Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Уже десять… Проклятье! Когда же придет врач? Подумать только — два ничтожных фурункула могут загнать человека в постель! Да, не зря Ленька предостерегал: «Санька! Ты же заработаешь воспаление легких!»
«Ни черта я не заработаю!» — ответил он ему тогда, думая только о Регине, о том дне, когда он взывал то ли к богу, то ли к ее и своей судьбе: сам не понимал — к кому. Он стоял в тот день у постели Регины, его пересохшие губы шевелились, но так и не издали ни звука. Никакие мольбы не спасли ее!
…В пятницу друг Ленька Бояркин пригласил его после работы на пасеку отца помочь старику отремонтировать домишко. Он сразу же согласился, потому что с тоской думал о том, куда себя деть в предстоящие, ничем не заполненные, а потому бесконечно длинные, выходные дни.
На мотоцикле они сначала заехали в Ленькину деревню неподалеку от города и, захватив необходимые старику вещи и инструменты, отправились дальше в горы. Александр с сомнением смотрел на возвышающиеся вдали вершины — сумеют ли они добраться до пасеки на мотоцикле? Дорога долго петляла по узкому ущелью и привела к скале, похожей на мирно спящего, огромного грустного медведя. Здесь она разветвлялась.
Они повернули вправо. Мотоцикл то и дело подпрыгивал, бросался из стороны в сторону, будто норовистая лошадь, и порой казалось, что он вот-вот с шумом прыгнет с каменистой дороги в густые заросли барбариса и шиповника. Но ущелье неожиданно расширилось, превратившись в небольшой луг, где и приютилась пасека. Ульи в несколько рядов стояли возле домика, из которого вышел невысокий, сухонький старичок, радостно поприветствовавший их. Из-под высокого, изрезанного морщинами лба на Александра дружелюбно смотрели Ленькины глаза, но уже поблекшей от возраста голубизны. Ленька с доброй улыбкой обнял старика.
— Мой отец Анатолий Степанович, властелин и повелитель сей пасеки. А это мой друг — Александр Руманн, гений нашего… — Ленька умолк под откровенно язвительным взглядом Александра и великодушно продолжил: — Он тоже согласен, отец, стать твоим подданным на весь день…
«Б-и-и-м!»
Уже половина одиннадцатого… Ох, как трещит голова… Как будто сдавлена мощным прессом… Еще вчера он работал как заведенный. Ленька едва поспевал за ним и, когда настал полдень, вконец измученный повалился в траву. А он взял пустое ведро, большой старый ковш и пошел к роднику. Его крепкое тело блестело от пота, под загорелой кожей перекатывались мышцы… Солнце жгло так яростно, словно хотело испытать всю силу своих лучей; самозабвенно стрекотали кузнечики, хором прославляя жизнь; воздух был тяжел от аромата цветов и трав, мягким, сказочно ярким ковром выстилавших луг, а вдали тонко и нежно звенела песня какой-то птахи… Над всем этим солнечным голубовато-зеленым миром витал сладкий запах меда. Без устали трудились пчелы. Все дышало, жило и радовалось, будто было создано навечно. Только ее, его Регины, больше не было…
Он жадно глотал ледяную воду, пока холодом не стянуло скулы и не заломило в висках. Тогда он осторожно, стараясь не замутить родника, начерпал ковшом полное ведро прозрачной воды, легко поднял его и с наслаждением вылил себе на голову и покрытые потом плечи.
— Санька! Ты же заработаешь воспаление легких! — испуганно закричал Ленька, еще в детстве хорошо познавший коварство этой ледяной горной воды, так манящей в жаркий день…
— Ни черта я не заработаю!
Он чувствовал себя столетним старцем, которого цветущий, ликующий мир вокруг раздражал, оглушал, напоминая о том, что лучшее из его жизни ушло безвозвратно… Старец в теле атлета! Это раздвоение его «я» было непонятно, расслабляло его, вызывало бесконечные ранящие воспоминания…
Он заработал-таки эти отвратительные фурункулы и… живет. И завтра, и послезавтра, и целую вечность он будет жить…
Гломерулонефритис малигна. Это тебе не жалкое воспаление легких, не говоря уже о заурядных фурункулах.
Один… два… одиннадцать…
Гломерулонефритис малигна. Рак почек. Чудовище, которое поглотило ее. Он все еще до конца не верит в это, хотя с тех пор прошло уже три месяца. Он верит в стройную, загорелую, здоровую Регину того времени, когда они поженились… Она живет в нем. Она должна жить, потому что он не может без нее! Ее спокойный, мечтательный характер, вся ее сущность уравновешивали его резкость и жесткость. Без нее он медленно дичает…
Ох, голова… Даже не знаешь, как удобнее лечь с этими паршивыми гнойниками на затылке! А надо, конечно, лежать спокойно и попытаться заснуть. Воспоминания — это ловушка, они доведут его до безумия. Особенно сегодня, когда в голове гудит, словно в пустой железной бочке. Когда ты один на целом свете, когда знаешь, что ничто в твоей жизни уже никогда не встанет на свое место… Вместе с нею он мог все — это он теперь знает точно. Один же он — словно колосок на ветру, несмотря на свою медвежью силу, которая всегда так ее восхищала.
Динь-динь!.. — зазвенел над дверью звонок.
— Войдите!
Голос его звучит хрипло и глухо, но ему кажется, что он гулким эхом отозвался в каждой клеточке мозга. Он зажал руками уши, словно надеясь этим приглушить боль, поэтому до его слуха дошли лишь последние слова девушки в белом халате, склонившейся над ним:
— …себя чувствуете?
В ответ он неопределенно мотнул головой, потому что боялся своего голоса, который мог снова растревожить невыносимую боль. Он поднялся медленно, осторожно. Врач молчала, только внимательно следила за каждым его движением. Он показал пальцем на свой затылок и сказал:
— Фурункулы…
— Но почему вы говорите шепотом?
— Котелок трещит…
— И откуда вам известно, что это фурункулы?
— Были у меня однажды… в далекой юности.
В глазах доктора мелькнула лукавая усмешка.
— Надо же! Экий мудрый старец!.. Какая у вас температура?
— Не имею представления…
Прохладная рука врача осторожно ощупала его горящий затылок.
— Да, вы правы, — сказала врач, — это действительно два восхитительных фурункула.
Она вытащила из своей сумочки белый листок, присела к столу и стала писать. Рецепт? Но кто принесет лекарство из аптеки? И, словно прочитав его мысли, девушка спросила:
— Кто же доставит вам все это? Мазь, бинты…
— Тетушка Мария…
Девушка снова взялась за свою сумочку и довольно долго рылась в ней. Конечно, у женщин в сумочках редко бывает порядок, потому что они всегда собирают их на бегу…
— Ага, вот! Это таблетки от головной боли, проглотите одну, и вам сразу станет легче…
Девушка быстрыми, легкими шагами прошла на кухню и принесла воды. Когда она подавала ему стакан, ее красивые темные глаза были по-матерински строги и заботливы. Стройная фигура девушки излучала покой. «Как моя Регина», — подумал он удивленно и в то же время с раздражением, потому что не имел права сравнивать е е с этой девушкой, которая жила, двигалась по комнате, где все напоминало о н е й. Эта женщина в своем ослепительно белом халате относится к тем, кто не смог ее спасти…
— Вам обязательно нужно полежать. Завтра придет медсестра. В случае необходимости мы проконсультируемся у хирургов. Если все будет в порядке, послезавтра сами придете в поликлинику. Но до этого — полный покой и постельный режим!
Дверь за врачом закрылась, в комнате остался знакомый и ненавистный запах, тотчас напомнивший ему больницу и прикованную к постели Регину.
— Ну что, друг, стало тебе легче? — насмешливо, почти с издевкой спросил он сам себя.
Он чувствовал, как мучительно и в то же время упрямо кривятся его губы, пытаясь родить подобие улыбки Был бы здесь Ленька… или хотя бы кто-нибудь. Пусть даже Эвальд, и ему он сейчас обрадовался бы!
Один… два… двенадцать…
Уже двенадцать! Что только подумают парни о нем. Сегодня в пять часов должно состояться собрание в «его честь». Они, конечно, назовут его трусом, предателем… Да, в конце концов, ему наплевать, что они думают!
Эвальд, наверное, стоит сейчас за своим прессом, как и тогда, когда он, Александр, с чувством удовлетворения от того, что все станки отлажены как часы, хотел позволить себе десятиминутный отдых. Но отдыха не получилось!
Как часто он называл Эвальда тупицей, лентяем, потому что тот совсем не хотел напрягать свои мозговые извилины, чтобы найти поломку в машине, причину ее остановки. И вообще он часто сердился, ругался и… поражался тому, что ребята бывают так беспомощны, когда их станки отказывались работать. Домой он приходил после такого рабочего дня совершенно разбитый, раздраженный, и Регина старалась его успокоить, что у нее всегда отлично получалось. Сейчас ему было очень плохо еще и оттого, что своим несносным характером о отяготил ее и так крошечную жизнь, которая была дарована ей скрягой судьбой…
Но несмотря на все неурядицы, то были счастливейшие дни его жизни. Спокойно и уверенно он каждое утро возвращался к своему слесарному делу. Охотно объяснял ребятам, как менять штампы пресса, где, что и как проверять и смазывать, напоминал об этом тем, кто легкомысленно относился к своим обязанностям. И все же порой он по-настоящему злился из-за профессиональной беспомощности ребят. Да и как тут было не взъяриться, если даже дожившие до седых волос рабочие, как, например, Лукич, так и не постигли тонкостей в обращении со своими станками!
Каждый раз, когда он стоял возле неподвижного пресса, на ремонт которого требовалось самое малое три дня, его душу наполняла горечь. У него было такое чувство, будто ему лично нанесли глубокую обиду, которую никто ни понять, ни разделить не может, да и не хочет.
Ну хорошо, думал он, Лукич и его ровесники не имеют достаточного образования для сегодняшней техники. Но почему Эвальд и другие молодые парни такие беспомощные, такие… безграмотные? А ведь в цехе большинство рабочих — молодежь!
Если бы все были такими, как, например, Ленька… Вот у кого голова! Он никогда ничего не делает наполовину, всегда докапывается до сути. С ним можно и просто по-человечески поговорить, и поделиться радостью или печалью. Не зря Александр часто говорит ему шутливо: «Мое почтение, мастер!» И никто не подозревает даже, сколько глубокого смысла вкладывает он в эти слова. Да, на таких рабочих, как Ленька, земля держится — это уж точно. Но, к сожалению, далеко не все парни в цехе такие. Некоторые ему откровенно говорят: