Иден — его часто называли так. Он и в самом деле очень был внешне похож на известного писателя.
— В любой другой день — да, — сказал он. — Но сегодня вечером я занят.
— Стыдитесь, ваше превосходительство, — сказал Юра, долговязый брюнет из Харькова, который наряду с огненным взглядом обладал еще, как говорят, и хорошо подвешенным языком, что обеспечивало ему немалый успех у прекрасного пола окружающих домов отдыха и санаториев. — В тот самый момент, когда весь коллектив после продолжительных колебаний повернулся наконец лицом к восходящему солнцу и исполнился решимости штурмовать гору Ай-Петри, у вашей милости находятся дела поважнее. Уж если даже такая избалованная жизненными удобствами личность, как ваш покорный слуга, присоединяется к жаждущей приключений студенческой массе, чтобы служить опорой слабейшим, то как же возможно в этом случае, чтобы такое олицетворение сознания долга, как вы, убегало в кусты? Притом являясь само же виновником всего переполоха?
Возразить было нечего. С первого дня своего пребывания на курорте он выступил пропагандистом этой идеи: где-то когда-то он читал, как великолепен вид солнца, появляющегося из-за морского горизонта, особенно если наблюдать с какой-нибудь горной вершины. Сначала никто, включая даже обоих его ближайших товарищей спортсменов, не обращал внимания на его страстные призывы. Тем более не находилось знающего местность проводника — в деревнях жили все больше недавние переселенцы. Затея его постепенно была предана забвению. И вдруг на тебе: все собрались сегодня идти на Ай-Петри, проводник объявился, а он в кусты.
Он задумался. Поглядел на часы. Если сейчас направиться не на волейбольную площадку, а на пляж, чтобы разыскать там Флору и предупредить ее, то, пожалуй, можно будет ради осуществления своей собственной идеи пойти вместе со всеми и полюбоваться солнечным диском, всплывающим из морских глубин, хотя теперь эта возможность не представлялась ему такой уж привлекательной.
— Ну ладно, — сказал он. — Я жертвую личными выгодами, когда дело идет об интересах коллектива.
— Вот это речь не мальчика, а мужа, — сказал пепельный блондин Феликс. — Сбор у входа в столовую, старт в пять часов пополудни. Форма одежды спартанская, с собой иметь собственный провиант; питьевые припасы и перевязочный материал. Венсеремос!
…Он сразу же нашел ее на обычном месте, в стороне от центрального входа с его газетными киосками, лотками газированной воды и купальных принадлежностей, в одном из отдаленных уголков, под высокой отвесной скалой, где галька не так нежна, как повсюду на этом огромном, так называемом золотом пляже.
Она лежала на спине на оливкового цвета пляжном полотенце, ее желтый купальный костюм плотно облегал тело, солнечные очки с большими круглыми стеклами придавали ее обличью что-то муравьиное, а под соединительную дужку очков был заправлен узким концом большой каштановый лист, защищавший нос от солнечного ожога.
Он остановился в нескольких шагах и на мгновение залюбовался ею. Потом нашел маленькую плоскую плитку гравия и кинул, как монетку в денежной игре, на ее грудь. Она порывисто села.
— Ах, это ты, Мартин? Безобразник! Ты испугал меня. Я полагала, что у тебя сегодня тренировка?
— Человек предполагает, а господь бог располагает, — сказал он весело и улегся рядом с ней на живот, прямо на раскаленную гальку.
Он ловил счастливое мгновенье, сожаление о вечерних рухнувших надеждах улетучилось, как только он увидел ее перед собой. Предвкушение радости встречи с ней начало овладевать им, еще когда он решил идти на Ай-Петри, сразу же подумав, как хорошо, что нашелся повод увидеть ее сейчас же, вместо того чтобы дожидаться вечера. Правда, его беспокоила неуверенность, застанет ли он ее на пляже? А если и застанет, вдруг она будет не одна, а в окружении толпы поклонников? Как тогда он сумеет улучить момент, чтобы объяснить ей новую ситуацию, да так, чтобы не попасть в немилость? Теперь все сомнения исчезли, она была здесь, она была одна, хотя и знала, что он не должен был прийти, она была здесь для него и, кажется, радовалась его появлению. Торжество оттеснило все прочие чувства и мысли, он считал теперь ненужным сразу же ни с того ни с сего начинать неприятный разговор о своем вечернем предприятии, у него еще было в запасе время. Он повернул к ней свое лицо, на котором она могла прочесть выражение ничем не омраченного счастья.
— Выходит, твоя команда может обойтись без тебя?
Значит, она помнит, что у него было намечено на сегодняшнее утро. Это наполнило его удовлетворением и гордостью — она думала о нем, он занимал ее мысли, он был для нее не кто-нибудь, а возможно, уже «он», хотя знакомству их всего лишь три дня. Как относительно понятие времени! Три дня, целая вечность… Он уже не мог представить себе свою жизнь без этого нового содержания. Он не говорил себе «без нее», не настолько уж он был романтичен, однако ощущал, насколько изменилась его жизнь с тех пор, как она заняла в ней свое место. Удивительно, но за эти три дня изменилась не только его теперешняя жизнь; казалось, что вся его прошлая жизнь как-то подверглась влиянию этой встречи, что многие обстоятельства его прежней жизни стали выглядеть по-иному в свете этого знакомства.
— Нет, это я могу обойтись без нее.
«Скорее, чем без тебя», — хотелось ему добавить, но он удержался. Комплименты, ухажерство — это оружие таких бабников, как Юра, его товарища по спортивным забавам.
— А вчера у меня сложилось впечатление, что ты и без меня можешь легко обойтись.
Она сама начала легкую пикировку. Ее слова означали, что она выделяет его среди других. Это его порадовало, однако не добавило уверенности. Разве можно было сбрасывать со счета мужчин из ее санатория, не говоря уже о мужчинах Львова, откуда она приехала?
— Вчера и я так полагал.
Ну что ж, если тебе так нравится, подумал он, давай вести словесную игру.
— Значит, со вчерашнего дня произошли большие перемены?
А в самом деле, что же существенное изменилось со вчерашнего вечера?
Вчера он долго не мог уснуть. Такое с ним бывало и раньше после кино, если фильм взволновал его. Но теперь это было нечто совершенно иное, что же касается фильма, то он не мог бы даже рассказать его содержание. На протяжении всего сеанса он держал ее руку, он уже не помнил, как это случилось, что ее рука оказалась в его руке, он пожимал ее с нежностью и гладил другой рукой, склонял свою голову к ее голове и она склонялась ему навстречу, а когда он заметил, как легкий порыв ветерка — кино было на открытом воздухе — заставил ее поежиться, обнял за плечи и слегка прижал к себе, и она не противилась. И эта старая игра всех влюбленных, в которую, разве с незначительными изменениями, играют, наверное, с самого изобретения кинематографа, — он впервые играл с полной отдачей, — заполнила все его существо на все время сеанса, так что фильму он едва ли мог уделить внимание. После, когда он провожал ее до санатория и они некоторое время побродили по скудно освещенному парку и когда она наконец объявила, что ей пора уходить, а он пытался еще немного удержать ее, она сказала каким-то непонятным тоном: «Малым деткам спать пора». В этой фразе проскальзывала какая-то снисходительная интонация, и было ясно, что не себя, а именно его имела она в виду, говоря о малых детках, и он не мог отделаться от впечатления, что в чем-то не оправдал ее надежд, что-то сделал не так, он даже догадывался, что именно. Наверное, надо было поцеловать ее. Но он не мог побороть свою робость и поцеловать ее, ему казалось, что они еще недостаточно знают друг друга, что время еще не пришло для этого. Он долго не мог уснуть и все думал о ней, пытался представить себе дальнейшее, но все было так неопределенно, ему хотелось верить, что пришла его большая любовь, но что-то в нем еще сопротивлялось этому предположению. В конце концов он погрузился в какую-то сладостную дрему. А утром встал свежим и полным ожиданий, потому что на вечер было назначено свидание с ней, и этот вечер должен был все решить, в этот вечер он обязательно ее поцелует и заговорит с ней о своей любви.
Но вот после завтрака бумерангом явился Ай-Петри.
— Ах, в жизни все меняется. Изменения происходят непрерывно. В течение семи лет полностью обновляются все клетки человеческого тела. Это приблизительно две тысячи пятьсот дней. Значит, каждый день мы обновляемся на одну двухсполовиной тысячную.
— Ужас как умно. Но для меня чересчур научно.
— Пойдем купаться.
— Нет, мне так приятно, так тепло. Полежим еще немного.
Это «полежим» пронзило его, словно сладкой стрелой. Она говорит о них во множественном числе, как о некоем единстве. Его тело напряглось в каком-то доселе не изведанном чувстве восторга, наполнилось новыми силами, грудная клетка расширилась, легкие до отказа наполнились пряным, пропитанным морскими испарениями воздухом. При выдохе он сложил губы трубочкой и направил воздушную струю на ее тонкую шею, где скопились крошечные бисеринки пота.
— Ах, как славно, — сказала она, не шевелясь, не открывая глаз под круглыми темными стеклами очков, — Подуй еще раз.
Он снова глубоко вздохнул, сложил губы трубочкой и направил тонкую струю воздуха во впадинку между подбородком и шеей, где под тонкой, выделяющейся меньшим загаром кожей чуть заметно билась в равномерном ритме маленькая жилка. Затем осторожно и нежно подул в ухо, в губы, и всему этому она не противилась, и тогда он не удержался и провел тыльной стороной ладони по ее плечу, шее и щеке, но тут она стала защищаться, отвела его ладонь движением предплечья, однако движением не резким, скорее замедленным, очень мягким, в нем, пожалуй, заключалось не столько обороны, сколько приглашения к продолжению игры. Но ему эта игра стала вдруг невыносимой, он вскочил и, не приглашая ее, без единого слова бросился в морские волны.
Он плыл быстро, разглядывая сквозь кристально чистую голубоватую толщу воды, как сквозь увеличительное стекло, донные водоросли и камни, затем нырнул в кусаче холодную глубину и снова поплыл. Время от времени оглядывался назад, пляж выглядел как коллекционный ящик для насекомых — серая наклонная доска с наколотыми на ней пестрыми бабочками и жуками. Он не сразу смог найти ее, а когда все же узнал желтый купальный костюм, обрадовался и, набрав в грудь побольше воздуха, изо всех сил поплыл назад.