водолечения.
Алексей Максимович, как всегда стремительный, легкий, на мгновение застыл на пороге, галантно поклонился:
— Доброе утро, милый доктор!
«Доктор» в отношении к Эльвире звучит так же официально-возвышенно, как и отчество совсем еще молодого, очень простого и добродушного Алексея Максимовича. К тому же Эльвира пока и не доктор вовсе, но такое обращение принято среди медиков.
— Ну, так с кем сегодня дело имеем? — поинтересовался Алексей Максимович, тщательно вымыв руки и надевая халат. Его свежее, розовое лицо с четко очерченным крючковатым носом светилось искренней, дружелюбной улыбкой. Он сел рядом с Эльвирой. — Сегодня мы с вами поменяемся ролями. Я буду вам ассистировать. Действуйте смелее.
Добросклонность и доверие уже известного врача смутили Эльвиру. Алексей Максимович работает здесь всего лишь третий год, но старые врачи разговаривают и советуются с ним, как с равным. На доске Почета у входа в курортный парк Эльвира видела его портрет. Втайне она гордилась тем, что попала к такому куратору, с благодарностью прислушивалась ко всем его тактичным, неназойливым советам и указаниям.
Вообще она заметила, что ей доставляет удовольствие слушать Алексея Максимовича. Он такой умный, вежливый и предупредительный! Как хотелось бы узнать, кто он такой, собственно, этот Алексей Максимович, откуда родом, почему третий год живет один в гостинице. Но Эльвире, естественно, неудобно любопытствовать, хотя он-то знает о ней все и называет ее «девой пустыни», в чем чудится желание польстить ей.