Начался прием. Эльвира, словно опытный врач, задала больному обычные вопросы, заглянула в последние анализы и определила дозу лечебной воды. Алексей Максимович согласно кивал.
Кто-то осторожно приоткрыл дверь.
— Извините, доктор. Можно поговорить с вашей ассистенткой?
Эльвира удивленно вскинула брови. У порога стоял Фельзингер. Она быстро взглянула на Алексея Максимовича. Тот понимающе улыбнулся.
— Откуда вы, Владимир Каспарович? Как вы сюда попали? — спросила Эльвира уже в коридоре.
— С неба свалился, — рассмеялся Фельзингер. — Проведал Костика, а заодно решил и с тобой встретиться. Курорт-то не так и далеко.
Они шли по длинному коридору, неслышно ступая по мягкой ковровой дорожке. Мимо, не обращая на них внимания, торопливо проходили мужчины и женщины.
— Как мама?
— Нормально. С тех пор как стала работать, она, по-моему, чувствует себя бодрой и здоровой. Сено и отходы уже выписали.
— Спасибо… — Эльвира задумалась. — Где вы остановились?
— Нигде. Заглянул было в гостиницу, но там, как-обычно, мест нет.
— А меня как нашли?
— Просто. Зашел в отдел кадров, спросил…
— Подождите минуточку.
Эльвира быстро вошла в приемную и вернулась с запиской в руке.
— Моя хозяйка вас устроит. Вот адрес. А меня извините: раньше трех не освобожусь.
— Конечно, я подожду. Спасибо.
Фельзингер пошел наугад по ухоженным улочкам и переулкам маленького уютного городка, в котором не было ни автобусов, ни трамваев. По многочисленным тропинкам и булыжной мостовой гулял отдыхающий люд. Рябило в глазах от пестрой, многоликой одежды; здесь, пожалуй, можно было лицезреть все моды за последнее десятилетие.
Городок расположился вблизи подножья Карпат, был вдоль и поперек изрезан балками, ущельями, зелеными крутыми холмами и пологими косогорами. И все вокруг утопало в пышной зелени и сверкало чистотой. Такой сочной и чистой листвы Фельзингер никогда не встречал. В Голодной степи, где за долгое-долгое лето не увидишь ни дождинки, все так густо покрывается въедливой пылью, что деревья кажутся такими же серыми, как и земля. А здесь во всей непостижимой красе поблескивали на солнце каштаны, бук, ели, платаны и дуб. Плющ и другие диковинные вьющиеся растения украшали каменные стены, остроконечные двускатные крыши и балкончики. Радовали взор аккуратные, ухоженные газоны и цветы, цветы, цветы. Море цветов! Наверняка большинство людей, обитавших в этом роскошном раю на земле, не имело даже смутного представления о том, как трудно иногда приходится тем, кто с таким упорством обживает Голодную степь. Но ведь кому-то нужно быть первопроходцем, кто-то обязан дерзать, терпеть поначалу разные лишения и неудобства, ибо стране нужен хлопок, а хлопку — знойное солнце. Сколько тонн белого золота дает людям Голодная степь!
Фельзингер долго ходил по улицам, не переставая восхищаться красотой природы и городка. Изредка, как бы очнувшись, он поглядывал на часы: хоть бы скорее кончилась у Эльвиры работа.
Указанный Эльвирой дом он нашел быстро. По обе стороны калитки тянулась стена из аккуратно сложенного булыжника и сплошь увитая грациозными декоративными растениями. Он нажал на щеколду, открыл калитку и, озадаченный, застыл: перед ним бугрился обсаженный цветами газон. В глубине двора, на пригорке, стоял маленький домик с островерхой крышей и застекленной верандой. Два громадных старых дуба могуче нависали над крышей. Узкая тропинка, выложенная белыми плитами, вела через сочные заросли к домику.
Хозяйка сразу увидела пришельца, встала в проем двери и оценивающе оглядела его с ног до головы.
Фельзингер поздоровался.
— О, нет, нет… У меня нет свободных коек, — объявила хозяйка, даже не ответив на приветствие. Дебелая, простоволосая, с аккуратным пробором, в длинной светлой кофте с вышитыми рукавами, она стояла, пристально щурясь и с подчеркнутым достоинством сложив пухлые руки на груди.
Фельзингер невольно сопоставил ее со своими землячками, худощавыми, пропыленными и прокаленными нещадным зноем на хлопковом поле. Да-а… они, его землячки, пожалуй, поприветливей, порадушней этой дородной владелицы сказочного терема на зеленом пригорке.
Он извинился и протянул ей записку. Хозяйка, шевеля губами, долго изучала Эльвирины мудреные каракули.
— А-а, студентка… Вы, значит, ее сродственничек будете? Сколько думаете здесь пробыть?
— Одну ночь. Не больше.
Она подумала и провела его на веранду, показала на раскладушку в углу:
— Вот, если вас это устраивает. — И уплыла за дверь.
Эльвира вернулась на два часа раньше. Фельзингер стоял около калитки и даже не сразу ее узнал, когда она вдруг вынырнула из потока людской толпы.
— Алексей Максимович проявил деликатность и отпустил меня, — улыбнулась Эльвира. — Не каждый день ведь из родного края гости приезжают.
— А тут еще и родственник…
— Извините, это была вынужденная небольшая хитрость. Иначе ночевать бы вам на улице. Здесь очень трудно найти угол… Чуточку подождите, Владимир Каспарович. Я только переоденусь.
Вернулась Эльвира в темных расклешенных брючках. Сквозь прозрачные, воздушные рукава блузки просвечивала розовая нежная кожа. Закрывая калитку, Эльвира обернулась, лукаво скосила на Фельзингера чуть подведенные глаза.
— Ну, пойдемте, прогуляемся по нашему городишку.
— «По нашему»? — усмехнулся Фельзингер.
— Я так быстро к нему привыкла, будто всю жизнь прожила здесь.
— Вон как! — Фельзингер почувствовал что-то похожее на досаду. Он осторожно скользнул глазами по легкой, стройной девичьей фигурке. — Эльвира, да ты… ну, прямо… картинка. Хоть сразу в журнал мод.
Она засмеялась:
— С модой в ногу шагать стараемся…
Эльвира сразу заметила, как Фельзингер, взглянув на нее только что, явно растерялся и неуклюже скрывает свое смущение. Фельзингер действительно был несколько растерян. Достоин ли он находиться вблизи этого прелестного создания? Не слишком ли неотесанный, деревенский у него вид? Вообще-то ради такого случая он вырядился в свой лучший костюм. Да и галстук, который он вчера приобрел в невероятной толкучке во Львове, — последний крик моды. Так во всяком случае уверяла смазливая продавщица. Его немного удручали, правда, рано обозначившиеся залысины. Он инстинктивно провел ладонью по коротким, рыжеватым волосам. Там, в родном селе, он привык носить кепку, а здесь все мужчины ходили без головного убора, и выделяться ему не хотелось. Что еще? Здоров, худощав, строен. Лицо загорелое, обветренное, мужественное. Так что, может, и нет оснований для особых волнений.
Подхваченные людским потоком, они шли и оживленно беседовали, как заядлые курортники. Улица тянулась в низину, и отсюда, с холма, взгляд скользил по крышам домов и верхушкам деревьев.
— Там источники и санаторные блоки, — пояснила Эльвира.
Очутившись в низине, они прошли под сплошной зеленой крышей плотно стоявших вековых дубов и каштанов, мимо десятка киосков, лотков, лавочек, клумб, садовых скамеек к огромному зданию, где лечащиеся перед обедом пили воду. Многие приветливо улыбались Эльвире, здоровались.
— Примем и мы глоток перед едой, — предложила Эльвира, поднимаясь по широким ступенькам.
Фельзингер замешкался.
— Но… мы ведь, Эльвира, не больны.
— Какой вы смешной, Владимир Каспарович! Не бойтесь: вода эта никому не повредит. Попробуйте.
Больные стояли повсюду, набирали из краников целебную воду и пили ее сосредоточенно, мелкими глотками, с серьезным видом, будто священнодействовали.
Фельзингер попробовал и сморщился. Вода была соленее, чем в Голодной степи, и к тому же резко отдавала нефтью.
Эльвира взглянула на него, улыбнулась и ничего не сказала.
Пообедав в огромном стеклянном баре, обсаженном розами, они пошли по извилистым тропинкам в парк, причудливо изрезанный расселинами. Эльвира была в настроении, много смеялась и без устали рассказывала о всех достопримечательностях, встречавшихся им на пути. На открытой площади под высокими деревьями возвышался памятник.
— Кто это? — спросил Фельзингер, когда они присели на свободную скамейку.
— Адам Мицкевич.
— А-а… — Фельзингер почесал затылок и стал молча разглядывать задумчивую фигуру на постаменте. Наконец набрался храбрости и хрипло заговорил: — Эльвира… надеюсь, догадываешься, что я приехал сюда не для того, чтобы любоваться красотами этого города.
— Разве? — Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Нет, Эльвира… я вполне серьезно.
— Что ж… смутно догадываюсь, Владимир Каспарович…
— Прошу тебя: оставь это официальное обращение. Мне неприятно. Да и неуместно ведь. Выросли в одном селе, ходили в одну школу. И старше-то я всего лишь на четыре года. А ты говоришь так, будто я по крайней мере твой начальник.
— Вас все так в селе называют. Мне кажется, по-другому и нельзя.
— То «все», да еще в селе. А ты зови меня проще. Вольдемаром или Володей, как хочешь…
Она ничего не сказала.
— А потом… — Он откашлялся, дернул тугой узел галстука, — пора бы нам говорить в открытую… и… и по-деловому. Нам ведь не семнадцать. Нам позволителен конкретный разговор. Не так ли?
Эльвира посмотрела куда-то вдаль, прищурилась; ее немного коробило от этих слов: «конкретный разговор», «по-деловому».
— Я часто думаю про… вас.
— Опять «вас»! Ты убиваешь меня, Эльвира… Я же просил.
— Ну, хорошо. Я часто думаю о… нас. И мне… только не обижайся… мне кажется невозможным это. Ты обязательно пожалеешь потом. Насколько я тебя знаю, ты…
— Зачем так говоришь, Эльвира? Может, ты думаешь, я навязываю себя вместе со своим сыном? Нет же!.. Я люблю тебя… Понимаешь, люб-лю! И я тебе в каждом письме о том пишу.
— Не надо так горячиться… Скажи: как ты представляешь нашу дальнейшую жизнь, если, положим, мы… соединим свои судьбы? Я, видишь ли, буду работать скорей всего где-нибудь в санатории. Возможно, даже здесь. Алексей Максимович уже намекнул на это. А ты — председатель колхоза. Как быть? Если уж говорить конкретно…